— Может, она случайно в нас врезалась, — оптимистично предположил Кук. — Непреднамеренно.
Сакс рассмеялся:
— А может, твоя мамаша могла вырастить детей посообразительнее, хотя я сомневаюсь.
Кук бросил на него испепеляющий взгляд, под давлением которого краска могла отслоиться от двери, но это длилось лишь долю секунды: на его лицо вернулось прежнее безжизненное выражение.
— Я имею в виду, Сакс, что нет причин стрелять в эту тварь, незачем ее провоцировать. Она может просто уплыть.
— Да, готов поспорить, — вставил Фабрини.
— Она не уплывет, — простонал Менхаус. — О нет, еще рано. Не сейчас. Она не уплывет, пока не набьет брюхо.
Фабрини замахнулся на него рукой:
— Прекрати это дерьмо, чертов нытик.
— У него стресс, — сказал Кук, защищая Менхауса.
— И ты тоже пошел на хрен, — ответил Фабрини. — Меня тошнит от всех вас.
Сакс откинулся на сиденье, скрестив руки на широкой груди. Он от души наслаждался ситуацией. В их рядах образовались трещины. Если так будет продолжаться, то рано или поздно они перегрызут друг другу глотки. Сакс, не удержавшись, улыбнулся.
— Ну-ну, мальчики, один за всех, и все за одного. Помните? — хихикнул он.
— Да пошел ты! — У Фабрини был такой вид, будто ему не терпится кого-нибудь ударить.
— Пять мужиков в лодке, — сказал Сакс. — Пять мужиков в лодке и ни одной бабы. Жизнь — поганая штука, мы все умрем.
— Жизнь — дерьмо, — проворчал Фабрини.
На этот раз Сакс вынужден был с ним согласиться. Жизнь — дерьмо, неважно, какой кусок ты от нее отрежешь и насколько остер твой нож. На его долю выпало достаточно невзгод, боли и лишений. Он знал о жизни все. Жизнь — это когда твой отец погибает в промышленной аварии, а тебе всего двенадцать; когда твоя мать спивается и раздвигает ноги перед каждым встречным матросом с бутылкой водки; когда ты в шестнадцать бросаешь школу и идешь работать на чертов завод, а твоего десятилетнего брата бьют ножом, чтобы отнять обеденные деньги. Жизнь — это когда в восемнадцать идешь служить в ВМС флотским строителем, потому что тебе нравилось старое кино с Джоном Уэйном[3], а тебя шутки ради отправляют во Вьетнам; когда разгребаешь джунгли бульдозерами под военно-морскую базу, а тем временем узкоглазые стреляют по тебе из русских автоматов. Жизнь — это когда тебя убивают, потому что ты роешь сортиры и сточные канавы или прокладываешь взлетно-посадочную полосу. А еще жизнь — это расплата, когда открываешь по вьетконговскому патрулю огонь из тяжелых пулеметов и смотришь, как трусливые узкоглазые пляшут, словно марионетки, чьи нити оборвали. Да, это жизнь, детка, когда много лет спустя, в других чертовых джунглях, ты смотришь, как твоего единственного друга тащит вниз по реке крокодил размером с «Бьюик». Жизнь — это когда находишься посреди богом забытого, кишащего чудовищами океана в лодке вместе с тремя типами, жаждущими твоей смерти, и одним сумасшедшим.
Это жизнь, и она просто прекрасна.
Сакс покачал головой, отгоняя мрачные мысли.
— Эй, Кук, — позвал он. — Неважно выглядишь, дружище. Почему бы тебе не прыгнуть в воду и не поплавать с той рыбкой? Возьми с собой леску. Может, поймаешь мерзавку. Поджарим ее потом на сковородке. Фабрини тебе поможет, он умеет.
Но никто даже не повернулся в его сторону. Все смотрели на рыб, больших и маленьких, петляющих вокруг лодки, и следили за гигантской тенью чего-то куда более крупного.
25
Кук мог бы проглотить каждую унцию дерьма, которым потчевал его Сакс, и попросить добавки. Никто не проглотил бы столько, сколько он. Он мог глотать, глотать, глотать. А отплатить тем же? Нет, это было не в его стиле, если не считать маленького инцидента с отцом, но тогда у него просто не было выбора. Как любой здравомыслящий человек, Кук не хотел больше никого убивать, даже Сакса. Но рано или поздно может получиться так, что у него не будет выбора и ему придется это сделать.
«Если я доберусь до пистолета, — мрачно подумал он, — тогда может быть. Возможно, я сделаю это просто из принципа.»
Но это не будет хладнокровное убийство. Сакс получит шанс поступить как разумный человек — в этом есть разница. Возможно, сам Сакс такого шанса никому из них не дал бы, потому что в душе не был цивилизованным человеком. Он был бешеным, кровожадным животным, которому доставляют наслаждение чужие страдания.
И в этом не было никаких сомнений.
«Великан» так и не вернулся, и напряжение постепенно стало спадать, но все оставались пропитаны им, как губки. Возвращение домой, в свой мир, — вот что могло бы сбросить его полностью. Менее крупные рыбы по-прежнему сновали вокруг, но и их осталось не так много. Время от времени они тыкались в лодку и дрались между собой, но в целом было тихо. Очень тихо.
Люди снова начали разговаривать, особенно после того, как Сакс приказал Менхаусу раздать немного шоколада, крекеров и по паре глотков воды.
— Что ты сделаешь в первую очередь, когда вернешься домой, Кук? — спросил Менхаус, словно забыв, где они находятся и с чем столкнулись.
— Если вернешься домой, — мрачно поправил Фабрини.
Сакс рассмеялся.
— Ну, я, наверное, приму горячую ванну, вкусно поужинаю и буду спать три дня, — сказал Кук.
— Звучит неплохо, — улыбнулся Менхаус. — А я завалюсь на диван и неделю буду развлекаться с женой.
— Черт, — закатил глаза Фабрини. — Да у вас, парни, никакой фантазии. Вот я возьму бутылку бухла, парочку шлюх и хорошенько повеселюсь.
— А ты, Сакс? — спросил Менхаус.
Сакс широко улыбнулся:
— Я, наверное, оставлю свое мнение при себе. Некоторые из нас уже никогда не вернутся домой.
26
Хотя трудно было сказать, когда наступала ночь, а когда день и сколько вообще могли в этом месте длиться сутки, Гослинг назначал из своей маленькой команды часовых, и они дежурили посменно, по два часа каждый. Их задачей было держать ухо востро и смотреть в оба, а еще сигнализировать при малейших признаках опасности, при появлении других выживших или суши.
Он все еще надеялся, что земля где-то рядом. Под этой вязкой водой должно быть морское дно, и вполне разумно предположить, что какая-то его часть однажды поднялась и сформировала остров или континент.
Гослинг отчаянно цеплялся за эту мысль. Он не знал, что ждет впереди и какие ужасные формы может принять, но, если бы им удалось добраться до суши, у них появился бы шанс выжить, а возможно, и выбраться отсюда.
Может, одной надежды было недостаточно, но это был лучший вариант, поэтому он держался за него, и держался крепко.
27
— Вы, парни, меня убиваете, когда вот так сидите, — проворчал Сакс. — Не говорите ничего, не двигаетесь. Ни черта не делаете.
— А что нам делать? — спросил Менхаус. — К тому же лучше будет, если мы будем молчать. Крайчек сказал…
— К черту Крайчека, — проворчал Сакс. — Он больной на всю голову. Верно, Крайчек?
Крайчек не ответил. Он смотрел на туман, на воду, на водоросли. Возможно, думал о чем-то, но не спешил делиться мыслями.
— Оставь его, — нахмурился Кук. — Что он тебе сделал? Что он кому-то из нас сделал?
Сакс ничего не ответил на замечание, но выражение его глаз было красноречивее любых слов.
— Что? — спросил Фабрини. — Нам нельзя просто сидеть, большой босс? А что, по-твоему, мы должны делать?
Сакс расхохотался, и его смех был похож на раскаты грома.
— Мужик, а ты скользкий. Все вы здесь скользкие, как гребаные ужи. Думаете, я не знаю, о чем вы там шепчетесь? Думаете, не знаю, что вы замышляете, коварные ублюдки? Я знаю, поверьте мне, я знаю все.
Кук успокаивающе положил руку Фабрини на плечо.
— Мы ничего не замышляем, Сакс. Всего лишь хотим вернуться домой.
Сакс облизнул губы сухим языком и посмотрел на каждого по очереди, на каждом задержал взгляд, словно говоря: «Я знаю, лживые ублюдки, что вы думаете, я знаю, знаю…»
Потом растянул рот в широкой, хищной ухмылке и зашелся смехом. Смеялся он долго.
— Дурни, — фыркнул он. — Разве не понимаете, что я вас прикончу? Прикончу каждого из вашей гребаной своры, прежде чем позволю к себе прикоснуться. Разве вы этого не понимаете?
«Господи, да он спятил», — нервно подумал Фабрини.
— Дурни! Дурни! Дурни! — повторял нараспев Сакс.
— Перестань, Сакс, — сказал Кук. — У тебя паранойя. Хватит тратить энергию на этот бред. Ради бога, посмотри, где мы находимся и с чем столкнулись. Как ты можешь себя так вести?
— Он прав, — тихо сказал Менхаус. — Мы должны держаться вместе.
Сакс изобразил смущенную, глупую улыбку, словно соглашаясь со всеми.
«Конечно, парни, нужно держаться вместе, — думал он. — Давайте все держаться вместе. Один за всех, и все за одного, а? Это пригодится, когда вы, грязные крысы, накинетесь на меня и бросите чертовым рыбам. А потом будете смеяться, верно?»
Кук посмотрел на него, и ему не понравилось, что он увидел.
— Успокойся, — сказал он.
Сакс продолжал беспокойно ерзать на сиденье, словно в заднице у него были занозы.
— Вам, парни, лучше начать думать головой, потому что старина Сакс здесь главный. Да, черт возьми.
— Пожалуйста, Сакс, — взмолился Менхаус, — просто расслабься.
Сакс снова начал хохотать, и теперь в его смехе было еще меньше веселья, чем прежде. Больше похоже на гогот сумасшедшего: то высокий и глухой, словно звучащий в пустой комнате, смех, то низкое и зловещее хихиканье.
— Ублюдки! Засранцы. Гребаные куски дерьма, — ругался он. — За кого вы меня принимаете, тупицы? Разве не видите, что я вас раскусил, я знаю, что вы затеваете? Вы уже не ждете темноты, вы просто ждете возможности, любой возможности. Любого шанса прикончить меня. О, я по глазам вашим вижу. Отлично вижу.
Кук и Фабрини переглянулись и поняли друг друга без слов: без сомнений, Сакс был на грани нервного срыва.
Менхаус какое-то время смотрел себе под ноги, потом с