— Конечно есть, тупица. Я говорю, что мы должны взять себя в руки, тогда справимся и выберемся отсюда, а если погибнем, этого не случится, верно? — Он посмотрел на Полларда так, словно хотел ударить матроса по голове. — Вот тебе пример, Чесбро, — наш чертов Поллард. Хочешь, чтобы мы все опустились до его уровня? Сидели с жалким видом и ныли, типа «где моя мамочка»? Черт побери, да ты посмотри на него. У него такой вид, будто пьяная обезьяна отымела его кеглей для боулинга. Дерьма столько накопил, что не знает: присесть и потужиться или вызвать сантехника. Хочешь, чтобы мы все такими стали?
Чесбро снова принялся молиться, готовый вот-вот расплакаться.
— Тяжело было с самого начала, — заметил Гослинг. Он смотрел на Полларда с сочувствием, что было сложно не заметить. — Всем было тяжело.
— Именно, — согласился Маркс. — Каждый справляется по-своему. Но я так вижу, дел у нас невпроворот, если не будем держаться вместе и не соберемся с силами, тогда можно смело снимать штаны и прыгать за борт, кормить первую же попавшуюся тварь собственной голой задницей.
— Истину говоришь, — согласился Кушинг.
Джордж никак не мог понять, что за человек этот Маркс. Жесткий сукин сын, не сказать чтобы симпатичный, но что-то подсказывало Джорджу, что старший механик — человек неплохой, в глубине души во всяком случае, если не обращать внимания на срывающиеся с его языка колкости.
Маркс словно прочитал его мысли: посмотрел на Джорджа, улыбнулся и погладил тронутые сединой усы.
— Не обращайте на меня внимания, парни, просто иногда меня заносит. Я не настолько плох, как кажется. Но нам нужно собраться с силами. Я так считаю: «Каждый сам за себя» здесь не прокатит. Мы должны сплотиться и держаться вместе. Я прав, Старший?
— Как никто, — ответил Гослинг. — Как всегда.
Кушинг прочистил горло:
— Но вы же понимаете, что Поллард прав.
— В чем это? — спросил Маркс.
— В том, что нам нужно быть осторожными с задней дверью. В этом месте нам с каждой дверью нужно быть осторожными. — Теперь все внимание было приковано к нему. — Как я понимаю, мы проскользнули сюда через своего рода дверь, через искривление в пространстве, если хотите. Через воронку, пространственно-временное искажение, «кротовину» — называйте как угодно. Если есть дверь в наш мир, то должны быть двери и в иные миры. Нам нужно быть осторожнее, чтобы не ошибиться с дверью.
Его слова дали пищу для размышлений.
— Те твари, которых мы здесь видели… кто знает, откуда они родом? Может быть, их затянуло сюда из другого места. Может быть.
Джордж решил, что смысл в этом есть. Большинство тварей, возможно, местные, но некоторые наверняка такие же чужаки, как и они. Возможно. Всего лишь теория, но с понятной логикой. Джордж тоже думал в этом направлении.
— Хорошая мысль, Кушинг, — сказал он. — Кто его знает? Может, все истории про морских чудовищ на самом деле про тварей, которые выбрались отсюда в наш мир?
— Конечно, — кивнул Маркс. — Почему бы нет? Я плавал с одним котельщиком из Батон-Руж, когда был еще матросом. Он утверждал, что видел у Кот-д’Ивуара нечто, похожее на доисторического зверя, с длинной шеей, как у лохнесского чудовища. Сказал, что оно было ярко-зеленого цвета, с похожими на ножи зубами. Ушло под воду прежде, чем его успели сфотографировать. Может, тот говнюк приплыл отсюда.
— По описанию похоже на плезиозавра, — заметил Кушинг.
— Ладно, пусть так. Для меня это просто гребаное морское чудовище, а ты, вижу, сечешь в этом, сынок. Ты ученый или типа того?
— Нет. Просто интересуюсь естественной историей. Хобби, можно сказать.
Джордж знал, что Кушинг скромничает. Он был кладезем информации. Насколько Джорджу было известно, любители часто разбираются в своей области лучше, чем профессионалы. Оно и понятно: некоторые зарабатывают деньги, а некоторые живут своим делом. Кушинга можно было отнести к последним.
— Мы обязательно воспользуемся твоими мозгами, — сказал Маркс. — Если найдем выход, дверь будешь выбирать ты.
Джордж подумал, что нельзя не восхищаться энергичностью Маркса. Механик всегда был на ногах, готовый хоть танго станцевать, и пессимизм абсолютно не вязался с его натурой. Если бы кто-нибудь решил поговорить с ним об этом, Маркс наверняка сказал бы, что пессимисты всего лишь философствующие нытики с хорошей дикцией.
— Давайте привяжем плот к вашей шлюпке и возьмемся за весла, — сказал Гослинг. — У меня такое чувство, будто эти каналы в водорослях куда-то ведут, и я хочу знать, куда именно.
— Здесь есть течение, — заметил Маркс. — Оно как раз тянет нас в том направлении. Рано или поздно мы окажемся там, но можно, конечно, грести, пока руки не отвалятся, чтобы увидеть, что там, прежде чем оно увидит нас.
Чесбро открыл было рот, чтобы что-то сказать, но потом передумал. Джордж понял, что, возможно, оно и к лучшему.
Маркс объяснил, что все, выплюнутое в это место, похоже, плывет в том же направлении, поэтому выжившие тоже должны там оказаться.
— И кто знает? Если это то самое место, которое засасывает корабли и самолеты из Треугольника и Саргассов с незапамятных времен, то они, возможно, все здесь. Господи, хоть бы мы нашли хорошую лодку… Я бы занялся двигателями и топливом… Черт, я бы вернул нас домой или хотя бы попытался.
Джордж понимал, что мысли о возвращении домой — это единственная причина, по которой можно было на время свыкнуться с жизнью в проклятом месте.
На это было мало надежды, но лучше так, чем плыть по течению, предаваясь мрачным размышлениям. Джордж ощутил, что они стоят на пороге открытия. Он лишь надеялся, что оно не будет зубастым и голодным.
18
Проснувшись, Менхаус тут же понял, что что-то не так. Его веки, затрепетав, открылись. Он не мог описать это, но чувствовал так же, как чувствуешь кого-то рядом с собой в темноте. Не нужно видеть или слышать, можно просто почувствовать: навязчивое ощущение присутствия, не менее заметное, чем прикосновение чьих-то ногтей к спине.
Сакс слегка похрапывал. Чокнутого Слима Менхаус не видел: в каюте было слишком темно. Тени гнездились, как змеи, находили друг друга, сливались воедино и спаривались, порождая ползучий выводок вьющейся тьмы. Менхаус попытался сморгнуть наваждение. В этой темноте было что-то противоестественное.
Он прислушался. Теперь он слышал. Слышал тьму. Едва уловимый шелест и странный звук, будто мокрое, изъеденное молью одеяло тащат по полу. Менхаус сглотнул, приподнялся на локтях, вытянул шею, прислушался и снова услышал осторожный шорох. Такой звук могли издавать в темноте змеи, но он точно знал, что это не они, не здесь, не на мертвом корабле посреди бескрайнего кладбищенского моря. Это было нечто, старающееся не шуметь, знающее, что его слушают, и пытающееся оставаться незамеченным.
Менхаусу хотелось списать это на игру воображения, на расстройство нервов, но тщетно. Он не только слышал звук, но и чувствовал прогорклый влажный запах: так может пахнуть нечто, поднятое со дна пруда.
Менхаус, двигаясь осторожно, нашел зажигалку и щелкнул ею.
— Сакс? — шепотом позвал он. — Сакс?
Ответа не последовало. Сакс спал мертвецким сном. Был слышен только шелест.
Менхаус спустил ноги с койки, тихо, по-кошачьи, спрыгнул на пол, схватил одну из свечей, найденных в салоне, и зажег.
Койка Маковски была пуста.
Нет, не пуста — не совсем. Там была какая-то фигура, очертания чего-то твердого: Маковски лежал на месте, но был закутан в паутину из тени.
Только тень эта не рассеивалась при попадании на нее света: когда Менхаус подошел со свечей к Маковски, тьма не отступила. Она саваном висела над ним, чернее черного, блестящая от влаги, маслянистая тьма. Казалось, она чуть вздрогнула от вторжения света, словно и не тень это была вовсе, а нечто, притворяющееся таковой.
Менхаус почувствовал, как сердце замерло в груди. Маковски был полностью закутан в это вещество, словно его обмакнули в деготь.
Когда Менхаус поднес свечу ближе, тьма стала сползать с Маковски, словно горячий воск. Толстый змеевидный сгусток выскользнул из раскрытого рта со звуком выдернутых из рыбьего брюха кишок. Маковски забился в конвульсиях, начал всхлипывать и дрожать. Черное вещество походило на извивающуюся органическую ткань: под неопреновой кожей проглядывались сокращающиеся мышцы.
«Господи, — ужаснулся Менхаус, — это живая… живая чернота».
Всего лишь на мгновение в черноте проступили человеческие черты: Менхаус увидел гладкую, блестящую пародию на женское лицо, что ухмыльнулась ему, а затем растворилась, словно ее и не было.
Захотелось кричать, но горло словно сузилось до размера булавочной головки. Дрожа, Менхаус протянул свечу вслед отступающей черной массе: та двигалась быстро в поисках темноты, где можно было укрыться. На одно безумное мгновение он увидел, как она заметалась, а затем исчезла среди теней или сама стала тенью.
Менхаус замер — огонек свечи дико плясал над его дрожащей рукой, отбрасывая кошмарные тени на переборки. Ему хотелось рухнуть на пол, закричать, завопить, но губы словно наглухо слиплись.
И тут Маковски обрел голос. Высокий безумный вопль заполнил каюту, многократно отражаясь в неподвижном воздухе. Слим повалился на пол, крича, завывая и останавливаясь лишь для того, чтобы набрать полные легкие воздуха. Он уткнулся в Менхауса, и тот едва не выронил свечу, хотя знал, что этого ни в коем случае нельзя делать, потому что если она упадет, если она упадет…
Маковски цеплялся за ноги Менхауса, как напуганный ребенок, его разинутый рот исторгал слюну и полные ужаса слова:
— Оно на мне, я не могу дышать, не могу!..
Сперва Менхаус попытался оттолкнуть его, затем опустился на колени, поставил свечу на пол так, чтобы ее свет не подпускал тьму, схватил Маковски за плечи и встряхнул, стараясь привести в чувство. Маковски бился у него в руках, словно выброшенный на берег лосось, извиваясь, вертясь и царапаясь, обезумев от паники.