Мы ехали весь день – мой новый знакомый вёз мешки с кукурузой в Вешку, захудалый городишко в самом начале Перешейка; на ночь остановились на постоялом дворе, а на другой день уже почти покинули Царство.
Я узнавала места. Мы бывали тут с Ферном – сколько же прошло? Кажется, года три. Точно, три – Морь уже стихла, остановившись на Перешейке, и Ферн повёз меня смотреть могилы больных. Вдоль Тракта тянулись деревни и города, некоторые из них прилично разрослись с тех пор, как я тут была, теперь дома подходили совсем близко к дороге. Я куталась в плащ, стараясь скрыть от возницы, что мне не по себе. Странное чувство – возвращаться. Словно вновь попадаешь в место, где был ребёнком и не слишком хорошо запомнил, как всё выглядело, а теперь возвращаешься и видишь, что всё совсем не такое, каким осталось в твоих воспоминаниях.
По обочинам росли рябины, их ветви склонялись под весом ягод – верная примета, что зима будет суровой. Рябину клевали стаи свиристелей, и земля под деревьями была усыпана алыми ягодными шкурками, словно окроплена кровью. Ветер дул с двух сторон и пах близким морем, но не ласковым, как летом в Зольмаре, а буйным, остро-солёным, ретивым. И здесь я тоже заметила пристройки у святилищ, выросшие, словно грибы-трутовики на деревьях. Как местные градоуправцы вообще допускали их появление? Вот уж загадка.
Далеко впереди на холме поблёскивал Любир – крупнейший город Перешейка, красивый и странный, сплошь сложенный из белого мрамора, который добывали тут же, в местных каменоломнях. Когда я обедала в харчевнях, то улавливала разговоры о царских армиях, которые вроде бы вышли из Стезеля и Зольмара, – я не слышала их тяжёлой поступи и пения рогов, но в любом кабаке меня нагоняли вести о том, что Сезарус выслал войска, и идут они в Княжества, через Перешеек, с благим делом: обратить неверных, отучить от дикарского поклонения небесным светилам. А ещё говорили, что в самом Царстве тем временем старые проповедники затеяли восстание против новых, и я волновалась за Ферна, который сразу был и на этой, и на другой стороне. Когда всё успело так перемениться? Будто все только и ждали моего отъезда, а я и не замечала, что готовилось у меня под носом.
В Вешке я простилась со своим попутчиком, одарила его золотым ликом и отправилась искать другого, того, кто подвезёт меня дальше. Всё же одежда падальщицы защищала в путешествии: подозреваю, одинокая девушка в любом другом наряде вызвала бы куда больше нездорового интереса. Надо мной хоть и грубо насмехались, а всё же не приставали в открытую. Может, один мой тяжёлый взгляд говорил о том, что под одеждой у меня не кружево, а ножи?..
В одном из сёл я заметила вереницу людей, бредущую к святилищу с синими шпилями. В руках каждый нёс подаяние, но не цветы и напитки, как любит Серебряная Мать, и не круглые караваи, какие дарили Золотому Отцу, а разную мелкую домашнюю утварь. Кто-то держал чашку, иные – книги, тарелки или наборы для игры в зернь, один мужчина даже тащил самовар. Мне это показалось странным.
– Куда идёте? – спросила я двух девушек, когда моя телега поравнялась с ними. Пусть я пыталась сделать свой голос как можно более приветливым, но на меня всё равно посмотрели с осторожностью.
– Так схоронять, – ответила младшая из девушек, с тонкими пушистыми прядями, выбивающимися из-под платка, и бледно-золотистыми веснушками, рассыпанными по щекам и носу. Старшая, бледная и тёмно-русая, предостерегающе дёрнула её за рукав.
– Кого? – снова спросила я.
– Гавесар сломал ногу.
Я подумала, что, может, неправильно истолковала слова девушки. «Схоронять» – точно означало погребение, уж падальщица это знала, но при чём тут сломанная нога?..
– Простите, боюсь, я вас не понимаю. А что у вас в руках?
Я указала на расписные блюдца и чашки, которые несли девушки. Телега катилась вперёд медленно, но девушки не могли обогнать меня и избавиться от навязчивых вопросов, а судя по лицам, им не очень нравилось то, что я спрашивала. Вереница тянулась неспешно, с особой меланхоличной торжественностью, и моя телега оказалась втянута в эту процессию.
– Подарки, – вздохнула младшая.
– Для Серебряной Матери? Интересно, у нас в Царстве она любит цветы.
Закинутая удочка помогла разговорить незнакомок. Старшая подняла на меня недоверчивый взгляд, но в нём не было враждебности, только плохо скрываемое любопытство и оценка.
– Для Милосердного, – ответила младшая, не дав старшей даже открыть рта.
– В Царстве ведь тоже стали в него верить крепче, чем в прежних покровителей? – спросила старшая.
Я смешалась, но кивнула.
– Да… да, конечно. Вера в Милосердного проклюнулась совсем недавно, но постепенно крепнет и находит своих подданных. Но… для чего нужны подаяния?
– Для чудес. Подарки нужны для чудес.
С этим, в общем-то, мне было трудно спорить.
– И какого чуда вы ждёте?
Щёки младшей девушки залились румянцем, а глаза распахнулись, как у ребёнка, ждущего сладостей.
– Чуда воскрешения!
Она верила. Это сразу становилось ясно. Мысленно я поаплодировала Ферну и его затее. Когда молодые тянутся в святилища и ждут праздника, это, безусловно, победа. Но, связав предыдущие слова девушки воедино, я поняла, что что-то не так.
– Вы говорили о мужчине со сломанной ногой. Так кого хоронят и кто должен воскреснуть?
– Его и хоронят, – произнесла старшая девушка. – Он сломал ногу. Сломал тяжело, так, что сама не срастётся. А Милосердный может помочь. Мы положим Гавесара в могилу, а потом он воскреснет, здоровый и сильный.
У меня встали дыбом волоски на руках. Хоронить живого человека?
– Разве у вас нет лекарей, кто может залечить его ногу?
Девушки недоумённо переглянулись.
– Зачем лекари, когда есть Милосердный?
– А если он задохнётся и не воскреснет? Погодите, у вас уже случалось что-то подобное? Неужели кто-то действительно… воскресал?
Произносить это было трудно и странно. Я знала, что новая вера – сказка, красивая и способная влюбить в себя множество людей. Но тут, кажется, она настолько въелась в головы уверовавших, что они готовы были заживо зарыть своего односельчанина, лишь бы самим стать свидетелями чуда.
Я спрыгнула с телеги и окликнула возницу, сообщая, что дальше с ним не еду. Мне пришлось вынуть из мешка свою флягу, чтобы она сошла за какое-никакое подаяние: я и так чересчур выделялась среди толпы, вся в чёрном, с длинной пепельной косой. На меня и так косо поглядывали – местные всё-таки все друг друга знали.
– Нужно верить и молиться, и тогда Милосердный услышит, придёт и воскресит всех мёртвых, – известила младшая девушка. Я пристроилась к ним, несмотря на молчаливое недовольство старшей.
– Но если люди не будут умирать, где им всем жить и чем кормиться?
Мои вопросы звучали для них кощунственно, но только так я могла прощупать глубину их веры и узнать, насколько прочно вросли в их мысли убеждения, навязанные людьми Ферна.
– Так они умирают. Но если за них будут просить, Милосердный воскресит, когда придёт время. Не всех сразу. И вообще не всех, а только достойных, – буркнула старшая.
Вот как. Значит, воскрешают только достойных. Мне было неуютно в этом траурном шествии, устроенном по живому. Слишком остро вспомнились пышные, неуместно красивые похороны Лагре, и у меня потяжелело в груди.
Мы прошли к святилищу – небольшому, но изысканному, как все святилища Серебряной Матери. Стремительно темнело, внутри горели свечи, и синие витражи в окнах казались то зеленоватыми, то фиалковыми. Но люди не стали входить в двери святилища, а поворачивали за угол, к очередной неказистой деревянной пристройке.
Я протиснулась вперёд, оставив своих невольных попутчиц. В числе первых вошла в пристройку и встала так, чтобы ничего не пропустить.
У дальней стены, на постаменте, находились двое: мужчина в сером и парень на носилках, бледный настолько, что его лицо белым пятном выделялось в полумраке. Я догадалась, что это и есть несчастный Гавесар.
Помещение наполнялось людьми. Они двигались по строгой траектории: входили друг за другом, шли вдоль правой стены, складывали подаяния у своеобразного алтаря в подножии постамента, возвращались по левой стороне и становились вдоль стен в несколько рядов. Проповедник взирал на прихожан с пугающим равнодушием, а Гавесар время от времени издавал сдавленные стоны. Я заметила, как на него смотрели: сочувствующе, тепло, будто на простуженного ребёнка. У меня под одеждой бегали мурашки. Я не знала, что будет дальше, но точно знала, что мне это не понравится.
– Если все поднесли подарки для Милосердного, мы можем начинать, – произнёс проповедник. Его голос звучал удивительно гулко, легко перекрывая ропот собравшихся селян.
Я поняла, что по-прежнему держу в руке флягу, и поспешила скрыть её складкой плаща. Мне в пути фляга явно нужнее, чем Милосердному: ему принесли множество кружек и прочей посуды.
– Будем молиться молча, но усердно. Помните: каждый из вас может помочь Гавесару умереть без боли и воскреснуть здоровым. Молите Милосердного, и он вас услышит.
Проповедник поднял руки, сомкнул ладони, а потом медленно развёл их в стороны. Люди разом закрыли глаза, лица стали сосредоточенными и напряжёнными, губы некоторых беззвучно зашевелились. Я поняла, что осталась единственной, кто не присоединился к молитве, когда встретилась взглядами с проповедником. Я склонила голову, изображая смирение, но не стала плотно смыкать веки, чтобы ничего не пропустить.
Люди молились. Некоторые слегка покачивались, одни лица морщились в усердии, другие, напротив, выглядели воодушевлёнными и просветлёнными. Я слегка повернула голову и нашла глазами своих знакомых девушек. Они тоже шептали какие-то слова-просьбы, и казалось, будто их лица светятся неподдельной надеждой. Всё проходило мирно, но мне становилось не по себе.
Проповедник махнул рукой, подзывая кого-то. К нему шагнули четверо мужчин, стоявших в первых рядах и, вероятно, не молящихся вместо со всеми, закрыв глаза. Мужчины подхватили раненого Гавесара и понесли к выходу. Он вскрикнул, но никто из молящихся даже не повернул головы. Я поняла, что дальнейшее не предназначено для прихожан, и бесшумно выскользнула из пристройки вслед за носильщиками.