Ворожба Ивель была чем-то сродни лесной нечистецкой воде, которую зимой, понятное дело, нельзя было достать: не спал Смарагдель, зато ручьи сковало льдом.
Жалел ли я о том, что изгнал ворожею? О нет, нисколько. Врагам не место под моей крышей, но злиться я мог только на себя и свою глупую доверчивость: неужто жизнь ничему меня не научила? Мне хотелось верить, что эта ошибка была последней.
Нилир и Огарёк берегли меня так, будто я по-прежнему был ранен, но я шипел в ответ на их опеку: не время строить из себя болезную барышню. Я много думал – обо всём, что происходило вокруг, и чаще всего думал, гуляя на рассвете по двору. Бок ленивого солнца уже показался над верхушками леса, позолотив купола святилищ, как вдруг в ворота въехал всадник.
– Снова ты, Канюк! – расхохотался я, мигом узнав сокола. – Зачастил! Или считаешь Горвень своим домом?
Канюк спрыгнул со своего роскошного коня и коротко поклонился мне – чтя традиции, а не выказывая уважение. Чешуйки на его щеке загадочно мерцали в утреннем свете, да и наряд переливался: даже морозы не заставили его надеть что-то более скромное.
– Мой дом куда изящнее твоего, да и хозяйка красивее рыжего мужлана в шрамах.
Мимо нас прошёл псарь, сонно почёсываясь, и бросил на Канюка неодобрительный взгляд.
– Полагаю, ты выплеснул яд. С чем прилетел ни свет ни заря? Вряд ли ты так же пристрастился к утренним прогулкам, как я.
Конюшие уже спешили к Канюку, взяли коня под уздцы и повели в княжеское стойло.
– Он любит груши! – напомнил Канюк и, лишь убедившись, что его конь получит лучший уход, снова повернулся ко мне. Я повёл рукой, приглашая сокола прогуляться вокруг терема. Стоять на холоде было не слишком приятно.
– Пеплица, увы, не смогла приехать лично, она слишком занята перед отплытием. Но она просила передать тебе кое-что.
Канюк вытащил из-за пазухи что-то – я сперва подумал, что это его соколий камешек, но нет, на тонкой цепочке висела маленькая фигурка коростеля – птички, чьё имя носил стольный Средимирного, величественный Коростелец.
Про себя я ахнул, но виду не подал и молча взял подвеску. Если филин был знаком прежнего князя Страстогора и, значит, Горвеня, то коростель обозначал принадлежность к роду князей Средимирного. С такой подвеской можно было запросто войти в Пеплицын терем. Я повертел коростеля в руках, играя им и так, и так: птичка была безупречно вырезана из какого-то багряного камня с коричневыми прожилками.
– Отплытие? – Я надел цепочку на шею и спрятал под одежду. – Но куда она собралась?
Канюк хитро улыбнулся.
– О, князь, всё равно ты не поверишь… Тебя не удивил её подарок? Отныне ты вхож в терем Коростельца – я мог бы спорить с Пеплицей, но она непреклонна. Что же в тебе такого, князь? Отчего она млеет? Ума не приложу.
– Не виляй. Куда плывёт? В Солоград?
Золотой свет разливался по двору, и всё вокруг просыпалось: я почуял запах свежего хлеба и каши, а в святилище начали бряцать перезвонцы.
– Что она забыла в этой дыре? – Канюк сморщил тонкий нос. – Нет. Пеплица направляется в Царство. И я с ней.
Я не поверил своим ушам.
– В Царство?! Канюк, ты, право, застудил разум, пока скакал по морозу.
– Вот и носи тебе вести. Надо было разыскать твоего сокола, а не тебя самого. В Царство, князь Лерис, в Царство. И снова ты виноват: моя госпожа загорелась мыслью помочь тебе. Она хочет взять в свои руки кое-что… И уже, признаться, взяла.
Меня эта новость насторожила. Что задумала эта женщина? Пеплица выглядела обманчиво мягкой и соблазнительной, но я-то знал, какой опасной и коварной она может быть. Канюк явно хотел подразнить меня, потомить. Я вынул из-за пояса нож и как бы невзначай поиграл им.
– Хватит ходить вокруг да около. Говори, зачем прислала.
Канюк не подал виду, что смутился, лишь поджал губы.
– Пеплица затеяла переписку с женой царя. Ни ты, ни кто другой из князей до этого не додумался. Царица может повлиять на Сезаруса, если правильно на неё воздействовать. Кажется, у Пеплицы получилось. Пожелай нам удачи, Лерис, а сам ты отныне можешь приезжать в Коростелец и пользоваться его благами – в разумных пределах, разумеется, а не то Пеплица найдёт яд и для тебя.
Я хохотнул, поражённый: ах да княгиня! И правда ведь, неужели простые письма смогут изменить то, что не в силах изменить войска?
– Не беспокойся, Коростелец к рукам не приберу, но присмотрю. Передай мой поклон и благодарность за доверие. Пусть вас хранит Золотой Отец.
Канюк склонил голову, принимая моё благословение.
Мы молча вышли со двора в детинец, уже начинающий галдеть привычным дневным шумом. Я ещё пораспрашивал Канюка о путешествии Пеплицы, но он либо отмалчивался, либо напускал такого туману, что мне хотелось отвесить ему крепкий подзатыльник, который собьёт с него спесь. В конце концов я рассудил, что если бы Пеплица хотела раскрыть подробности, то написала бы мне обо всех замыслах, а вообще, князь не может влезать в дела другого князя: хорошо хоть, что хотя бы она решила действовать, а не смотреть, как я один стану барахтаться во вражьих пастях.
Речку Горлицу почти сковало льдом, но в мыльнях на её берегу топили: шёл дымок из труб, чернели проруби для купания. Мой город показался мне вдруг самым живым и самым красивым, даже гордость взяла: какие ладные терема, какие чистые избы и стройные торговые ряды!
Впереди замаячила вывеска «Золотого сокола», кабака для гонцов. Мне подумалось, что Канюк нарочно вывел меня сюда, а язвил и юлил он от усталости – и верно, сокол мотнул головой, обозначая свои намерения. Я повёл рукой в приглашающем жесте.
– И вот ещё что, – бросил Канюк, уже направляясь к сокольему кабаку. – Пока я скакал, слышал нечто занятное. Говорят, будто в твоих краях объявились нави. Люди напуганы, Лерис. С этим нужно что-то делать.
Навями называли тварей, что наполняли Нижний мир – мир Серебряной Матери. Навями становились те души, которым не было места в чертогах Золотого Отца. Одно было плохо: никто из живущих не мог бы припомнить появление навей – они остались лишь в преданиях да рассказах выживших из ума старух. Раз Канюк говорит правду, значит, кто-то в Холмолесском заигрался с опасной ворожбой…
Я хотел спросить ещё, но Канюк улыбнулся и скрылся за дверями «Золотого сокола». Я постоял ещё немного, а потом повернул назад, озадаченный и хмурый.
А вечером мы с Огарьком допоздна засиделись в зале.
Разговор с Канюком будто подтолкнул меня к решению: раз Пеплица смогла взять в свои руки часть забот, то разве должен я, самонаречённый князь Лерис Гарх, отсиживаться в тёплом тереме?!
Со сводчатого потолка свешивались лохмотья мха, оставленные Смарагделем, а я и не противился, не приказывал убрать следы присутствия лесового. Лес был и во мне. Нилир говорил, внутри моих ран шевелились ветки – вот что скреблось и царапало в груди. Я предчувствовал: моё время среди людей истекает. Мне хотелось заливать свой испуг, свою растерянность и свой гнев брагой: чем больше, тем лучше, до беспамятства, но не мог. Это значило бы, что хмель ударил в голову всему Холмолесскому, а этого я допустить не мог. Княжество нужно сохранить – хотя бы ради памяти прошлого князя, Страстогора, и ради памяти его сына Видогоста, которого я любил как младшего брата.
Потому мы с Огарьком пили разбавленное вино.
Я не смотрел в глаза Огарьку – не мог видеть карие вместо жёлтых. Что-то оборвалось во мне, когда я увидел его таким, и никак не могло срастись вновь. Я любил его так же, как прежде, по крайней мере, убеждал себя в этом, но без жёлтых звериных глаз жизнь казалась мне до смерти тоскливой.
– Что бы ты ни задумал, я с тобой, слышишь? – тихо произнёс Огарёк. – Слышишь меня, Кречет? С тобой.
Наверное, думы слишком явно отражались на моём лице. Я был благодарен Огарьку за чуткость, за то, что он сам понял: я принял решение.
– Я знаю, – ответил я тихо.
– Мы с тобой оба – перекати-поле. Ни родов, ни домов, сидим в чужом тереме. Только мы друг у друга и есть. Так и останемся до конца…
– Ты пьян, – перебил я Огарька. – Сильнее разбавляй вино, а лучше иди-ка ложись. Не мели ерунды.
Огарёк ухмыльнулся и назло мне плеснул себе неразбавленного вина. По залу поплыл кислый ягодный аромат.
– Я пьян, но словами не бросаюсь. Вижу ведь, ты думаешь о чём-то таком, что ещё не предлагал вслух. И заранее согласен с тобой. Даже если ты захочешь сжечь все Княжества вместе с Царством и степняками. Уедем в Мостки, слышишь? Там никто нас не достанет.
– Я не стану бежать. В том-то и дело, Огарёк. – Я отставил свою чашку и откинулся на стуле. Мои волосы рассыпались по плечам, не сдерживаемые привычным ремешком. – Что делает олень, когда его преследуют гончие? Он бежит, но если ты ранен, далеко тебе не убежать. Нагонят и разорвут. Волк не бежит. Волк разворачивается лицом к врагам и скалит зубы до самой смерти. Я не олень, Огарёк. Я волк.
– Ты сокол, – пьяно хохотнул Огарёк. – Как и я. Соколы пикируют камнем на голову. У соколов нет врагов и друзей, они вольные птицы.
Огарёк раскинул руки и изобразил полёт. Я хмыкнул под нос, радуясь, что он настолько отошёл от пленения. Конечно, пьяным он становился веселее, но ночами мог вскакивать и таращиться в темноту, не понимая, где находится. Однажды ночью он проснулся со словами: «На рассвете же уйду в леса», а потом никак не мог вспомнить, что имел в виду, или просто не желал признаваться. Ярость на Алдара не утихала во мне ни на минуту, но я старался не давать ей волю. Я не простил и не забыл – нет, я ничего не забываю. Просто его время ещё не пришло.
– Ты прав. Вольные. Так разве станет сокол прятаться? Ты сам не хуже меня знаешь, что нет. Я тоже решил развернуться лицом. Ко всему и ко всем. Хватит юлить и прятаться. Я докажу, что Горвень по праву мой. Докажу, что я не сиротский князь, а князь-чудовище. Пусть прозвище станет истиной.
Огарёк сложил руки перед собой и склонился ко мне, озабоченно заглядывая в лицо.