— Давненько не был, — сказал бармен, пододвигая Глебу заказ.
— Дела, — неопределенно пожал плечами Глеб.
— Это хорошо, когда дела. А у нас одни делишки, — глубокомысленно отметил бармен.
Глеб прихватил две бутылки «Баварского», тарелку с креветками и присел за столик в углу. Привычка старая — устраиваться в местах, откуда можно обозревать все пространство и откуда, в случае чего, есть пути отхода. Отработанный годами рефлекс — всегда выбирать наиболее выгодную позицию. Все поступки, каждое движение воина должны сообразовываться с тем, чтобы он мог в любой миг вступить в бой, не попасть впросак.
Большинство столиков пустовало. За остальными сидела обычная публика. Бритозатылочные, крепко сбитые молодые люди, одетые в хорошие костюмы или кожанки; чем они занимаются по жизни, можно только гадать, но ими переполнены все клубы, рестораны, валютные бары — какая-то новая раса, уверенная в себе, нахальная, с острыми крепкими клыками, не привыкшая упускать своего. В углу, заставившись кружками и закусками, шумно гуляла компания людей постарше — этакие провинциальные бизнесмены, от сохи, из школ рабочей молодежи и ПТУ, обалдевшие от свалившихся неизвестно откуда денег. Их, красно- и желтопиджачных, увешанных как древние индейцы золотыми украшениями, знает весь мир по крикам в кабаках Марселя, Лондона и Бангкока: «Пьют все, я плачу!» В углу сидел смазливый мальчишка с двумя красивыми девахами. Цедили пиво несколько уже порядком нагрузившихся субъектов. Глеб привычно оценил уровень опасности — почти нулевой.
Глеб отхлебнул пива, немного расслабляясь. Кажется, можно посидеть спокойно.
Но посидеть спокойно не дали.
— Можно? — послышался глухой голос.
— Присаживайся, — недовольно скривился Глеб.
— Привет, Брюс Ли.
— Здорово, Муравьед, — произнес Глеб, чертыхнувшись про себя.
Муравьеда, того самого уголовника, которого он спас от мести конкурентов, Глебу хотелось видеть сейчас меньше всего. Подобных эпизодов в жизни Глеба насчитывалось слишком много, чтобы вспоминать о них лишний раз.
Муравьед хромал, держался за бок, лицо бледное. Но для человека, сбежавшего из реанимации, он смотрелся очень даже неплохо.
— Спасибо говорить за спасение? — Муравьед расставил кружки с пивом. Неловко потянувшись, он скривился от боли и рухнул на стул.
— Не за что, — отмахнулся Глеб.
— Есть за что. Может, для человечества моя жизнь не так уж и важна, но мне она дорога. Так что спасибо.
— Как рана? — для порядка поинтересовался Глеб.
— Ползаю.
— До пивной?
— А ты из общества трезвенников?
— Из общества добрых самаритян.
— Кого?
— Неважно. Чего тебе надо?
— Есть народная мудрость — человек ответствен за того, кого спас.
— Философ ты, Муравьед. Мне что, тебя теперь на содержание брать?
— Не надо. Откуда кликуху мою узнал, Брюс Ли?
— В милиции.
— Севой меня зовут.
— Глеб. — Он пожал тонкую, всю в вытатуированных перстнях кисть. — За что тебя резали, Сева?
— За Казанский вокзал.
— Накатчиков делите?
— Все-то ты знаешь.
— Ничего я не знаю. Кто такие накатчики?
— Приезжает человек. Получает багаж в багажном отделении, например, партию товара. Подходит братва: так и так, мол, платить положено. Или часть товара забирают. Иногда весь. Иногда деньгами… Ты телевизор купил, по перрону несешь, и тут тебя в покое не оставят. Мол, позолоти ручку, а то ненароком по кинескопу задену сапогом. Народ русский отзывчивый. Дают, когда их просят.
— Вот обнаглели, мерзавцы.
— Такая историческая формация на дворе, это я тебе как философ говорю.
— И что, такие большие деньги, что вы друг друга режете?
— Не такие и большие. Дело принципа. Гунявый — из «отмороженных», хозяин Трактора, того, которого ты выключил, — решил под себя постепенно все такие точки подобрать. А моему корешу, с которым мы работаем, такой расклад — это как душу сапогами истоптать.
— Ну и ну, — брезгливо скривился Глеб.
— Очень мне охота с Трактором и с Гунявым посчитаться. Да куда там. У них «шестерок» со стволами — за рубь хоть детский сад вырежут — тьма. Все их центровые по три-четыре хаты снимают, каждый день — новая, чтобы не засекли. Машины как галстуки меняют — все по доверенности, краденые-перекраденые… Кстати, мне передавали — Трактор очень на тебя зол. Обещал поквитаться.
— Пусть найдет сначала.
— Я же нашел. Случайно, но нашел.
— Найдет — пусть молится… Муравьед, я вас, блатных, ненавижу. Вы людям жить спокойно не даете. И сами как волки последние живете. Душите друг друга. В страхе все время за свою шкуру. Эх… — Глеб махнул рукой.
— Хищники мы. А люди твои — овцы… А вот ты, Брюс Ли, как — овца, хищник?
— Человек.
— А если дельце я тебе предложу, человек?
— Мне чужих денег не надо.
— А шкуры тебе собственной тоже не надо?
— Ты это к чему?
— Все к тому же. Я бы к Трактору так легкомысленно не относился. Получишь свинцовую таблетку у подъезда и не успеешь понять, кто тебе ее прописал. Он — тварь злопамятная. Тебя вся братва ищет. И найдет когда-нибудь. Вот если бы он исчез…
— Ты что, мне его застрелить предлагаешь?
— Зачем?.. Слушай сюда. То, что скажу, — за это сразу голову отвинчивают. Трактор не просто горилла с деньгами. У него связей много, в том числе и на таможне. Он договорился с дагестанцами, Магомед там заправила, — что обеспечит ввоз в Россию кой-какого товара.
— И что дальше?
— А дальше в определенное время в определенном месте нужно просто забрать этот товар у черных.
— И что?
— А то, что потом крутой разбор начнется. И, как ни крути, все на Трактора повесят. А парни там со всех сторон серьезные. И Трактору или из Москвы бежать, или в могилу ложиться.
— Ну?
— Что «ну»? Мы остаемся без Трактора и с товаром. А товар на зеленый «лимон» тянет.
Что за товар?
— Из Штатов. Какое-то химическое вещество. Чуть ли не у вояк американских его тамошняя американская братва стырила.
— Ох, Муравьед… А почему бы тебе самому или твоему пахану этим не заняться?
— Потому что сразу понятно станет, откуда ветер дует. Такой кровавый разбор пойдет, каких свет не видывал.
— Откуда ты про все знаешь?
— У Трактора лепший кореш есть. Так ему Трактор еще больше, чем мне, поднасолил. А свинью корешу подложить — святое дело.
— Почему ты думаешь, что я смогу это сделать?
— Потому что сразу твою породу усек. Чтоб такие Брюсы Ли да не при делах… Ха!
— Как этот товар называется, не знаешь?
— Это, как его… Лед… «Синий лед», правильно.
— Как тебя найти, Муравьед?
— А тебя?
— Меня не найдешь.
— Да и меня непросто. Порхаю, как птичка, с места на место.
— Ладно… — Глеб назвал контактный телефон, который ему для подобных случаев дал Артемьев. — Запомнил?
— Еще бы… Ну как, поможешь, Брюс Ли?
— Помогу.
— За тебя. — Муравьед двумя глотками осушил кружку, подержался за больной бок, потом встал и направился к выходу.
⠀⠀ ⠀⠀*⠀⠀ *⠀⠀ *
Впервые за все время руководства Комитетом по помилованию на ее заседании Семен Борисович Резников сидел не на председательском месте. К подобным вещам он относился очень ревностно. На словах он презирал бюрократическую, государственную и любую другую систему «насилия над личностью», но внутри что-то непроизвольно начинало петь тонкой радостной струной, когда он подписывал документы или солидно возвышался в начальственном кресле. Ему нравилось быть руководителем, нравилось вершить людскими судьбами.
И когда в его кресло усаживался кто-то другой, это вызывало у него болезненное чувство. Противоестественный страх, что ему уже в это кресло сесть не дадут.
Сегодня Резников забился в самый угол. И его не волновало, что на председательское кресло взгромоздился ветеран ГУЛАГа, старый писатель-маразматик, который сегодня вел заседание в качестве старейшины. Происходящее Резников воспринимал как бы со стороны.
— Копадэе Георгий, семидесятого года рождения, — докладывал об очередном кандидате на помилование член комитета, скульптор. — Восемь изнасилований, три убийства. Учитывая молодость, хорошие характеристики с места жительства в Республике Грузия, плохое здоровье, а также чистосердечное раскаяние, рекомендую заменить пожизненное заключение пятнадцатью годами лишения свободы.
— Надо поддержать, — затряс склеротическими щеками писатель-гулаговец. — Если здоровье слабое, там долго не проживет. Вот, я помню, в тридцать девятом….
Заседание затягивалось. На рассмотрении несколько сот прошений. Й при этом выслушивать воспоминания писателя-зека о былых временах… Народ начинал ворчать. Писателя еле-еле утихомирили.
— Особо опасный рецидивист. Восемь судимостей. Последняя — за умышленное убийство. Отбыл половину срока.
— Нельзя же человека всю жизнь в тюрьме держать — подал кто-то голос.
— Помню, у нас в сорок четвертом под Магаданом… — опять принялся за старое гулаговец.
— Голосовать надо! — публика была готова взорваться.
Резников механически поднимал руку. И очередной убийца, вор или насильник благодаря этому заученному движению выходил на свободу. Очередной преступник еще раз убеждался — закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло. Нужно только иметь подходы к тем, кто им вертит.
— Ольга Борисовна Пасюк, осуждена за умышленное убийство трех человек. Использовала клофелин для приведения собутыльников в бессознательное состояние. Трое умерли. Имеет несовершеннолетнего ребенка. В колонии уже четыре года.
— А вот я помню, в сороковом вели два этапа, — Начал писатель. — Мужской и женский… Так оба ринулись навстречу и на снегу друг друга начали иметь. И ничего конвойники сделать не могли. А потом…
— Будем голосовать или нет?
— А, конечно…
— Против — один. Девять — за.
Члены банды несовершеннолетних, терроризировавшей шахтерский пригород, — на свободу… Изготовители спирта — отравители — на свободу… Депутат бывшего Верховного Совета Союза от демократической фракции — растление малолетних — на свободу… Взятка — сорок пять тысяч долларов на свободу…