– Веди к своей старухе, если она не враг. Я не прочь провести остаток ночи под крышей и выпить чего-нибудь горячительного.
Старуха Мезге оказалась, к моему облегчению, простой старухой и сразу вызвала во мне некоторое подобие симпатии – хотя в моём состоянии за симпатию могло сойти любое чувство кроме ненависти.
Гавесар лупил в дверь до тех пор, пока в оконце не мелькнула свеча. Мезге открыла рывком, и первым показался ухват, грозно выставленный вперёд. Ей понадобилось примерно с полминуты, чтобы понять, что мы – не ночные грабители.
Мезге не впустила нас в дом – внуки, мол, спят. Она узнала Гавесара, но не стала ничего слушать – отправила нас в хлев, а сама, удалившись ненадолго, вернулась с кашей, сбитнем и снадобьями. Мне до смерти хотелось вымыться, но Мезге проворчала, что не станет топить мыльню ради меня среди ночи. Пришлось ложиться как есть.
Гавесар так измучился за день, что заснул сразу же, прикончив свою порцию остывшей с ужина каши. Я же чувствовала странную опустошённость и до рассвета лежала, глядя на свои ладони и покусывая губы. Ночью у меня пошла горлом кровь, и, отплёвываясь, я успела не единожды пожалеть о том, что пошла на ворожбу ради незнакомца.
А утром нас догнали царские войска.
Я издалека услышала их тяжёлую поступь. Ночью небо затягивали облака, но при тусклом свете, выбравшись из хлева, я поняла, что двор Мезге, пусть и крайний, а всё же совсем близко к Тракту, огибающему деревню: перемахни через забор, пересеки пустырь, заросший горохом – и выскочишь прямо под ноги лошадям.
Не попрощавшись с Гавесаром, который продолжал спать, что-то бормоча во сне, я выскользнула из хлева, покинула двор и вышла к Тракту. Наверное, вид у меня был до того мрачный и неприглядный, что даже пешие рядовые не отпускали мерзких шуточек, просто бросали на меня равнодушные взгляды.
Вид армии впечатлял. Они ступали ровно, ладно, сперва конники – лошади все как на подбор, в блестящих доспехах. Затем – бесконечная вереница пеших. Где-то позади них должны катиться обозы, но чтобы их дождаться, нужно было стоять и смотреть до полудня.
Земля подрагивала от мерных шагов и лошадиной поступи, грозно бренчали доспехи и лязгало оружие. Местные тоже услыхали, и у оград крайних дворов, позёвывая, собирался любопытный люд.
Я собиралась переждать где-то, пока Тракт не освободится, но вдруг кто-то окликнул меня, и мне понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, где я видела этого воина.
– Глазастый же ты, Раве, – буркнула я и подошла ближе. – Ты правда узнал меня отсюда?
Раве сидел на ладном серебристом коне и выглядел сонным, уставшим, но спину держал прямо. Конь перебирал ногами, ему не терпелось двинуться дальше.
– Золотой Отец меня иссуши, неужели это правда ты, Ивель?
Я фыркнула.
– Это правда я. А вот ты едешь обращать неверных, но по привычке упоминаешь старых покровителей. Вряд ли царю это понравится.
Раве рассмеялся, демонстрируя безупречно ровные белые зубы. Ему очень шли доспехи: в них он казался ещё стройнее, ещё шире в плечах, а серебристый металл красиво оттенял смуглое лицо и чёрные волосы.
– Ты ведь не побежишь жаловаться своему старому благодетелю?
Мимо нас проходили пешие воины и катились обозы. Я сощурилась, прикидывая, какие же силы царь бросил на Княжества.
– Не такой уж он и старый. Зато ума ему не занимать. Так уж и быть, Раве, я не стану писать жалобу Сезарусу, если ты согласишься подвезти меня.
Раве перестал улыбаться и посмотрел на меня так, словно впервые увидел: с головы до ног, не скрывая неодобрения.
– Подвезти? Да… Милосердный с тобой, Ивель! Расскажи сперва, что ты вообще тут забыла. Разве ты не должна быть с родителями в такой… трудный час?
– Я здесь по делу, очень похожему на твоё. Мы все теперь служим Милосердному и сеем мир, не так ли?
Конь под Раве заржал и попытался встать на дыбы, но всадник умело осадил его. Раве оглянулся на обозы и мотнул головой.
– Ладно, садись. Скажу, что я за тебя в ответе. Но по пути расскажешь, что ты затеяла, богатая дочка Лариме. Многие захотят послушать твои рассказы. И ещё. Ты ведь смыслишь в лекарстве?
– Я смыслю в мёртвых, Раве. В том, что делает живых таковыми. Но ты и правда можешь представить меня лекаршей.
Раве пустил своего нетерпеливого жеребца рысью и бросил мне через плечо:
– Не сомневайся, Ивель, представлю!
Я снова фыркнула и уже хотела пойти к обозу, как меня окликнули второй раз за утро. Ну конечно. Гавесар, чтоб его.
– Учти, у меня раскалывается голова и подкашиваются коленки. Всё из-за тебя. Если я не сяду и не съем что-нибудь, то могу и глаза тебе выцарапать со злости.
– Нет, стой, – прохрипел мой спасённый покойник, ковыляя ко мне по заснеженному пустырю. Я закусила губу, с интересом приглядываясь к его походке: он прихрамывал, но скорее так, как человек, отсидевший или ушибивший ногу, но вовсе не как тот, чья нога была переломана самым скверным образом. Гавесар был бледен, но вовсе не походил на умирающего. Наверное, у меня самой тоже были ввалившиеся щёки и синяки вокруг глаз от трудной ночи.
– Они убьют меня, если я вернусь, – прохрипел он, поравнявшись со мной.
Я скрестила руки на груди.
– Так не возвращайся.
Гавесар посмотрел на меня измученным взглядом. Какой-то глупой частью своего разума я отметила, что при свете бледного утра он весьма красив.
– Ты исцелила меня, пусть и какой-то неведомой ворожбой. Я благодарен тебе. Но я не уйду далеко – нога ещё плохо слушается меня. Они увидят разрытую могилу и всё поймут. – Гавесар быстро облизнул губы и воровато оглянулся. Я поняла, что он боится, будто по его следу уже рыщут сумасшедшие поклонники Милосердного. Ну и заварил же кашу Ферн… Я решила, что выскажу ему много интересного после того, как вернусь. И тут же мелочно-ехидный голос в голове поправил: «Если вернусь».
– Хорошо, – сдалась я. – Мне необходимо живое напоминание о том, что я чего-то стою, а не просто бегу куда глаза глядят. Только ты сам расскажешь командующему Раве, почему он должен терпеть обузу. И… постарайся быть полезным, договорились?
Гавесар просиял. Мы вместе влезли в обоз, а со стороны деревни уже послышались невнятные крики. Если они нашли пустую могилу, то Гавесару повезло проснуться в такую рань.
Внезапно мне на ум пришло кое-что.
– Ты не просил оставить тебя в могиле. Значит, ты не веришь в Милосердного?
Гавесар ответил, не поворачивая ко мне лица. Задумчивый взгляд был направлен на деревню, медленно остающуюся позади.
– Я просто очень боялся.
Я пожала плечами, не вполне удовлетворённая ответом. Постепенно слабость в ногах унималась, и я подумала, что научусь справляться с трудностями, возникающими после ворожбы. В конце концов, мне предстоит научиться не только сращивать кости, но и… поднимать настоящих мёртвых. Вернее, всего одного, но самого главного – того, кто образумит царя и не поведёт людей на войну. Я поёжилась, хотя где-то в груди зарделась тёплая радость.
Меня поселили в шатёр с лекарями и стряпчими, а Гавесара – к пешим солдатам. Мы с ним почти не пересекались, да и вообще я редко бывала рядом с войсками – едва мы приблизились к Любиру, я стала убегать на могильники, а под вечер нагоняла войска и ночевала в шатре, если ничего лучше не предлагалось. Раве извинялся передо мной и даже пригласил взглянуть на шатёр командующих, чтобы я убедилась, что сам он не живёт в хоромах, предлагая мне вовсе не царские ночёвки.
– Видишь, Ивель, у меня нет отдельного шатра для дочки Лариме, – говорил он.
– Я надеюсь, что ты пытаешься показать хорошее ко мне отношение из-за уважения к памяти Лагре, а не потому, что я «богатая дочка Лариме».
Раве успокоительно улыбнулся мне.
– Конечно, Ивель. Конечно.
К северо-западу от Любира находилось то, что меня особенно интересовало, – могильники с захоронениями погибших от Мори пять лет назад.
На могильники я ходила рано утром и поздно вечером – тогда, когда нет необходимости зажигать факелы, но и когда не встретишь скорбящих посетителей. Пару раз мне приходилось сворачиваться раньше времени из-за похоронных процессий, но обычно всё-таки удавалось сделать то, что я хотела. Я действовала предельно аккуратно, но всё же боялась, что кто-то может заметить следы разорения могил.
Сперва мне было тошно и мерзко. С Ферном всё проходило легче.
Мне приходилось надевать всю защиту, какая у меня была. Пусть Морь давно стихла, я не хотела становиться первой новой больной за пять лет, поэтому прятала каждую пядь кожи, и даже защитную маску ушила так, чтобы для глаз оставались совсем узкие прорези, через которые и смотреть-то можно было с трудом.
Я сдвигала надгробные плиты, используя трость как рычаг. Даже через перчатки руки покрывались мозолями, а после первого дня работы мышцы ныли всю ночь. С неприятной дрожью я представляла, что сделали бы со мной местные, если бы увидели, что я вскрываю могилы умерших от Мори, – уж точно ничего хорошего. Я и сама не хотела, чтобы болезнь вернулась, но думала, что от мёртвого хворь точно не передастся живому, тем более что я носила и маску, и перчатки, и полностью закрытую одежду.
Умерших от Мори хоронили в стороне, помечая надгробия треугольником Серебряной Матери. У нас, в Царстве, меньше следили за этим и к погребению подходили проще: умер при свете солнца – лежать тебе под кругом; вечером или ночью – на твоей могиле будет треугольник. На Перешейке и в Княжествах ещё и смотрели на причину смерти: считалось, что в чертоги Золотого Отца отходят только те, чья смерть была «чистой» – словом, те, кто умер в положенный момент, от старости. Если жизнь унесла болезнь, ранение или несчастный сам решил уйти, то его принимала Серебряная Мать. Мне хотелось верить, что ночная владычица справедлива, и её навий мир поворачивается к достойным людям своей прекрасной стороной, а к мерзавцам – неприглядной.