За завтраком Нурдаулет снова заговорил о Кызбале; он вернулся к вопросу, который когда-то задавал Насыру:
– Как думаешь, Насыр, вылечил бы Кажыгайып Кызбалу, окажись жив?
Что мог ответить калеке Насыр?
– Конечно бы вылечил! Святым людям дается замечательная душа, золотые руки. Обязательно бы вылечил – тут и сомневаться нечего! Даже Откельды привел бы ее в чувство – будь он жив. Когда твоя Кызбала узнала, что ты пропал без вести, – она слегла, тогда-то у нее в голове и помутилось впервые… Но ничего – Откельды поднял ее на ноги. Не стало таких сейчас целителей. Гибнет море, разъезжаются люди – какие здесь у нас теперь врачеватели? Сами мы во всем виноваты…
Ни одного вопроса не задал больше Нурдаулет. Допил чай, невероятными усилиями взобрался на свою коляску и покатил на ней, отталкиваясь культяпками.
– Потерпи! – крикнул ему Насыр, когда тот был уже за низеньким порожком. – Спадет жара, отправимся на остров!
Нурдаулет кивнул:
– Бог даст! А тебе спасибо за доброту, Насыр…
– Погоди еще благодарить. Свезу – тогда и скажешь спасибо…
Нурдаулет выкатил со двора. Колеса его тележки то и дело застревали в песке. «Надо бы заняться этим… – подумал сердобольно Насыр. – Колеса, что ли, пошире сделать?»
По щекам Нурдаулета текли горячие слезы. С силой гнал по улице, не замечая, что тележка вот-вот опрокинется. Так оно и случилось. Нурдаулет неуклюже ткнулся в песок – мокрое от слез лицо его тут же облепило песком. Но он лежал, не имея ни сил, ни желания подняться, – лежал лицом в песок и глухо рыдал.
Кызбала этим утром, как всегда, была уже у моря – вернее у того невысокого песчаного откоса, который когда-то был берегом. Лишь дворняжка ее в это утро случайно задержалась на окраине аула. Она-то и видела, как странный человек-обрубок, который с недавнего времени поселился у них в доме, вывалился из своей коляски. Собака залаяла, бросилась было к плачущему человеку-обрубку, но тут же повернула к хозяйке. И так она бегала и лаяла – долго, призывно, жалостливо, будто понимая, что оба эти человека глубоко несчастны и вряд ли теперь один из них хоть как-то сможет помочь другому.
К концу недели ветер стал меняться, слабеть – жара начала спадать. Появилась машина, которую и в Шумгене, и в Караое ждали уже два месяца: она привезла почту, продукты, солярку. Насыру было письмо. Кахарман писал, что мать добралась благополучно. Это успокоило Насыра. Бериш тоже получил письмо, но читал он его в уединении – видимо, стеснялся деда.
Шофер Асанбай не упустил случая поддеть его:
– Если прячешь от деда – значит, письмо от девчонки…
Насыру эти слова показались неделикатными, он оборвал весельчака:
– И чего ты какую-то чушь несешь?
– Аксакал, поотстали вы от жизни, это точно! Что такого в том, что кто-то получает от девушки письмо? Парень он уже здоровый – пора. Я, к примеру, написал свое первое любовное письмо еще в первом классе, как только прошли букварь. Я, может, потому и знал букварь на пятерку, что хотел написать это самое первое письмо. Но та девчонка была двоечницей, совсем не умела читать. Попросила прочитать свою мамашу, ата – в обморок. Ну, это нормальная реакция матерей. Нормальная мать – она и концы могла отдать от такого моего письма…
Насыр уже жалел, что одернул болтуна:
– И что дальше?
– К третьему классу она наконец выучилась читать-писать. Вот тогда я и получил от нее ответ… – Асанбай затянулся сигаретой. – А сейчас детки и того шустрее, аксакал… – И он полез в капот. – Черт, радиатор течет, всю дорогу течет… Больше у меня нет никаких новостей… – И он озорно улыбнулся. Но Насыр почему-то продолжал держать строгий тон:
– Только бы и лыбиться тебе, больше ни на что не способен… На угощение в этом доме не рассчитывай – что сразу затылок чешешь?
Асанбай развеселился еще больше:
– Знаю, как же! Чего уж мне рассчитывать, когда вы сами, аксакал, у соседки столуетесь: в отъезде ведь тетушка Корлан, знаю…
Теперь смутился Насыр:
– И точно…
– Так что попрошусь-ка я в дом аксакала Мусы.
– Иди-иди, скупая его старуха так тебя накормит, что долго помнить будешь…
Бериш в дальнем углу двора читал письмо от Айгуль.
Айгуль писала: «…Еле уговорила родителей, чтобы отпустили доучиваться в Шумгене. Бабушка обижается – это против ее воли. И только вечером забывает про обиду – обязательно приласкает, обязательно скажет: я, мол, смирилась. Так что осенью я снова буду в Шумгене. Жду, не дождусь этого дня! Теперь я понимаю тебя, когда ты говорил о предательстве, Бериш. Я не хочу быть предательницей, хотя не очень виновата – правда? Ведь все родители не хотят расставаться с детьми. Но самим им разве не стыдно? Ведь море никогда не простит, что они его бросили на произвол судьбы… А может, оно и меня не простит, как ты считаешь? Очень жду твоего письма: хочу знать, что ты про меня думаешь. Только откровенно – хорошо? Я получила камень, на котором ты вырезал мой профиль. Очень здорово, я ношу его в сумочке – так что в любую минуту могу смотреть и вспоминать тебя. Вот и все. Скоро увидимся и поговорим обо всем. Целую, целую и еще раз целую. Твоя Айгуль».
Бериш положил письмо на колени и задумался. Да, он сильно любит ее – вот отчего такая тоска в сердце. «Твоя Айгуль», – беззвучно прошептал Бериш, и душу его обожгло теплом. Каждое слово письма казалось ему разумным и трогательным. Сложил письмо вчетверо, спрятал в карман. Он долго вырезал ее лицо – хотел, чтобы оно вышло живым, излучающим милый, озорной смех. И это ему наконец-то удалось. Однако долго еще не смел он отправить этот камешек. Стеснялся. Решился только к концу учебного года. Понял, что не может иначе – не может лгать своему сердцу. Он всегда, как, впрочем, и все караойцы, отличался прямотой характера, правдивостью. Лгать он не мог – ни себе, ни кому-либо другому.
В это самое время во двор вбежала взволнованная Жаныл.
– Дом рухнул, Насыр! Турагула дом! Стоял и рухнул, о господи!
– Люди живы?.. – Насыр вскочил со стула (он было присел в тени). – Люди живы, спрашиваю?!
– Живы! Дети, слава богу, были во дворе. Только у келин нога сломана – камень упал ей прямо на ногу…
Бериш помчался к дому Турагула. За ним поспешили все остальные.
– Снегу в этом году было много, – предположил Насыр. – Вот и подмыло по весне стены…
– О господи, скоро все мы здесь канем в тартарары, чует мое сердце… – Задыхающаяся от быстрой ходьбы Жаныл притянула к себе внучку и взяла ее на руки. – Никому мы здесь не нужны, а это сразу сатана почувствовал, вот и принялся все разрушать…
– Не расстраивайтесь, люди добрые, – Асанбай был по-прежнему весел и невозмутим. – Чего вы здесь забыли? Скоро все равно всех переселят в Шумген.
– Давно я это слышу…
– Это мне сказал один ответственный работник райкома. Говорит: приказ Жарасбая.
– Мастер он приказывать! Пусть сначала попробует перевезти своего отца!
– Дело не за горами. Вот уже и дома разваливаются. Кому может понравиться такая жизнь? Сами рыбаки круглый год на заработках, а жены и дети мучаются здесь без мужской поддержки… Ну, теперь они поймут – пора в Шумген…
Насыр промолчал, лицо его потемнело. Вокруг разрушенного дома стоял шум от женщин, и детей. Жена Турагула сидела на песке вытянув сломанную ногу и громко причитала: «Великий Аллах, снова ты наслал беду на мою несчастную голову! За какие грехи? Пожалей свою рабу, слышишь?» Некоторые отворачивались, отходили в сторону, больно было слушать ее причитания.
– Келин! – Насыр подошел к женщине. – Главное – живы дети, не гневи бога проклятьями…
Увидев Насыра, женщина зарыдала с новой силой:
– Ата, не осталось уже сил! Нам надо бежать отсюда…
Ее стали поддерживать другие женщины.
– В Шумгене люди хоть по-людски живут, а мы чего ради здесь мыкаемся?
– Мало мы здесь горя хлебнули? А теперь все пропало – надо перебираться.
– А мужья как посмотрят на это? Пусть вернутся – тогда и решим…
– До осени еще вон сколько! Сегодня рухнул дом Турагула, а завтра…
– Пусть приедут, чтобы посмотреть на наши трупы… Чего тут думать – в Шумген, и все!
Насыр понял, что Асанбай прав, – теперь этих женщин ничто не удержит, ничто.
– Подгони ближе машину, – распорядился Насыр. Жену Турагула посадили в кабину, детей – в кузов. В Шумген. И первым делом – к врачу!
Женщины, таясь от Насыра, шепотом просили охающую келин передать в Шумген, чтобы как можно быстрее увозили их отсюда.
Насыр отвернулся: «Ты побежден, смешной человек! Люди не хотят оставаться здесь – и они правы, так-то вот…»
Его окликнул Нурдаулет:
– Печалишься, Насыр?
– Не без того, – кивнул Насыр и подошел к инвалиду. – А тебе ведь тоже придется переезжать.
– Мне некуда ехать, разве что обратно в инвалидку…
Нурдаулет вздохнул и невесело снизу вверх посмотрел на Насыра. «Он прав, – подумал Насыр. – Куда им деваться вместе с Кызбалой? Кому нужны эти немощные старики? У них нигде родных нет – нет у них ничего роднее этого усыхающего моря…» Эта мысль поразила Насыра – так, что снова подскочило давление, заложило уши. Он не слышал, что еще говорил ему Нурдаулет. Повернулся и медленно побрел к своему дому. Не слышал он и того, что говорил ему Бериш, который шел рядом. В сарае он переворошил оставшееся еще с прошлой зимы сено, бросил охапку-другую кобыле. Вот уже третий год не было от нее потомства – и вина в том была не жеребцов, которые исправно покрывали ее. Насыр, как, впрочем, все в ауле, теперь смирился с тем, что кобылы перестали рожать. Как и с тем, что почти все коровы в Караое ослепли – так сказывалась на них белая соляная пыль. Кроме того, теперь они начал и болеть туберкулезом, который пришел на смену бруцеллезу «Дожили, – стали говорить в Караое, – теперь и на скотину перекинулись человеческие напасти». Муса тоже однажды высказал свое предположение: «А твой верблюд, Насыр, ей-богу, пал от инфаркта. Это по-другому называется сердечной недостаточностью. Неспроста же он околел в песках – просто упал и умер… Это инфаркт». – «Да нет, – возражал почему-то Насыр, но вяло, – сначала он стал быстро хиреть…»