Бугай вскинул автомат, но нажать на спусковой крючок не успел — удар пальцем в горло раздробил кадык и оборвал жизнь. Кавказец испуганно вскрикнул и выстрелил. Но старик был как заговоренный. Двигаясь по странной, извилистой траектории, он сблизился с бандитом. Автомат отлетел в сторону. А вскоре на земле улегся и кавказец с неестественно вывернутыми правой рукой и головой.
Щербатый кинулся в лес, но старик без труда настиг его и сшиб ударом в спину. Взял за шею, замахнулся.
— Не надо, дяденька, — по-поросячьи взвизгнув, воскликнул щербатый.
— Племя диаволово, — с какой-то грустью произнес старик, опуская руку и забирая жизнь последнего подонка.
Старик подошел к окровавленному телу Алены. Перевернул его. Провел рукой над лицом. Горько вздохнул и перекрестился. Потом направился к Глебу. Приподнял его голову. Прищурился, положил ладонь на лоб и прошептал:
— Жив.
Но Глеб доживал последние минуты.
— Не умирай, — повелительно произнес старик, без видимого усилия взвалил тяжелое тело на плечо и направился в лес.
Так встретились Лесовик и Глеб…
Глеб возвращался из светлого, пронизанного огненными нитями пространства. Он падал с заоблачных вершин в тесный мир скорби. Он обрушивался в боль. Возвращался в тесную тюрьму своего искалеченного, изломанного тела. Ему не хотелось возвращаться, но он был еще не готов для иного мира.
Глеб открыл глаза. Над ним низкий, закопченный бревенчатый потолок. Из керосиновой лампы падал тусклый свет. Он прикрыл глаза, а когда снова открыл их, смог наконец понять, что находится в тесной, просто обставленной чистой избе. Мебели почти не было. Пара растрескавшихся стульев, лавки, большая печь, несколько книг в кожаных переплетах. И, как пришелец из другого мира, новенький радиоприемник. Глеб еще не знал, что здесь ему предстоит прожить четыре года.
С того света возвращаться было нелегко. Особенно когда он узнал, что Алены больше нет. Тело Глеба было пробито четырьмя пулями. Даже если бы он и дожил до операционной, врачи вряд ли бы смогли вытащить их. Но Лесовик смог. Он извлек засевшие в теле пули. Отдал Глебу часть своей силы.
Травы. Настои. Заговоры. Иглоукалывание. Вот чем пользовался Лесовик. Ну а еще — хороший разговор, да молитва, да доброта, которой прямо-таки лучился старик. Через четыре месяца Глеб смог подняться с постели. А через два месяца чувствовал себя не хуже, чем до ранения. Естественно, физически. Душой он стал со всем другим. Холодной рукой его коснулось мировое зло. Глеб бы сломался, если бы рядом не было Лесовика Не было бы его крепкой, несгибаемой, поддерживающей руки. Его уверенности и мудрости.
— Я здоров, — сказал однажды Глеб. — Наверное, мне уже пора уходить.
— Куда? — посмотрел на него пристально Лесовик. — В мир?
— Да.
— Что держит тебя там?
— Hy, — пожал плечами Глеб. — Работа. Друзья.
— К чему твоя работа, если ты не знаешь, кто ты? Если не пробовал постичь Бога. Если судьбу свою не разумеешь.
— Но…
— Бог тебя ко мне привел, Глеб. Вижу в тебе воина с легионом бесовским.
— Бесовским? — непонимающе переспросил Глеб.
— Бесовским. Бороться тебе с ним, живота не жалея. На то тебе Бог, считай, вторую жизнь дал. А как же иначе?
Иначе никак. Последнее время гнал Глеб от себя черные мысли. Не хотелось ему смотреть правде в глаза. Но знал, что Лесовик прав. И насчет воинства бесовского прав. И насчет того, что Бог спас. Когда он, проснувшись в то страшное утро, увидел нелюдей с двумя автоматами, как молния вспыхнула мысль — старая жизнь закончилась. Перед ним воплощенное зло. И если он выживет, то будет с ним драться.
— Ты чист душой, Глеб. Только таких я учил мудрости. И тебя научу.
— Чему?
— Быть русским воином. За державу да за народ православный сражаться. Нечисть побивать. С ней, с нечистью, сатана. А с нами, Глеб, Бог.
И началось то, что Лесовик определил как «обучение мудрости». На самом деле Глеб учился не каким-то премудростям. Он учился жить. Он будто рождался заново. Он как губка впитывал в себя уроки Лесовика.
Тот был стар. Иногда у него подрагивали руки. Иногда он по-стариковски покряхтывал. Иногда вдруг предавался излишним нравоучениям. Но когда он показывал элементы боя, казалось, будто ему восемнадцать лет. Да что там восемнадцать, даже в восемнадцать такие вещи делать никому не под силу.
Глеб учился драться. Руками, палками, мечами — всем. Учился стрелять даже из лука и арбалета, которые были в арсенале у Лесовика. А еще старенькое малокалиберное ружье. Конечно, не пистолет и не автомат, но Лесовик учил, как владеть оружием вообще. Познавший основы, душу пороха и стали, сможет пользоваться любым огнестрельным оружием — будь то мушкет или лазерная пушка. Помимо этого — тысячи премудростей войны. Начиная с того, как пули летят перед дождем, и кончая психологией противника. Как проскользнуть под покровом нота и при свете дня. Как незаметно добиться своего с наименьшими потерями. Как учуять опасность затылком и обойти ее. Учил многому, чему позавидовал бы любой спецназовец.
Учил Лесовик и другому. Как со своей душой и телом совладать. Как травами и водой лечиться. Как лес слушать. Как от дуба силу взять. Как свечение вокруг человека видеть. Как руками хворь отводить.
А еще учил справедливости. Учил, чем крепка Русь православная, как память предков чтить надо. Как надо Бога за Родину свою да за близких молить. А Глеб будто и не обучался этому, а просто вспоминал. И въедалось все не только в память — в само тело, в печенки. Навсегда.
Учителем Лесовик был строгим. Спуску не давал. По десять-четырнадцать часов в сутки изнурял испытаниями. Но при этом не ставил себя выше всех, не твердил, как восточные гуру, что учитель — это Бог и его бессловесно слушать надо. Сомневаешься в чем-то, не понимаешь — спроси лишний раз. Против твоего нутра что-то — пусть будет так. Не прав ты, сам потом свою неправоту поймешь. Главное — думать, спрашивать, постигать.
Глеб не раз задавался вопросами, кто же он такой, Лесовик, откуда он взялся, как жизнь прожил?
— Всю жизнь я воевал, — обмолвился как-то Лесовик. — С силой бесовской. С кровопийцами всех мастей. С теми, кто приходил на Русь жечь, да разор сеять, да убивать. И рука никогда не дрожала, потому как благое дело делал. И с бесами внутри себя воевал. Они не менее страшны, Глеб. У диавола тысячи лазеек, как в душу влезть и укрепиться в ней.
По обрывкам фраз понял, что Лесовик еще юнкером был, попал на первую мировую войну. И в гражданскую повоевать пришлось. Потом по миру скитался. И по Востоку, и по Западу постранствовать пришлось. Что такое Индия и Китай — не понаслышке знает. Где был, что видел — об этом Лесовик умалчивал. Говорил, если воля Господа будет да время отпущено — обо всем узнаешь. В Россию вернулся. В лагерях посидел. И в Отечественную на фронт пошел. От Москвы до Берлина — как положено. Без единой царапины. Много врагов извел. А потом пошел в монастырь грехи замаливать. Затем отшельником стал. Годы провел в молитвах. От людей ушел. Но иногда люди к нему сами приходили. Те, кому судьбой начертано это было.
— Хоть и правда на нашей стороне, — сказал Лесовик, — но времена такие ныне, железные, меч взять нужно, чтобы и себя, и людей защитить. Но все равно — в грехах душа воина. Грех это страшный — кровь лить. Если забыть об этом — так и до владений лукавого один шаг. Сам не заметишь, как грань перейдешь.
Десятилетиями собирал Лесовик мудрость земли Русской — воинскую, лекарскую. То, что пропили да утеряли по глупости своей.
— А уйдем мы. И куда все денется? — спрашивал Глеб.
— Не одни мы такие. Богу угодно, чтобы связь не прервалась. И не прервется она.
Месяц проходил за месяцем. Год за годом. И однажды Лесовик сказал:
— Пора. Не все дал тебе, что нужно было. Но время вышло.
— Почему?
— Тяжелые времена настают для Родины нашей, Глеб. Очень тяжелые. Многие о том говорят. Старцы оптинские. Провидцы святые. Да и у меня неспокойно на душе.
— Что же за времена такие?
— Такие, что покажется однажды, будто кончено все и погибла земля Русская. Иродами истоптана, иудами продана, пропойцами пропита, ростовщиками заложена, народом проспана. Не верь, Глеб. Как бы худо ни пришлось.
— Страшные вещи говорите.
— Страшные. Но не погибнуть Руси. Есть Русь земная, а есть Небесная. Есть дух наш российский. И спастись Руси силой ее воинов да молитвами праведников.
Глебу стало не по себе от этих слов. Лесовику он верил. Верил каждому его слову, как бы странно они порой ни звучали.
— А что мне делать?
— Жить. По законам Божьим. По правилам чести. Да по доблести воинской. А Господь сам тебе путь укажет. Все увидишь и поймешь. И отчаяние познаешь, и утраты, и победы. А наука моя тебе пригодится. Главное — святую Русь небесную в сердце держать. Добро со злом, а Бога с диаволом не путать. И с нечистью, не жалея живота, драться.
Следующим утром Глеб ушел от Лесовика. И больше его не видел. Не знал, встретятся ли снова. Ему казалось, что Лесовик еще жив. Два года назад прилетел на Алтай, добрался до тех мест. Нашел избу. Пустую, полуразрушенную. Лесовик ушел. Куда? Кто же знает.
А Глеб очутился там, где ему было предопределено очутиться судьбой — на войне. Произошло это просто и буднично. Возник в Москве из небытия, как привидение. Квартиру заняли чужие люди, пришлось немало побегать, прежде чем доказал, кто есть кто, объяснил путано, где находился все эти годы, и получил право опять считаться полноценным членом общества. Институт Академии наук, где раньше работал Глеб, захирел, темы, которые тогда казались, да и на самом деле были, прорывом в двадцать первый век, основами новых технологий, были прикрыты, а что можно было, за пять копеек загнано американским и немецким «братанам» — научно-техническим стервятникам, пожирающим то, что оставалось от российской науки. Глеб оказался не у дел. Подрабатывал переводами с немецкого. Вступил в Московский казачий круг. И таким образом очутился в Приднестровье. Так началась для него война. Жестокая, настоящая, без дураков, война на выживание — свое и тех, за кого ты отвечаешь.