Доносившееся из-за двери царапание сменилось легким, осторожным стуком, как в поэме По, которую Крайчек учил в десятом классе. Тук, тук, тук. Да. Кто же стучался в дверь? Крайчек не желал знать, но все же сел, спустив ноги с койки. Он хотел, чтобы то, что было за дверью, ушло прочь, отправилось скрестись к Саксу — куда угодно, только бы не оставалось здесь.
Тук, тук, тук.
Звук напоминал уже не безобидное постукивание, а нетерпеливую дробь пальцев. А если это пальцы, значит, за дверью человек, верно? Но кто же там? И если он хочет войти, то почему просто не спросит разрешения?
Да, барабанили пальцы, и их обладатель не уходил, потому что знал, что Крайчек в каюте, проснулся и слышит стук. Выходи играть. Выходи, выходи, где бы ты ни был…
Крайчек облизнул губы, и ему показалось, что язык стал толстым и неповоротливым.
— Кук, — прошептал он. — Кук…
Но Кук спал — так и должно было быть, этого желало нечто за дверью, поэтому Крайчек не удивился. Иначе быть не могло: нечто ждало его и только его, и одна мысль об этом приводила матроса в оцепенение, словно вокруг царило белое безмолвие[8]. Окутавший его и проникший внутрь ужас был настолько сильным и глубоким, что Крайчек перерезал бы себе вены, будь у него под рукой бритва.
«Лягу-ка снова спать, — подумал он, — потому что я, видимо, еще не проснулся».
А пальцы за дверью продолжали постукивать в беспокойном ритме, словно нечто начинало терять терпение. По какой-то причине — Крайчек и представить не мог, по какой именно, — тот, кто стоял за дверью, не мог ворваться внутрь по своему желанию, он ждал приглашения, как вампир, скребущийся в окно или царапающий дверь, чтобы его впустили. Но почему? Крайчек не знал. Возможно, так действовал этот конкретный вирус безумия.
Крайчек поднялся на ноги, постоял какое-то время рядом с Фабрини, но тот спал глубоким, беспробудным, почти наркотическим сном. Кук лежал вытянувшись, как труп на столе морга, и был недоступен для реального мира.
Крайчек повернулся к двери, остановился в двух или трех футах от нее, сжал кулаки, чтобы руки случайно не потянулись, не отодвинули засов и не впустили сгусток ползучих, шепчущих теней. Потому что он чувствовал его — желание открыть дверь, безумный суицидальный порыв, который иногда охватывает человеческое существо, желание уничтожить себя, стремление к разрушению. То же самое чувствуешь, когда сжимаешь рукоять пистолета и хочешь ощутить холодный поцелуй дула у виска или размышляешь о том, каково это — прыгнуть с десятого этажа. От этого желания не избавиться, и сильного стресса достаточно, чтобы оно активизировалось и заявило о себе. Вот что происходило с Крайчеком. Кончики пальцев покалывало: им не терпелось ощутить тяжесть засова; уши жаждали услышать скрип дверных петель, а глаза — увидеть стоящую за дверью ухмыляющуюся злобу, всего лишь на одно трепетное мгновение перед тем, как разум взорвется от кромешного ужаса.
— Какого черта ты делаешь, Крайчек? — поинтересовался голос из-за двери. — Ты чего стоишь там, кретин чертов? Почему бы тебе не открыть дверь и не впустить меня?
Голос… Возможно, его не существовало вовсе и Крайчек слышал эхо, гуляющее по безмолвным коридорам его разума. Голос был человеческим, или почти человеческим, каким-то странным, словно рот говорящего был набит сырым песком. Крайчек узнал его: это был Морзе, капитан Морзе, шкипер «Мары Кордэй» и босс Крайчека.
Он хотел войти. Голос звучал сердито и отчаянно.
Но Морзе ли это был? Может, Морзе выжил, а может, и нет. Возможно, от него остался лишь голос — никакой физической оболочки.
— Крайчек? Крайчек, что, по-твоему, ты делаешь? — спросил Морзе глухо и невнятно. — Разве ты не знаешь, через что я прошел? Я застрял в совершенно пустой тьме. Открой дверь, парень, открой немедленно. Это приказ, черт возьми…
Крайчек почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы и рука тянется к засову, пальцы проводят по нему, а нечто, стоящее за дверью, возбужденно дышит с тяжелым, влажным хрипом. О да, оно было радо, очень радо.
— Крайчек?
Это был Кук. Он сидел на своей койке. Его глаза блестели, как шарики дроби.
— Какого черта ты там делаешь?
Крайчек начал что-то говорить, но остановился: он и сам не знал, что делает.
— Там за дверью кто-то… кто-то есть, и он хочет войти.
Голос у Крайчека был тонкий и сухой.
— Кто? Кто за дверью?
— Это… это Морзе, — ответил матрос. — Капитан Морзе.
— Морзе погиб, Крайчек.
Крайчек кивнул:
— Да, это так, но он все равно хочет войти.
Сказав это, он вернулся к своей койке и лег. Нечто похожее на далекий крик звучало у него в голове.
17
Возможно, они ожидали увидеть морское чудовище или чего похуже. На самом деле, они бы не удивились, увидев в этом проклятом месте выпорхнувшего из тумана на олене Санту с пасхальным зайцем под мышкой. Здесь можно было поверить во что угодно. Так было проще.
Но оказалось, что это была еще одна шлюпка с «Мары Кордэй».
— Эй, бездельники, — раздался голос. — Пивка не найдется?
— Ага, — ответил Кушинг, — только открыли бочку.
— Забыл добавить про стриптизерш, — подхватил Гослинг.
Они подгребли к шлюпке и увидели в ней Маркса, старшего механика корабля, и двух палубных матросов, Полларда и Чесбро, совсем еще детей, которым и двадцати пяти не было. После того как всех друг другу представили, Джордж заметил, что Маркс, с его байкерской бородой и лысиной, выглядит в целом неплохо. Чего нельзя было сказать про матросов: Поллард выглядел контуженным, словно недавно вылез из окопа, и остекленевшими глазами смотрел в туман, будто видел там что-то, незримое для других, а Чесбро все время твердил, что на все воля Божья.
Джорджу это понравилось. К вере он относился нормально, хотя сам особо религиозным не был. Джордж считал, что человек должен управлять верой, и слова «на все воля Божья» казались ему лишь предлогом к тому, чтобы опустить руки и сдаться. Глядя на Чесбро, худого парня с редкими рыжими волосами, веснушками и взглядом мертвеца, можно было с уверенностью сказать, что тот уже сдался. Отчаяние прилипло к нему, словно лишайник к камню.
Нельзя было без боли смотреть на этих двух матросов: такие юные — и такие опустошенные.
Не то чтобы Джордж сильно от них отличался. В последнее время уверенность давалась все тяжелее: иногда он наполнялся ноющей надеждой, иногда мрачнел, гадая, что они будут делать, когда кончатся еда и вода. Джордж даже точно не знал, как долго они уже плавают в тумане: несколько дней, три-четыре от силы. Но иногда ему казалось, что прошла неделя, месяц, а то и год. Он уже толком не помнил прежней жизни, до мертвого моря. Она представлялась ему размытой и нечеткой, как фото летающей тарелки или йети, снимок, сделанный не в фокусе, как полузабытый сон. Казалось, будто Джордж и не бывал нигде, кроме этого тумана, а все остальное ему просто приснилось.
Эти мысли его беспокоили, но он никак не мог их прогнать.
«У меня где-то есть жена и сын, — говорил он себе, — и до них отсюда, возможно, несколько световых лет. Так или иначе, каким-то образом я должен увидеть их снова, просто обязан. Я не могу умереть в этой адской дыре, просто не могу».
Джордж и представить себе не мог, что им придется жить с мыслью, будто он сгинул в море. Он должен выбраться отсюда, хотя бы ради них, а не ради себя.
Маркс что-то говорил про припасы в шлюпке и добавил, что, если объединиться, можно протянуть месяц, а то и дольше.
— К тому времени, Старший, — обратился он к Гослингу, — нам нужно будет что-то придумать.
— Господь даст нам все необходимое, если захочет, чтобы мы выжили, — сказал Чесбро.
— Ой, заканчивай с этим дерьмом, — отрезал Маркс, поигрывая мышцами на татуированных руках. По нему было видно, что при желании он вполне может кого-нибудь изувечить, и Джордж подумал, что Чесбро не стоит об этом забывать.
Гослинг, казалось, сразу же забыл про Джорджа и Кушинга. Он радовался воссоединению со старым товарищем по плаванию… и собутыльником, если слухи были верны.
Кушинг перебрался в шлюпку и попытался заговорить с замкнутым Поллардом, вытащить его из скорлупы. Джордж сидел молча, впитывал в себя разговоры и ощущения. У них появилась свежая кровь. Изменения возбуждали и удручали одновременно.
— Не могу сказать, где именно находится эта лужа дерьма, — ругался Маркс, — где-то к югу от чертовой Сумеречной зоны и к северу от Треугольника Дьявола. Поди пойми. Но вот что скажу: раз есть вход, должен быть и выход. Должна же где-то быть задняя дверь?
— Поосторожней с этим, — произнес вдруг Поллард, ни к кому конкретно не обращаясь.
Матрос привлек всеобщее внимание. Со слов Маркса, он молчал уже несколько дней, и возвращение дара речи было таким же важным событием, как если бы Ганди отмочил шутку.
— Осторожней с чем? — спросил Гослинг.
— С задней дверью, — ответил Поллард. — Никогда не знаешь, куда она выведет.
Вот и все. Мудрость дня. Больше Поллард не сказал ни слова, и даже угрозы Маркса не заставили его заговорить.
— Оставьте его в покое, — сказал Чесбро. — Он напуган. Он через многое прошел.
— Да ну?! — воскликнул Маркс. — Правда?! А я вот нет. Я просто сидел здесь, чесал яйца и надеялся, что Иисус вытащит нас из этого дерьма. Или же я три последних дня пытался поддерживать вас, двух сопливых нытиков, чтобы вы окончательно не развалились? Пытался спасти вас, когда из моря вылезли голодные зубастые твари? Подумай еще раз, Чесбро. Мы все через многое прошли, каждый из нас. Но ты же не видишь, чтобы я опускал руки, верно? Или Старший? Или мистер Кушинг? Или мистер Райан? Нет! Они все готовы надрать задницу кому угодно и отыметь кого угодно. Знаешь, как это называется? Быть мужиком!
Чесбро, верный себе, бубнил молитвы. Он поднял глаза на Маркса:
— Я верю в Бога. И что бы здесь ни случилось, на все Его воля. Мне не важно, насколько вы круты или насколько вы себя таким считаете, босс, но здесь есть существа гораздо круче вас.