— Хорош! — усмехнулся генерал, всаживая еще одну пулю в мертвого спецназовца.
— Замочил Леху, сука, — прошептал другой автоматчик, нагибаясь над своим мертвым товарищем.
Послышался стон. Генерал подошел к одному из лежащих спецназовцев и всадил в него последнюю пулю, выбросил обойму, вставил новую и щелкнул затвором.
Помещение походило на курилку НИИ в обеденный перерыв. Только здесь витал дым не сигарет, а пороха, и запах этот был довольно неприятен.
— Проконтролируйте, — кивнул генерал еще двоим вошедшим автоматчикам, а одного пригласил жестом с собой.
Узкая металлическая лестница уходила резко вниз. Генерал и его подручный прошли по неширокому, выкрашенному желтой краской, с потеками на потолках коридору. Строителей объекта меньше всего заботил его дизайн.
«Конец сектора А. Предъявите допуск» — гласила светящаяся табличка. Здесь же стоял охранник. Уже из новых. Из сменщиков.
Часть тяжелой стены отъехала в сторону, и генерал со спутником очутились в самой сердцевине объекта. Такой же замызганный коридор.
— Направо, — кивнул генерал.
Автоматчик влетел в помещение. Генерал вошел за ним.
Теперь они оказались в лаборатории. Двое в белых халатах резались в шахматы. Еще один колдовал за клавиатурой компьютера. А в углу за стеклянным столом сидел невысокий мужчина лет сорока, в сильных очках. Он был лыс, и его голова бугрилась шишками. Кожа с нездоровым зеленоватым оттенком придавала ему сходство с ящером. Завидев гостей, он посмотрел на часы и кивнул.
— День добрый, — произнес генерал.
— Здра… — один из шахматистов приподнялся и тут же получил пулю в живот.
— Очень жаль, — произнес генерал и всадил пулю в грудь второму шахматисту.
Человек за компьютером оторвался от клавиатуры и завороженно уставился на тела своих товарищей.
«Ящер» встал из-за стола, подошел к распростертым телам, брезгливо ткнул одно носком ботинка, потом повернулся в человеку за компьютером.
— А вы, Парфентий Васильевич, нам еще пригодитесь. У вас светлая голова.
Тот закивал, не отводя от своего шефа округлившихся испуганных глаз.
— «Дача» наша, Менгель, — сообщил генерал.
— Наконец начнется нормальная работа.
— Это я вам обещаю, — усмехнулся генерал…
⠀⠀ ⠀⠀*⠀⠀ *⠀⠀ *
Шампанское в тот вечер оказалось прекрасным, а вот вино подкачало — походило на какую-то бурду, выдаваемую за грузинские марочные вина, которой полны все ларьки. Стол был обычный — легкие закуски, икорка, пирожные. Люди пришли сюда не наедаться, а поговорить о высоком, можно сказать, о вечном. Ну и решить кое-какие свои проблемы.
— Недурственно, — произнес Семен Борисович Резников, допивая второй бокал шампанского и стряхивая его капли со старого свитера, который он носил лет десять и который стал основой его имиджа — в нем он появлялся и в правительстве, и на телевидении. Этим свитером он как бы намекал — мол, не встречайте по одежке, перед вами человек, который имеет право одеваться как Бог на душу положит. Перед вами не фирмач какой-то, а художник.
— Первый раз на такой тусовке, — восхищенно прошептал входящий в моду и получивший свою программу на телевидении поэт.
— Будешь держаться молодцом — так не в последний, — снисходительно произнес Резников, и, заложив вираж, стал пробираться к более достойным собеседникам.
Светский раут проходил на ближней даче Совета Министров «Роща». Спокойствие собравшихся охраняли ленивые, но зоркие прапорщики и офицеры Федерального управления правительственной охраны. Сборище должно было расценивать как акт общения властей и муз, но злые языки могли бы не без ехидства намекнуть, что собравшимся деятелям культуры, интеллектуальной элите нации, просто-напросто раздаются указания, куда рулить, к чему призывать и как это будет вознаграждаться — званиями ли, дотациями или временем на телеэкранах.
Два режиссера, распутного вида телеведущая, бородатый голодный поэт-песенник, известный юморист — гражданин Израиля, Эстонии и России — облепили министра культуры, уже принявшего привычную позу мудрого вещателя мудрых мыслей. Не меньшей популярностью пользовался московский вице-мэр. Хозяин же вечеринки, вице-премьер Правительства России Анатолий Чекалин скользил, как скутер, умело избегая соприкосновения с гостями. Его скольжение прервалось около Резникова.
— Видел, видел вас по телевизору, — произнес он, лениво, с демонстративным равнодушием побалтывая в стакане вино, хотя пристрастие его к горячительным напиткам было общеизвестно. — Хорошо говорили.
— Я говорил так, как велит совесть.
— Да, — рассеянно кивнул вице-премьер…
— В моей новой книге, которую я заканчиваю… — начал было Резников, но на лице вице-премьера проступила такая неприкрытая скука, что писатель оборвал фразу на полуслове.
Похоже, вице-премьер не относился к числу почитателей таланта Резникова.
Правда, бывали минуты, когда и сам Резников не уважал свой талант, а порой подумывал, что и таланта-то никакого нет, есть просто способность более-менее связно излагать свои мысли, да и то получается нудновато. Но подобные идеи посещали его вечером, вместе с ноющими болями в сердце и изжогой. А утром он поднимал кипу критических статей по поводу своих книг, хвалебных од и эссе о его творчестве, и в очередной раз убеждался, что излишне требователен к себе — тоже скорее всего от таланта да врожденной скромности.
В Союзе писателей СССР Резников возник в нужное время — после того, как прошли все знаменитые травли и были подписаны все письма, бичующие будущих классиков и кандидатов на роль гласа народной совести. А доносы на своих коллег по цеху, призывы осудить, растоптать, разбавленные просьбами о расширении жилплощади и внеочередной продаже «Жигулей» были уничтожены. В памятном девяносто первом демократические прогрессивные писатели взяли штурмом оплот «министерства литературы» и с подозрительной поспешностью сожгли бумаги из сейфа первого секретаря правления СП. Так что в новые времена Резников вошел чистым и непорочным, аки младенец. А перед собратьями по перу он получил преимущество — ему не нужно было каяться за неправильные книги, за позорное голосование, когда писатели клеймили будущего лауреата Нобелевской премии. Ему не нужно было слезливо причитать, что он был заморочен правящей идеологией и даже верил в подлые коммунистические идеи. Он накатал повесть о геноциде татарского народа в тридцатые-сороковые годы. Повесть перепечатала добрая половина толстых журналов. Она вызвала бурный поток откликов, преимущественно такого типа: «Смотрите, какими подлецами, негодяями и сволочами мы были» и «Покаемся за все». Потом появились очередные его обличения кого-то и чего-то там, затем Резников понял, что выдыхается, не может на равных выступать в гонке обличительных опусов — а с каждым месяцем в нее включалось все больше и больше народу. Там уже маячили фигуры старых литературных «генералов», спешно каявшихся в своих творениях вроде «О партии милой, родной и любимой». К тому же народ обнаглел до такой степени, что все больше предпочитал легкомысленные, пустые и Гглупые детективы и фантастику. А на толстых журналах, тиражи которых падали и падали, — не протянешь. Премию Букера — тоже не получишь. Какой выход для большого художника в такой пиковой ситуации? Один — политика.
И тут ему повезло. Его назначили председателем президентского Комитета по помилованиям. Там он развил потрясающую активность, как ангел небесный раздавая милосердие убийцам детей, насильникам и разбойникам с большой дороги. И снова его имя замелькало в газетах, а его лицо на телеэкранах. Правда, всепрощенческое милосердие немножко изменило ему, когда в девяносто третьем танки палили по «Белому дому», где собрался осажденный парламент. Тогда сдуру, испуганно тараща глаза в телекамеру, он прокричал что-то вроде «патронов не жалеть». А потом долго объяснял, что его неправильно поняли, и в его выступлении было больше иносказательности, чем конкретных пожеланий. Милосердие оказалось вещью не только почетной, но и выгодной. Гораздо выгоднее, чем вся эта писанина для толстых журналов.
— Ну как, боремся за гуманизм? — поинтересовался вице-премьер — статный, с ярко-рыжей шевелюрой, с лицом пресыщенного римского патриция, перечеркнутым глубоким шрамом.
— Боремся, — с готовностью отозвался Резников и тут же одернул себя. Пора изживать эти заискивающие нотки. Он знал за софой такую слабость, что-то вроде услужливого лакейства. Ничего не мог поделать. Манил его запах власти. Еще в старые времена тянул шелест шин черных лимузинов, шуршанье деревьев на цековских дачах. Так ведь не подпускали туда.
— Пожалуйста, — сделала книксен вышколенная смазливая официантка, предлагая вино на подносе.
Вице-премьер залпом осушил свой стакан и взял следующий. Резников тоже. Писатель проводил взором округлую соблазнительную корму официантки, еще раз подумав о том, что не так уж много он и значит в сложившейся системе. Не прочь, например, прилипнуть к такой корме, но она для рыб-прилипал покрупнее.
Резников, правда, успокаивал себя тем, что не его одного пьянит запах власти, но и, пожалуй, всех присутствующих. И не его одного округлые формы официанток наводят на грешные мысли, а всех, кроме разве что русско-эстонско-израильского юмориста, которого больше прельщали прапорщики из охраны.
— Клюют со всех сторон. Ладно бы красно-коричневая мразь. А то ведь и от наших достается, — вздохнул жалобно Резников.
— Да-а, — лениво протянул вице-премьер.
— Проклятый режим семьдесят лет делал из людей преступников, а мы их стесняемся миловать, — воодушевленно завел свою привычную песню Резников.
— Да-a, — снова протянул вице-премьер. — Но с Чикатило вы слегка лишку хватили. Все-таки за сорок трупов. А смертный приговор одним голосом прошел. Сам-то небось за помилование голосовал?
— Ну голосовал. Заладили: Чикатило, Чикатило… Больной человек. Да и дед у него раскулаченный. Отец в ГУЛАГе сидел. Вон сколько психологических травм в детстве.