– Какая обида, Виктор Михайлович! Тем более что тогда вы мою просьбу удовлетворили…
– Вполне может быть такое, – полушутя ответил Буслаев. – Был я все-таки неплохим министром… – Он повернулся к Славикову. – Заругали мы до смерти молодежь, Матвей Пантелеевич, зашугали! А сами оказались в дураках – она-то образованнее нас, умнее…
– Да что толку! У них нет в руках главного – власти. Они сами воспитались, наперекор нам – смелые, рискованные. Мы их шарахались, как чумы, как врагов. А приближали к себе мягких, послушных – да и то иногда эти самые мягкие и послушные не казались нам лояльными…
– Поздно в мой адрес стрелы метать, Матвей Пантелеевич, я уже на пенсии два года…
– А вот минводхозовского маршала пришлось силой провожать… – вставил Игорь.
– В шестидесятые годы партаппарат и министры готовы были с дерьмом сожрать всякого, кто произносил слово «экология». Какая, к черту, экология – давай план, план! Это из ваших кабинетов шли указания топтать природу-матушку, вырывать из нее последнее, – раздраженно сказал Славиков.
Кахарману показалось, что профессор стал утомляться.
– Матвей Пантелеевич, спорим мы с вами всю жизнь. Давайте хоть на старости лет помиримся!
Все улыбнулись шутке. Но профессор жестко продолжал:
– Они бездельники – те, кто охраняет природу! Они тормозят наш прогресс! Так кричали все министры. И сейчас кричат – те, что еще живы. Теперь ты видишь, что мы в тупике? Мы – это общество. Сами вы по-прежнему живете в льготных условиях! Молодцы! Пусть этот кто-то, где-то «кое-где у нас порой» в тупике. А у нас спецпайки, спеццены, спецмашины. Наши детки дружно работают за границей, на проклятом Западе… Хорошо-то как! Вы ограбили свой народ, разули его, раздели, пустили по миру – вы плюнули ему в душу, слуги народные!
– Моя дочь давно вернулась из Нью-Йорка… – слабо возразил Буслаев.
– Речь не только о тебе. Ты один из той кучки, где собрались те, что сами себя назначили руководить народом!
– Все рвались в Кремль… Не я один… – продолжал оправдываться Буслаев.
Наташа подала профессору чай.
– Спасибо, Наташенька. А нет ли теплого молочка?
– Ой, забыла купить… – Наташа была растеряна.
– Ну ладно, пусть будет чай…
– А разве ваш брат – ученые чище нас?
– Всякие были, всякие есть. В уничтожении рек и озер, в истреблении леса, в строительстве атомных станций они принимали самое непосредственное участие. Да разве это ученые были – прости меня, Наташа, проститутки! Других было гораздо меньше, тех, которые не уронили себя до этого – их можно пересчитать по пальцам. Были и третьи, которых мне по-человечески жалко. Когда на собраниях обращались к залу: «Есть среди нас, товарищи, вейсманисты-морганисты?» – все съеживались. В том числе и люди талантливые, порядочные…
– Вы не ежились? – Буслаев выжидательно смотрел на старого профессора.
– Нет, дорогой, я не ежился. Я поднимал руку и отвечал: «Я морганист. Был и остаюсь».
– Так вот чем объясняется ваше путешествие на Колыму…
– А ты как думал, наивный человек? Что я по своей воле посетил сии сибирские курорты? – ответил Славиков.
«Крепкий человек, – снова подумал о нем Кахарман. – Мы и мизинца его не стоим. Они жертвовали собой во имя идей, а мы живем по расчету. Наша жизнь, если сравнить, возня навозных жуков…»
Наступило молчание. Профессор шумно глотал чай. Наташа взяла у него из рук пустую чашку. Профессор мечтательно заговорил:
– Родные мои! Мы умеем слушать только собственное брюхо и совсем не догадываемся, какое это великое счастье – слышать природу… – Немного подумав сердито буркнул: – А мы на протяжении всей нашей истории слушали грохот революций и войн. В сущности, вся человеческая история состоит из войн. Разве это не дикость, если подумать? История человечества дальше должна пойти по другому пути…
– По какому? – обрадованно спросил Буслаев. Ему всегда становилось легче, когда Славиков в их бесконечных спорах оставлял в покое министров и переходил к истории человечества в целом.
– Должна же, наконец, она развиваться разумно?!
– Папа, это случится не раньше, чем через сотню лет…
– Ждать целый век! Да за это время люди окончательно истребят себя! Я в это не могу поверить. Люди должны выжить, они должны шагнуть в третье тысячелетие людьми разумными, а не прежними варварами. – Он тяжело закашлялся. – Я о вас говорю, молодые люди, не о себе. И я, и погибшее на моих глазах море – вчерашний день, мы уходим, исчезаем… – Он снова закашлялся, потом продолжал: – Каково сейчас казаху без моря, а? Гибель моря обернется грандиозной бедой для всей Средней Азии. Еще в семидесятые предупреждал я и Кунаева, и Рашидова: надо сохранить море, нельзя так безответственно подходить к природным богатствам. Подумайте о своем народе, о будущем своих детей! А ведь они тогда были реальной силой – могли что-то сделать, если бы захотели. Один был писателем, другой – академиком… Нет, не стали. Были и остались царьками. Думали об одном – лишь бы угодить Москве. А иначе как усидишь на троне? Одно забыли. Что век у ханов короткий, а позор, которым они запятнали себя при жизни, остается надолго!
Меня они считали сумасшедшим. Личной обиды на них я не держу. Один уже в могиле, а Димашу желаю я долгих лет жизни. Буду помирать – не о них вспомню. Вспомню тех казахов, каракалпаков, туркменов и узбеков, до которых дошли мои слова, которые хоть как-то и чем-то помогали мне в жизни – хоть и ничего мы не добились… – Профессор посмотрел на Кахармана. – Бедный казахский народ! Чудовищная судьба у него! Безжалостная! Их всего четыре миллиона было до войны. В тридцать седьмом уничтожили два. А сколько их погибло и погибнет от семипалатинских ядерных испытаний? От химии Джамбула? От белой смертельной пыли в твоем краю, Кахарман? Если бы спросили меня, кто всех больше в нашей стране пострадал от имперского самоуправства Центра, я бы ответил – Казахстан! Да никто меня не спрашивал. Быть может, они истребляют казахский народ, чтобы рассредоточить в степи всю нашу армию? Чем меньше казахов, тем больше становится в Казахстане воинских частей, военных полигонов… С кем здесь собрался воевать министр обороны Язов?
Теперь было видно, что Славиков уже утомлен. Он замолчал, устало откинулся на подушки.
– Виктор, а ты, наверно, не понимаешь, чего они там в декабре взволновались, вышли на площадь?
– Знаете, если честно – не понимаю. Какая им разница, кто будет партийным лидером: русский? казах?
– Нет, народу не все равно, – ответил Кахарман.
– Овец у вас достаточно, – буркнул обиженный Буслаев. – Чего еще не хватает – не понимаю?
– Перед тобой, Кахарман, один из них. Если я сейчас отвечу, что казахам не хватало и не хватает свободы, равенства, братства, – разве он поймет меня?
– Папа, съезд! – Игорь прибавил громкость телевизора.
– Достань мой диктафон. Да записывай не все подряд, а самое интересное!
В течение двух часов Игорь включал диктафон только шесть раз, непосретственно когда речь заходила об экологической катастрофе Синеморья.
– Заговорили люди! – не уставал сокрушаться профессор. – Вот бы так лет пятнадцать назад!
– Сейчас все смелые, – пробурчал Буслаев. – Это те, кому в свое время не досталось от кремлевского пирога…
– Ты кого имеешь виду? Если ученых, то отвечу. Они все-таки не самые поганые люди, если сравнить их с вами – с ведомственниками! Ты не обижайся на меня – я всегда это говорил. Не в моих правилах менять убеждения. Это, если хочешь, неблагодарно, а я, прост, принадлежу к старинному дворянскому роду…
Снова зазвонил телефон. Трубку поднял Игорь. Видимо, спрашивали профессора.
– Только сегодня выписался из больницы… Да-да… Нет, к телефону не подходит… – Игорь вдруг изменился в лице. – Когда? Вчера ночью… Какая потеря! – Он положил трубку. – Папа, умер Сахаров…
После паузы профессор сказал подавленно:
– Не своей смертью. Это мы убили Андрея Дмитриевича… Единственного человека, который всю сознательную жизнь боролся с властями. Что мы в сравнении с ним? Пигмеи… А он возвышался среди нас неприступной скалой… – Потом он проговорил по-латыни: – Свобода не продается ни за какие деньги. Он не отступил ни на шаг… Наташа, есть у нас свечи?
Он снова сделал себе укол. Наташа принялась выключать электричество, зажигать свечи. Профессор прикрыл глаза.
– Папа, мы оставим тебя? – негромко спросил Игорь.
Профессор кивнул:
– Да, если можно. Я не был с ним знаком, но преклонялся перед ним всегда… Он не встал на колени перед бесстыдством, перед беззаконием, невежеством…
Игорь, Кахарман и Буслаев вышли, тихо прикрыв за собой дверь.
Как ни плохо чувствовал себя профессор, но на похороны великого гражданина России он не мог не пойти. Его все время поддерживали под руки Игорь и Наташа. На траурном митинге он встретился с Барыкиным.
– Не таите на меня обиду, Матвей Пантелеевич, – извинился Сергей Павлович. – Как-то завертелся я, не смог выбраться к вам в больницу…
– Не беда, не обиделся, возраст не тот… Читал у тебя в журнале материалы о Синеморье. Хорошо, да, жалко, припозднились мы с публикациями.
– Что тут ответить? Лучше поздно, чем никогда. Вы получили приглашение?
– Какое приглашение?
– Академик Велихов в начале девяностого года проводит глобальный экологический форум в Москве.
– Боюсь, не доживу… Знаешь, есть такие строчки у Рубцова:
Я умру в крещенские морозы…
Я умру, когда трещат морозы,
Сам не знаю, что это такое…
Я не верю вечности покоя!
Замечательный был поэт, доложу тебе. Жалко, рано умер… Ну ладно, не пришел в больницу, приходи хоть на похороны, бросишь горсть землицы…
– Ну! – замахал руками Барыкин. – Об этом и говорить не хочу. Вы еще неплохо выглядите, хотя восемнадцати вам я бы не дал…
– Все обманчиво. Андрей Дмитриевич выглядел лучше…
Скончался он через три дня, в морозный день. На его похороны пришло не очень много людей. Были самые близкие: родственники, друзья, ученики, н