На какой-то миг мне захотелось разжать руки, ступить на ограждение и спрыгнуть вниз, прямо в бушующую толпу. Пусть судят меня сами за сожжённые дома, за угнанную скотину, за обесчещенных женщин. Пусть судят, пусть рвут и колют, поделом князю-чудовищу, превратившему своё княжество невесть во что.
И я почти сделал это, разжал руки и едва не перекинул ногу за ограждение, но тут Огарёк изо всех сил рванул меня назад, и я упал спиной к его ногам. Из ушей словно вынули что-то мешающее, и я едва не оглох от звуков, волной обрушившихся на меня.
– Ты, безумец! Что ты творишь?!
Огарёк тряс меня за плечи и, я уверен, с радостью отхлестал бы по щекам. Я вдруг понял, как перепугал его: голос сокола срывался, вытаращенные глаза блестели от слёз. Мне стало стыдно. Я поднялся, отряхнул одежду и крепко, до хруста обнял Огарька. Он опешил на миг, но тут же стиснул меня в ответ, прижался всем телом.
– Не пугай больше так, Кречет, – прошептал он и всхлипнул. – У тебя сделался такой взгляд… Будто ты сейчас разорвёшь их всех до единого или сам себя разорвёшь. Не делай так больше, слышишь? Не делай, прошу.
– Не буду, – пообещал я и мягко отстранился. Решение пришло само собой – такое простое, что казалось невероятным, что я мог думать о чём-то ином.
Я сунул два пальца в рот и оглушительно свистнул. Не сразу, но свара угомонилась: дружинники держали особо буйных, заведя руки им за спины. Некоторые лежали на земле: растоптанные или поверженные тяжёлой рукой. Я старался не смотреть на них, чтобы вновь не погрузиться в пугающий ступор.
– Я – Лерис Гарх, князь Холмолесского, владелец Горвеня, – крикнул я зычно, так, что самые упрямые голоса затихли. Десятки глаз обратились на меня, и я немного ободрился. – Я признаю, что допустил ужасное. Не подобает князю так обращаться со своими людьми. Я был не прав и исправлю это. Сам. Дайте мне два семиднева: не останется в Холмолесском ни навей, ни степняков, ни проповедников.
Повисла вопрошающая тишина. Наверняка каждый хотел узнать, как именно я собираюсь выполнять своё обещание, но больше ничего я не мог им сказать.
– Вам остаётся поверить мне, как вы однажды уже поверили, – добавил я уже мягче, не повелительным тоном князя, а голосом простого человека, который просит об услуге.
– Я очень надеюсь, что ты всё-таки знаешь, что делаешь, – простонал Огарёк.
Перегнувшись через перекладину, я вглядывался в каждое лицо, обращённое ко мне. Меня могла достать стрела или нож, пущенные из толпы, и я хотел показать: вот я, ваш князь, стреляйте, если хотите. Но никто не стрелял.
Медленно, сперва едва слышно, потом громче и громе, как гул далёкого дождя, накатывал звук: они повторяли одно-единственное слово.
Я выпрямился, прислушиваясь. Шум нарастал с каждым мгновением, и вот уже вся толпа ревела моё имя:
– Лерис!
– Лерис!
– Лерис!
Я благодарно улыбнулся им и осенил собравшихся треугольником Серебряной Матери.
Ещё никогда я не чувствовала себя настолько колеблющейся. Между Царством и Княжествами, между своими и чужими, между самой собой и Лерисом Гархом. Да, я заслужила худшей доли – я едва не убила его. Едва не убила мужчину, которого успела полюбить. Одна моя часть жалела меня, а другая жаждала более сурового наказания.
Скажи мне раньше, что я окажусь зимой в Княжествах, без тёплой одежды и без крыши над головой, я бы подумала, что таким образом встречу свою смерть – замёрзну в сугробе, а весной крестьяне найдут то, что оставят от меня лисы и собаки. Но жажда жизни оказалась сильнее, я разжилась сапогами (по правде сказать, стащила их в одном дворе), меховым плащом (попал ко мне тем же способом, что и сапоги), купила шапку и нож на торгу, сбив цену почти в два раза, и, в общем-то, неплохо перебивалась.
Я занялась тем, что у меня получалось: падальщичеством и целительством. В первом случае мне платили деньги, во втором – кормили и пускали переночевать в тёплые избы или на скотные дворы. И то и то было неплохо, если соблюдать осторожность.
Я лечила детей от кашля, стариков от язв, крестьян от ран и переломов. Однажды я даже вернула зрение слепому – глаза его заволокли бельма, но я не чуралась своей ворожбы, потому что чувствовала: после того, как я исцелила странные раны Лериса, сил во мне стало больше, пусть и плата за их использование оказывалась жёстче. За слепого я взялась по простой причине: скучала по Огарьку. После ворожбы у меня не просто шла кровь носом: бывало, накатывало такое болезненное и гнетущее оцепенение, что мне казалось, будто сердце вот-вот остановится и меня саму уж точно никто не исцелит ворожбой. Я отдавалась этому занятию со злым неистовством, ныряла, как в прорубь, навстречу обжигающе-ледяной воде. Мне хотелось приносить пользу, раз уж я застряла в чужих землях. Приносить пользу и учиться ворожить так, как не умел никто другой.
Я могла бы вернуться на Перешеек, к своим. Могла. Но боялась.
Боялась, что меня назовут предательницей, раз могла убить князя, но не сделала этого. А ещё царь сам благословил меня сеять веру в Милосердного – как ещё её сеять, как не ворожбой?..
В один из вечеров я легла в амбаре. Меня мутило, вдобавок от холода ломило кости. Со мной что-то было не так. Засыпая, я слышала скрежет и чей-то далёкий вой, ощущала противный затхлый ветер и болотистый запах. Я редко плачу – не проронила ни слезинки по Аркелу, лишь Лагре удостоился нескольких минут яркой скорби и многих дней – глубокой, но теперь я часто замечала, как глаза становятся мокрыми. Это Княжества ломали меня – понимала я. Вгрызались в сердце и пускали тонкие белые корешки, и иногда в кошмарах мне виделось, будто внутри у меня такие же мерзкие шевелящиеся ветви, как у Лериса. Теперь, когда я осталась совсем одна, мной оказалось гораздо проще овладеть.
Я ворочалась с боку на бок. Сено пахло сыростью, по моему лицу ползали мелкие пауки, спрятавшиеся в амбар на зиму. Одно утешало: я не зря моталась по крошечным деревням, мой кошель всё-таки делался всё тяжелее. Я рассчитывала, что весной обстановка станет поспокойнее, я смогу увидеть проснувшихся нечистецей, набраться у них ворожбы, а затем благополучно отправиться домой. Только вот сосало под ложечкой: «А что ты называешь домом, Ивель? Каморку под крышей? Или отчий особняк, где тебя поспешат выдать замуж за богатого старика, лишь бы все скорее забыли о твоём взбалмошном нраве?» Стоило вспомнить лица родителей, как стало ещё хуже. Я скучала по ним – каждый день своего пребывания в Княжествах, но старалась загнать свою тоску куда-то вглубь. Отец точно не захочет меня видеть – если бы я не провела Аркела на маскарад, Лагре остался бы жив. А мама… мама была бы рада, если бы я когда-нибудь вернулась. Мне хотелось бы в это верить, но сейчас я снова запретила себе думать об этом. Сейчас главное – не замёрзнуть тут насмерть, а ведь зима только началась. Да и нечистецы уже волновали меня немного меньше, на первый план вышла забота о самой себе.
Я почти решила, что больше не стану тянуть и отправлюсь в Царство сразу же, как только станет слышно о новых войсках Сезаруса, стянутых к границам. Так я смогу скорее отыскать Раве и оказаться среди своих.
Иногда мне встречались проповедники из Царства. В моей груди становилось теплее, когда я слышала, как они рассказывают о Милосердном – будто Ферн передавал мне привет. С каждым разом они собирали всё больше зевак, да и слушали их внимательнее, уже без недоверия, а с интересом и детской радостью в глазах. Проповеди о Милосердном стали для людей чем-то вроде сказок – не на ночь, а среди морозного дня, но оттого не менее желанных.
Мне бы очень хотелось подойти к проповедникам, сказать, что я своя, из Царства, но Княжества сделали меня трусливой и малодушной, хотя я уверяла себя, что это всего лишь здравая осторожность. Я боялась, что моё признание вызовет вопросы и подозрения. Никто ведь и не подозревал, что Милосердным может оказаться живая, настоящая женщина. Думалось, они сами не догадывались, что Милосердный и правда может существовать – ну или что кто-то попытается «вылепить» его из простого человека и ворожбы. Потому я стояла в стороне, наблюдая сразу и за проповедниками – не очень, впрочем, увлечёнными, и за местными – увлечёнными настолько, что лоточники успевали сбыть целую гору петушков на палочках.
Я радовалась, что дело Ферна и правда пришло туда, куда стремилось. Когда я видела блестящие глаза взрослых и детей, поглощённых рассказами о Милосердном, я начинала верить, что затея царя захватить Княжества почти без войны не так уж неосуществима.
– А мы правда видели Милосердного, – однажды услышала я голос из толпы. – Он был в сером рубище, залечил рану на ноге Седуша. Росомаха порвала.
Люди стали поддакивать, вспоминать какие-то детали, и я поспешила убраться, пока меня не заметили.
Я и правда недавно лечила мальчика с прокушенной ногой. Если слава о лекарше-ворожее пошла сама собой, без распускания ложных слухов, то это как раз то, чего хотел царь. Ферн мог бы мною гордиться.
Перевернувшись на бок, я открыла глаза. У окошка бился светляк – должно быть, пригрелся, так же как пауки. Тут я вспомнила, что и раньше видела светлячков на своём пути, и это показалось мне забавной деталью. Вероятно, рассказы местных о Господине Дорог и сопровождающих его светляках появились именно из-за особенности здешних насекомых.
Руки дрожали от холода и слабости. Я взглянула на них: под ногтями чернели полоски грязи, различимые даже в темноте.
Снаружи что-то шумело. Сперва я думала, что это воет ветер и ветка старого вяза скребёт по стене амбара, но звук настойчиво повторялся: то ближе к двери, то под окном, то в углу. Мне это не нравилось. Я встала, отперла засов и осторожно приоткрыла дверь. В амбар снопом крохотных снежинок и злым ночным ветром хлынула вьюга. Я незаметно вынула нож и шагнула за порог.
Здесь шумело сильнее, и шумело странно, необъяснимо: будто ходил кто-то кругами, вздыхал и топал, а на глаза не показывался. Я сощурилась, всматриваясь во мглу. Метель колола глаза, холодный воздух обжигал нос и горло. Впереди мигали окошки деревенских изб, чернели силуэты деревьев, но снаружи не было видно ни души.