Ушаков приветствовал Кахармана дружеским объятием, потом спросил:
– Чего мыкаешься по столицам?
– Обеднял наш зайсанский Рыбпром вконец… Вот выбиваю оборудование…
– Сейчас все стало сложнее… – вздохнул Ушаков.
– Егор, мне больше не к кому идти, пойми меня по-человечески. Тяжело там рыбакам…
– Ладно, оставляй свои бумаги, чего-нибудь придумаем… – Он посмотрел в них. – Гм… Список-то, какой! Скажешь спасибо, если получишь хотя бы половину из того, что просишь.
Как получится. Рад буду и этому…
– Я постараюсь…
– Уж не подведи.
– На вечер у тебя какие планы? Давай ко мне! Я холостяк – Марина в командировке. Слегка гульнем?
– Лучше в пятницу. Сегодня я иду к Славиковым.
– Говорят, старик безнадежен – рак…
– Ты это серьезно? Черт бы все побрал! Один был человек в Москве, на которого можно положиться, – и вот что…
– А может, просто слухи. Узнаешь все сегодня сам… – Ушаков перешел на другое: – Скажи мне лучше вот что: правда, что на Зайсане обнаружили нефть? Мне приятель звонил. А вычитал это он в министерских сводках… Ну, начнется теперь грабеж! Осталось теперь еще испоганить и Алтай, последний чистый клочок земли в Казахстане! Кахарман, поднимай свой народ – нельзя там бурить! Ни казахам, ни Союзу – никому не пойдет эта нефть во благо!
– Ну а вы здесь что думаете?
– Да разве в Госплане кто-нибудь о чем-нибудь думает? Нашим важным дядям, увы, не до этого…
«Нефть… на Зайсане… надо же…» – Кахарман вышел из министерского подъезда в растерянности. До вечера было еще далеко. Решил – в Манеж! Но в Манеже шла смена экспозиций. Поднялся по улице Герцена, зашел в Зоологический музей. У стенда с рыбками остановился, долго присматривался. Вспомнилась молодость: любили они с Игорем бывать здесь. В соседнем зале толпились люди – у выставки раковин, подаренных музею австралийкой Хотовицкой. Его глазам открылась целая галерея причудливых изваяний. Ни в одной раковине природа не повторяла себя: ни в цвете, ни в форме, но в каждой был определенный замысел, а в целом это была застывшая симфония – многогранная, величественная.
Не менее сильное потрясение испытал Кахарман и в Музее народов Востока, что был расположен сразу же за кинотеатром Повторного фильма. Не отрываясь, стоял перед полотном Рерихов, на котором была запечатлена неповторимая картина Алтайских гор. Выйдя из музея, спускаясь по улице к Арбатской площади, он неожиданно для себя задумался об этих двух удивительных людях – отце и сыне. Живя на лоне природы, эти чудесные люди очистили свои сердца от мелкой суеты, возвысили их до простой и вместе с тем величественной жизни природы. Их талант отражал естество природы, закономерное сосуществование в ней рождения и смерти, радости и печали, и возможно, в этом заключалось гуманистическое свойство их дара – но не в каком-то узком смысле слова, а в смысле общечеловеческой идеи, понятной людям любой национальности, любого вероисповедания, любого географического местоположения.
Кахарман, выйдя из музея, будто нес в своем сердце тихий свет этих картин; и потому шел, совершенно не замечая ни встречных людей, на которых порой натыкался, словно слепой, ни той самой удручающей слякотной грязи на улицах, которую бы обязательно отметил невесело для себя в другое время. Теперь он решил не откладывая отыскать книгу Рериха и внимательно прочитать ее. По сути дела, это желание приходило ему в голову всякий раз, когда он слышал имя Рериха, но было все как-то недосуг. Не нашлось этой редкой книги даже у Семена Архиповича, большого книгочея. На его полках лишь нашелся альбом художника – Кахарман частенько листал его, с неизменной жадностью всматриваясь в краски. Когда-то сочинения художника были у его матери, но затерялась драгоценная эта книга в перипетиях ее кочевой жизни. Сам Семен Архипович читал ее не раз, помнил на память многие места и нередко цитировал.
Дверь Кахарману открыл Игорь. Они обнялись, изучающе оглядели друг друга.
– Ну что, привез? – негромко спросил Кахарман. Игорь кивнул:
– У себя. Почти не ходит. Решительно потребовал забрать его из этой чертовой больницы… Раздевайся. Он тебя ждет… – Сам Игорь все прислушивался к телевизору. – Смотрим съезд все вместе…
Кахарман вошел.
Славиков сидел в кровати опираясь спиной на высокие подушки. Встреть его Кахарман в другом месте, не узнал бы: так исхудал профессор, кожа да кости! А ведь был он совсем недавно похож на сказочного русского богатыря: рослый, светловолосый, голубоглазый.
– Хорошо, что приехал! – Славиков весь подался к Кахарману, притянул его к себе и коснулся лба Кахармана своим лбом – сухим, горячим. Это был древний обычай рыбаков: при встрече с близкими людьми касаться друг друга грудью, лбами или прикладывать ладонь близкого человека к своему лбу. Славиков сделал все три ритуальных жеста. Кожа на его лице была нестерпимо желтой; Кахарман отвел взгляд и явно не к месту спросил:
– Как себя чувствуете, Матвей Пантелеевич?
– Ты серьезно? – Глаза профессора озорно и узнаваемо блеснули. – Финиш Мустафе!.. Memento homo, quia pulvis es et in pulverem reverteris!
Кахарман посмотрел на старого профессора с великим уважением – не было в нем страха перед смертью.
– У нас тут свой скоротечный рак. Он смахивает на ваш, а в общем, одна дрянь: что ваша, что наша… Я так думаю: пора. Пожил свое, пусть теперь другие поживут. Одно жалко: мало у меня было радости. И мысли хорошие были, и мечты – не все сбылось, в узде оказалась моя воля. Чего я тебе рассказываю: все знаешь сам… Эх, какие лозунги были у Французской революции! Свобода! Равенство! Братство! Всю жизнь я это носил в себе, хотя был скован по ногам и рукам… Какая свобода? Какое братство?.. Кому мы об этом толкуем? Все это для них пустые звуки – ни в бога не верят, ни в черта, ни в революцию французскую… Семьдесят лет отвергали Бога, боролись с ним как с самым злостным врагом! Сообразили – проще его объявить врагом, чем жить так, как он требует… – Профессор сухо, трескуче расхохотался. – Как я этого не мог понять раньше? Сообразить они сообразили, что с богом надо бороться, но на каждом теперь клеймо Сатаны. Это видно особенно теперь – антихристы! Нет им другого названия!
Профессор смолк, устало откинулся на подушки. С грустью Кахарман узнавал в его речах собственные мысли.
– Папа, чай, конечно, сюда?
– Уважьте…
– И Наташа велит, чтобы ни в коем случае не вставать с постели… – Игорь придвинул журнальный столик, расстелил небольшие бумажные салфетки голубого цвета.
Профессор взял с тумбочки шприц и сделал себе укол. «Наверно, морфий», – подумал Кахарман. Профессор подтвердил:
– Действует часа два, потом снова надо вкалывать… Давно ты был у родителей? Как они там?
– Нет, дома не был давно. Все новости – письмами…
Профессор ничего не ответил, потому что зазвонил телефон. Он потянулся, было, но передумал. Трубку снял в другой комнате Игорь.
– Чего там?
– Это Виктор Михайлович. Просит разрешения прийти.
– Какой он стал галантный. А когда был министром – приходил без разрешения. – Профессор усмехнулся. – Чудить стал с тех пор, как проводили на пенсию. Взял, значит, за моду разрешения испрашивать у старых друзей… Ты его знаешь, Кахарман? Буслаев, недавний министр – наверно, знаешь. Вообще-то он мне приходится дальним родственником. Но люблю я его не за это. Хороший он человек, хотя и министр, хотя и был в свое время вхож в Кремль…
– Мало он туда ходил, – заметил Игорь с иронией. – Мог бы и две звезды получить… Тогда бы на родине точно поставили памятник.
– Было это немножко в нем, не спорю… Но как-то все смешно получилось. Как умерла у него мать в родной Сосновке – так и Сосновка его развалилась окончательно. Дураки же у нас министры – хоть бы одну деревеньку обогрели! Где же они собираются ставить себе бюсты!
– Смешно ты рассуждаешь, – снова заметил Игорь. – Бюсты свои они не для деревень готовят. Бери выше – на областные центры они замахиваются!
– Тут уж с размахом глупости нашей не поспоришь, – согласился профессор.
– Наташа поставила на стол чайник, вопросительно посмотрела на профессора.
– Не хочу я этих лекарств! – понял ее Славиков. – Налей нам коньячку с Кахарманом, грамм по пятьдесят. Последний раз с ним чокнусь!
Игорь разлил. Славиков поднял перед собой рюмку.
– Говорят, что хорошая собака перед смертью уходит из дому. А человеку, по-моему, достойнее умереть в родных стенах. Вот почему я вернулся домой, друзья!
– Папа, ты опять за свое…
– Не перебивай меня. Я отдаю отчет своим словам. Жалко мне с Кахарманом прощаться – это честный, благородный человек. Хорошо, что ты в Москве именно сейчас – бог знает, может и не увиделись, если бы приехал позже. Кланяйся Насыру и Корлан от меня. Расскажи про этот вечер. Все остальное он поймет сам – человек он чуткий… А вы, молодые, будьте здоровы! Да смотрите, не раздружитесь! – Славиков отпил. – Жизнь когда-нибудь должна кончиться. У меня это вылетело из головы… совсем забыл… такие вот дела. – Он улыбнулся. – Жалко, что нет рядом ни Насыра, ни Акбалака: послушал бы я ваши песни перед смертью…
Кахарман все больше любовался профессором. Его покоряла мудрость старого человека, который, словно бы шутя, готовился к своей кончине, хотя было жалко профессора до глубины души. «А я ведь знаю Матвея Пантелеевича с детства, – подумал он. – Считай, лет сорок… И вот теперь его не будет…»
Игорь поправил подушки, посадил отца поудобнее. В это время в дверь позвонили. Игорь пошел открывать. Это был Буслаев. Он сел в широкое кресло у изголовья профессора. Кахарман узнал Буслаева сразу, хотя виделись они единожды, лет шесть назад. Министр был бодр, по всей видимости совершенно здоров. Профессор представил их друг другу, напомнил Буслаеву, что когда-то направлял к нему Кахармана, как раз по катастрофическому положению моря. Но Буслаев ничего не вспомнил.
– Кахарман, не обижайтесь. Министр на дню знаете сколько принимает всякого народа! Где уж всех упомнить?