§ 37. Рассмотрим своеобразную обстановку и отличительные признаки семицких поминовений. Мы тут встречаем свист, бросанье на могилу заложных денег и яиц, бросанье друг в друга глиняными шарами и печеными яйцами (Котельнич и Вятка, а яйца на могилу – также и в Тульской губернии), наконец продажу глиняных кукол и общее веселье.
Бросание на могилу заложных яиц и денег – этот обычай вполне тождествен с финским куяськоном: по аналогии с этим последним мы имеем право видеть в этом обычае жертву злым заложным, задабривая их[422].
Для вятского обычая бросать друг в друга, при поминовении заложных, глиняные шары финских параллелей нет. Мы склонны видеть в этом обычае отдаленное переживание древнерусской тризны, которая, как известно, состояла в состязаниях и борьбе на могиле покойника. В старину, даже еще в начале XIX века, вятская свистунья сопровождалась всегда еще кулачными боями (Вятск. губ. вед., 1858, № 19, с. 128), в чем мы видим пережитки той же тризны. Заложные покойники были лишены в свое время похоронных почестей; лучшее средство умиротворить их и побудить уйти подальше от живых людей – это справить на их могиле, хотя бы и запоздавшую, похоронную тризну.
Кулачные бои, этот остаток языческих тризн, прежде известны были, во время Семика, по-видимому, не только на Вятке. По крайней мере московское название семицких гуляний – тюльпа – в Сибири сохранило многоговорящее переносное значение «драка»[423].
О том, какое важное значение в похоронном обряде имела тризна, может свидетельствовать следующая вятская сказка о заложных богатырях. В городе были три убитых богатыря. Они просили, чтобы их кто-нибудь похоронил. Но сколько раз их ни хоронили, все неудачно: сегодня похоронят, а завтра они опять выйдут наверх и просят, чтобы опять их хоронили. Вызвался их похоронить один солдатик; купил 40 бочек вина, созвал всех городских и окрестных жителей; после похорон выкатил все 40 бочек вина и приказал пить – кто сколько может; когда напились, приказал – кому реветь, кому песни петь, кому плясать, кому драться. «Тут сделался такой шум, что ничего не разберешь; а богатырям этого только и хотелось. Проходит день, проходит неделя, проходит месяц, а богатыри не выходят: значит, похоронены уже». После эти три богатыря подарили солдату трех своих коней – «за то, что ты нас хорошо похоронил». Очевидно, шумная (и почетная?) похоронная тризна способна удовлетворить убитого богатыря[424].
Что касается свиста на могилах заложных, давшего повод к названью вятского праздника свистуньею, то в нем мы видим отпугивание нечистой силы, в полном распоряжении коей находятся заложные. Что шум и свист пугают нечистую силу, это поверье общераспространенное; на нем основана, между прочим, примета, что в лесу свистеть опасно: обидится леший.
Наконец, глиняные куклы, которые в изобилии продавались в Семик на Вятке, могли и не иметь обрядового значения: вследствие свиста праздник легко мог быть сочтен впоследствии детским, а тогда куклы могли явиться естественным образом. Но можно и здесь видеть общеизвестные жертвенные куклы, какие приносились некогда в жертву как символ человека, для предохранения от болезней.
В качестве примера мы укажем на вятских, Уржумского уезда, вотяков, которые при некоторых болезнях бросают на перекрестки трех дорог деревянную куклу со словами: «Не меня ешь, не грызи! Ешь это!»[425] Если, как мы видели выше, заложным покойникам приписываются разные заболевания, то принесение им подобных символических жертв будет вполне понятным.
У чувашей т. наз. орхамахи, т. е. лепные изображения (из теста и дерева) лошадей, коров и т. п., продаются для принесения в жертву кереметю вместо настоящих коров и т. п.[426].
Глиняные куклы для детей, как нечто обрядовое, продавались также в Туле в десятую пятницу после Пасхи[427].
§ 38. Одиноко стоит курский поминальный обряд в честь убитого в бою ногайского великана (о коем см. § 26, № 30). На могиле этого великана, в Курской губ., происходил «ежегодно и даже по нескольку раз в год», при поминовении душ убиенных, такой обряд: голову богатыря, погребенную особо, катали вокруг памятника, поставленного на месте смерти убитого. В объяснение этого странного обряда народное воображение создало такую легенду: «когда голова ногайского исполина была отрублена в Безголовном Верху, тело исполина само собою поднялось с земли и, став на ноги, долго простояло средь лога без головы, между тем „с пивной котел” его голова каталась вокруг него, блекоча что-то непонятное». Описанный обряд будто бы просто-напросто повторял это чудесное происшествие, чтобы показать невидевшим, как происходило дело[428].
Приведенная легенда ничего не объясняет, и мы, разумеется, удовлетвориться ею не можем. Мы предлагаем такое объяснение курского обряда: катая голову убитого вокруг памятника, куряне образуют тем самым магический круг около места смерти заложного покойника: последний не должен переходить за черту этого круга.
Наконец, чтобы закончить с поминками заложных покойников, напомним, что о них была у нас речь также и много выше (ср. также § 8); о поминках же заложных покойниц, так назыв. русалок, речь будет ниже (гл. 6).
Глава 5Русалки
39. Заложные покойницы. 40. Названия русалок. 41. Народное мнение о происхождении русалок. 42. Взгляды ученых исследователей на происхождение русалок. 43. Свидетельства наших источников, описывающие русалок. 44. Где живут русалки. 45. Образ и наружность русалок. 46. Быт русалок: одежда, пища, часы их появления, общественные отношения. 47. Занятия русалок и отношение их к людям. 48. Русалки – нечисть. 49. Обереги от русалок. 50. Заключение о русалках
§ 39. Как мы уже знаем, заложные покойники сохраняют за гробом свой нрав, свои житейские потребности и интересы, свои прежние склонности и привычки. С этой точки зрения деление заложных покойников по полу, на мужчин и женщин, далеко не безразлично: заложная женщина будет уже иным мифологическим образом, весьма отличным от образа заложного мужчины.
Заложные женщины, о коих прежде мы сознательно умалчивали, превращаются, по общенародному русскому поверью, в русалок. А потому наши источники редко говорят о заложных женщинах как таковых, не касаясь превращенья их в русалок. Приведем эти немногие свидетельства.
Утонувшая в р. Неручи женщина, по словам крестьян Орловской губ., в ночное время показывалась из воды и хлопала в ладоши, а также хохотала… Крестьяне и крестьянки боялись ночью проходить мимо того места, где утонула женщина[429].
«Сказывают, в лощине допреже прудок был небольшой, только дюже глубокий; ну, и утопла в нем одна женщина. Теперь и ходит ночами по лощине, плачет тонким голосом; сама в белой рубахе, косы распущены, и, как кого увидит, к себе манит. Видно, нет ей спокою: она ведь неотпетая и без покаяния кончилась. Утопла она Великим постом, а как пошла полая вода, снесло весь пруд в речку, ее и не нашли. Бывает еще: вылезет она на край лощины, сядет и плачет. Много кто у нас ее видел. Даже собаки хвост подожмут, брехать на нее зачнут, выть, только близко к ней не подходят. Нехорошо тут у нас от нее в лощине; жуть какая берет, ежели ночным делом мимо идти» (Рязанский уезд)[430].
Другой рассказ из того же Рязанского у. сообщает о девушке, которую обманул жених и которая «с тоски себя и уходила». «За деревней за нашей перекресток: одна дорога прямо в город – ну тут и случается все нехорошее. Шел как-то мужнин брат двоюродный в город. Дело к ночи было, месяц уж вставать стал. Подходит он к перекрестку, глядь: девушка сидит на меже и волосы чешет, а сама плачет. Девушка сказала, что она сбилась с дороги. Пошли они вместе. А она уж веселая такая стала, песни играет, да так шибко идет: ему за нею не поспеть. И не чудно ему, что она песни играет, – прельщать уж она его стала, – только никак ее не поймать. Подошли к ржаному хрестцу – она как захохочет, за хрестец сигнула и пропала. Он ее искать. Слышится ему то за этой, то за той копной ее голос – опять уж она плачет. Так до зимы и проискал… Оказался он за городом по энту сторону за 30 верст»[431].
Здесь нетрудно узнать русалок, хотя этого имени наблюдатели и не называют.
§ 40. Название «русалка» старые писатели и ученые[432] соединяли со словами «русло» (по местожительству русалок в реках) и «русый», «русивый» (по русому цвету волос у русалок), а также выводил от древних имен священных рек: Росса и Руса. Первое словопроизводство не объясняет окончания – алка. Второе не соответствует обычному представлению о русалках, у коих волосы не всегда русые, а б. ч. зеленые.
Вернее словопроизводство от древнерусского названия праздника игр, русалий, и теперь у малорусов кое-где первый день Петрова дня зовется «русали» (гл. 6). Источник этих слов западноевропейский: латинск. rosalia, греческ. средневеков. ρουσάλια – название праздника и игр. С Запада заимствованы были русскими эти игры и празднества, которые распространялись вместе с христианством. Христианские rosalia совпали на Руси, по времени, с древним языческим праздником в честь заложных покойников. К этому языческому празднику и привилось новое, христианское название: русали, Русальная неделя (а в других местах – Семик, т. е. седьмой четверг после Пасхи, с чем ср. белорусск. Семуха – Троицын день, седьмая неделя после Пасхи). Отсюда уже вполне естественное появление названия «русалки», т. е. те существа, которых чествуют в праздник русалий, на Русальной неделе