Заимствование с Запада названия для обрядовых игрищ «русалии» почти не оставляет сомнения в том, что в наших русальских обрядах должны быть взятые с Запада элементы. Но что именно взято оттуда, это остается неясным, несмотря на разыскания по данному вопросу А. Н. Веселовского.
Кроме заимствованных западноевропейских элементов, в русальских обрядах необходимо предполагать наличность еще трех разных элементов: культа растительного, культа земледельческого и обрядности купальской. По крайней мере в происходящих одновременно с русальскими весенних празднествах мы видим именно три этих элемента: к культу земледельческому принадлежит, например, обливанье водою для вызывания дождя, оплодотворение земли через зарывание фаллоса (Ярила, б. м., Плехана); к культу растительности – внесение в селения зелени (украшенной троицкой березки). Для подробного исследования и полного понимания всех русальских обрядов необходимо потребуется обследование и всех этих обрядностей – купальской, растительной, земледельческой и западноевропейских русалий.
Е. В. Аничков в своем исследовании о весенней обрядовой песне затронул всю весеннюю народную обрядность целиком, но это сделано им с особою задачею: проследить переход от обряда к первобытной песне. Сообразно с такою задачею русальским обрядам им уделено сравнительно мало внимания. К тому же этот исследователь держался теории, ложно (по нашему мнению) отождествляющей русалок с душами умерших предков.
Наконец, нам кажется, что и г. Аничков не оказался чуждым излишнему увлечению западноевропейской этнографией, а именно: переоценил значение некоторых западноевропейских обрядов в их современном понимании. Так, на западе Европы широко распространены обряды, понимаемые теперь как «изгнание известной олицетворенной поры времени»; «изгоняется обыкновенно олицетворение какого-нибудь цикла праздников, или поста, или одного из времен года», напр. похороны Карнавала. Соответственно этому похороны Костромы Аничков объясняет так: «Тут сжигается или топится олицетворение самой весны»[1129].
Нам думается, что именно русская обрядность должна доказать весьма позднее и чисто культурное появление этих мнимых олицетворений того или иного промежутка времени. Такие олицетворения отвлеченных понятий русскому народу чужды и прививаются только теперь, с распространением образования.
При «проводах весны» провожаемое существо зовется, однако же, русалкой. Очевидно, одно из названий новое, наносное. В Прикамском крае обычай «встречать лето» 1 мая был до недавнего времени чисто городским: его знали только образованные люди, которые и называли его иногда польским словом «маёвка». Это обстоятельство и многие другие соображения доказывают, что старые «проводы русалки» были в Новое время поняты и названы иначе: «проводы весны»; прежняя «русалка» (или «Кострома», «чехоня») была заменена весной, а отнюдь не наоборот.
Олицетворение Масленицы в виде сжигаемой соломы, это новое объяснение древнего обряда, ставшего совершенно непонятным. Обрядовое жжение соломы, вместе с разными старыми вещами, совершается в разное время года (на Святках, в Великий четверг, на свадьбах, в Купалу), и всегда в такие дни и часы, когда желательно присутствие умерших предков. Жжение соломы и означает, подобно воскурению фимиама, приглашение к родному очагу покойных предков, «родителей». Эта мысль ясно выражена в Стоглаве: «В Великий четверток порану солому палят и кличут мертвых». Довольно ярко сквозит она и в южновеликорусском обряде «греть родителей»[1130]. В заговенья (в том числе и в конце Масленицы) умершие предки приглашаются для участия в последней скоромной трапезе, всегда обильной. Согласно с общенародным русским обычаем ужин в заговенье никогда со стола на ночь не убирается: его оставляют для умерших предков.
В заключение еще раз повторяем, что для полного понимания русальских обрядов необходимо одновременное исследование всей весенней обрядности, так как принадлежащие к разным весенним культам обряды частью перемешались и видоизменились под взаимным влиянием. Мы же рассмотрели выше главным образом лишь те обряды, которые связываются с русалками в современном их народном понимании. Древнейший их смысл мог быть иногда и несколько иным.
Заключение
§ 60. В своей работе мы старались провести параллель между заложными покойниками с одной стороны и между русалками – с другой. Задача эта удалась нам не вполне: о заложных покойниках в нашем распоряжении имеется меньше сведений, о русалках же – много больше. Образ русалок выясняется с большими подробностями, которых для заложных покойников б. ч. совсем не имеется. Провести полное и всестороннее сравнение русалок с заложными покойниками оказалось, таким образом, невозможным.
Но если образ заложных покойников вырисовывается, по нашим источникам, без особенных подробностей, зато образ этот обрисован в народных поверьях более определенными, устойчивыми, резкими чертами. О русалках мы встречаем немало сведений неопределенных, противоречивых, часто исключающих одно другое. В конце концов, несмотря на ряд мелких подробностей, образ русалок остается в мировоззрении русского народа туманным, неясным, расплывчатым.
Мифологический образ заложных покойников, безусловно, древнее образа русалок. Об этом весьма ясно свидетельствует то обстоятельство, что в верованиях многих других народов мы находим образы, весьма близкие к нашим заложным покойникам; напротив, мифологического образа, совпадающего с русскими русалками, нет ни у одного народа[1131].
Хотя у нас обыкновенно неопределенность поверий и обрядов считается признаком их глубокой древности: обряд, мол, успел уже забыться, но это верно далеко не всегда. Новые поверья и обряды отличаются большею неопределенностью – именно потому, что за ними нет древнего предания.
Неопределенность образа русских русалок мы объясняем прежде всего сравнительною новизною этого образа. Но есть и другие причины тому. Образ русских русалок сложный, в нем отразились некоторые свойства и признаки полудниц, леших, водяных, олицетворенных болезней, сказалось влияние древнегреческих сирен (§ 50).
Сопоставление – хотя бы и не исчерпывающее – русалок с заложными покойниками и русальских обрядов с поминками заложных не оставляет, однако же, сомнения в том, что между заложными покойниками и русалками больше сходства, чем разницы.
Мы не будем вновь пересказывать здесь все эти черты сходства. Выскажем лишь несколько соображений по новому вопросу о том, кто именно из заложных покойников и покойниц проявляет свою деятельность за гробом.
Прямые свидетельства наших источников давали нам право говорить везде выше лишь о покойниках и покойницах (русалках), умерших неестественною смертью. Но размышление над некоторыми, имеющимися в нашем распоряжении, данными заставляет высказать предположение, что из общего числа умерших неестественною смертью покойников деятельную роль играют и место в народной мифологии получают лишь те, кои умерли неудовлетворенными, тоскующими. По-видимому, предполагается, что их тоска и неудовлетворенность продолжается и за гробом, не дает им покоя и побуждает так или иначе проявлять свою деятельность. «Видно, нет ей спокою», – говорит рязанский рассказ об утопленнице, которая, «как кого увидит, к себе манит» (§ 39).
У белорусов «есть поверье, что если человек, умирая, будет о чем-либо сильно сожалеть, то он непременно ради этого предмета будет приходить с того света „вупором”»[1132].
Если одни из заложных покойников были неудовлетворенными в часы своей смерти, то для других эта тоскующая неудовлетворенность, жадность была свойством их природного нрава. И эта, никогда не удовлетворяющаяся, жадность также остается за гробом. Таков черниговский Батурка (§ 11), жадность коего вошла в пословицу, ярый Аника (с. 31). Опойцев и после смерти мучит жажда: на нижней Волге о них думают даже, будто бы они выпивают всю влагу из почвы кругом своей могилы (§ 27 и 30).
Пинчуки (малорусы Пинского у. Минской губ.) относят к заложным покойникам также и богачей. У них отмечено такое поверье: «Люди злые, как то: знахари, чародеи, утопленники, а также и богачи после смерти остаются на земле до тех пор, пока внутренности их не сгниют. Потом дьявол входит в их трупы, и они начинают ходить по домам»[1133]. Богачам русский народ обычно приписывает жадность, ненасытность, постоянную неудовлетворенность – единственное свойство, которое могло объединить, в народном мировоззрении, умерших богачей с умершими преждевременною неестественною смертью.
Галицкие малорусы знают особый разряд покойников, т. н. попутников, которые также не имеют на том свете спокоя[1134].
Дополнения и поправки
К § 1. «Греть родителей» – очерк об этом святочном обряде должен был составить один из параграфов второй статьи, предназначенной для напечатания в этом же первом выпуске «Очерков русской мифологии». Очерк этот был уже напечатан мною[1135]; но теперь я объясняю этот обряд несколько иначе. Костры из соломы, сора и разных старых вещей, иногда с воскурением ладана или можжевельника, служат для призыва умерших предков. Эта цель обряда ясно выражена и в Стоглаве: «В Великий четверток порану солому палят и кличют мертвых» (41-я гл., вопр. 26).
К § 3. В Вологодской губернии на могилу самоубийцы сыплют несколько пшеничных зерен и наблюдают издали: если птица не клюет, то не надо и поминать покойника, исключая Дмитриевой субботы да Всех Святых, когда покупают крендели и пряники и раздают людям, а богатые раздают яйца. (Одно яйцо стоит 40 поклонов.) Если же видят, что птица клюет зерна, то кидают их и потом на могилу в продолжение года и даже двух, «сколько не напостынет». Рассказывают, что один самоубийца являлся во сне и просил не поминать его, потому что от этого он опускается глубже; говорил, что их шестеро носят Сатану на голове, а подошвы их сосут»