Печать времени теперь лежала и на сивой кобыле Насыра. С некоторых пор она уже не могла жевать прошлогоднее слежавшееся сено – только принюхивалась, но не брала.
– Вот и ты состарилась, голубушка моя… – Насыр похлопал сивую по холке. Та коснулась мягкими, теплыми губами его ладони, потом потыкалась в карман.
– Есть хочется, знаю… Да нету у меня корма, вышел весь. Вот поеду в Шумген, достану чего-нибудь… Бог даст, не пропадем… Эх, нету с нами Корлан – она бы придумала чего-нибудь. Она в Зайсане сейчас, старуха-то моя… А может, и в Семипалатинске. Сына Кахармана поехала повидать, понимаешь…
Разговаривая с кобылой, Насыр отвлекся от своих невеселых мыслей. Сивая негромко фыркнула. Насыр снова ласково потрепал ее по шее.
– Похудела, ох и похудела ты, голубушка… Вот привезу корма – поправишься… – Насыр помолчал. – Говорю тебе, а сам думаю: все сено у нас тут перемешано с солью – разве будет с него толк, если оно разъедает нутро. У нас тут не осталось ни одной сытой скотины – все истощали, еле на ногах держатся. Зарезал недавно овцу, мясо аж синее… Да и какое это мясо – одно сухожилие. В другое время разве тронул бы я такую овцу? Ни за что бы не тронул… Помнишь ты нашего старого верблюда? Муса говорит: пал от инфаркта. Шутит он, хоть и горькая это шутка. Я-то знаю, голубушка, все знаю. Просто трава в песках стала ядовитой – от этой травы внутренности гниют, у нас, в Караое, все верблюды пали… И всё это мы коммунизм строим, голубушка. Да только плевать я хотел на такой коммунизм! Вернули бы наших чистокровных лошадей, которые здесь водились раньше, вернули бы нашу золотую рыбу, вернули бы зверей обитавших в камышах Сырдарьи, – помнишь такое время?
Насыр вышел из сарая.
Районное начальство было довольно тем, что женщины готовы переезжать в Шумген. Не было у него никакого желания доставлять продукты и топливо черт знает в какую даль: гнать машину ради какой-то мелкой горстки оставшихся людей. Теперь они быстренько слали машины одну за другой – семьи рыбаков принялись переселяться в Шумген. Насыр договорился с одним из шоферов, что завтра утром тот доставит их с Нурдаулетом – Насыр решил прихватить еще и Бериша – прямо к морю. Там, у воды, Насыр будет молиться.
Вечером же он отправился к Нурдаулету, чтобы дать знать о завтрашней поездке. Нурдаулет обрадовался:
– Дай Бог тебе здоровья, Насыр!
Старик накинул на него легкий чапан, который на днях пошила Жаныл.
– В честь чего такой подарок?
– Носи на здоровье – Жаныл приготовила специально к нашей поездке. А это платье для Кызбалы…
– Положу на видное место. Примелькается – вдруг да наденет… Когда едем?
– Бог даст, утром. Я договорился с хорошим шофером.
Сон Нурдаулета в эту ночь был беспокоен, он часто просыпался, прислушивался, когда стало светать: не идет ли за ним Насыр? Зато Кызбала спала на редкость спокойно, хотя обычно по ночам вставала и бродила по дому, разговаривая неизвестно с кем. Сегодня же ее дыхание было ровным.
С того дня, как он переселился к ней, она спит у окна в передней комнате. Она не забывала кормить Нурдаулета примерно так же, как не забывала кормить козу и собаку. Она оставляла пищу для Нурдаулета в той деревянной чашке, которую он когда-то вырезал своими руками. Поначалу Нурдаулет горько усмехался, что жена мало его отличает от козы или дворняжки, но, привыкший довольствоваться малым, смирился. Теперь он даже за это благодарил Бога! Он прекрасно понимал, что вины Кызбалы здесь нет никакой. Зато все больше и больше чувствовал виноватым и греховным себя – не вообще, а по отношению именно к ней, Кызбале. Он понимал, что судьба человека – неподвластна его воле. Не раз подушка, которую ему подарила Корлан, становилась мокрой от ночных слез, не раз его мысли ходили по замкнутому кругу: он родился под потухшей звездой, лучше бы ему вовсе не родиться, чем быть обузой для других. Разве мало принес я горя собственной жене? А сын мой Даулет – ведь и ты навеки ранил ее сердце своей смертью. За что мы так ее – нашу Кызбалу? Разве из ненависти? За что же ты, Аллах, всех троих нас сделал несчастными? На каждом из нас, получается, лежит печать твоего проклятия. Все трое мы, выходит, родились на свет только для того, чтобы всю жизнь свою мучить друг друга? Ты оставил меня без рук и ног – за что? Ни разу в жизни не гневил я тебя, был верным, жалким рабом – а чем ты мне ответил? Все больше я думаю: ты сам не ведаешь, что творишь со своими рабами. Сколько раз обращался я к тебе, сколько молил – но ты остался глух, не дал мне даже крупицы счастья. Вот о чем я плачу. Мне бы проклясть тебя, великий Аллах, – но не проклинаю. Потому что нет в тебе великодушия, нет милосердия – и мое проклятье обернется для меня новыми несчастьями. Иногда ты кажешься мне похожим на тех жалких людишек, которые распускают хвост, когда их начинаешь хвалить, и которые начинают мелко пакостить, когда их ругают. Разве это достойно тебя, великий Аллах? За что же ты так беспощадно бьешь человека? Ведь он бессилен ответить тебе – он бессилен против твоего могущества! Где же твое милосердие? Каждая утренняя молитва твоих рабов начинается с того, что все вторят тебе: надо быть милосердным, надо быть милосердным. А где же твое милосердие? Если ты, карая человека, не отличаешь его от муравья – к чему эти молитвы, к чему эти поучения?
Такие разговоры с богом Нурдаулет вел не впервые. За сорок лет долгой жизни на острове Валаам он не раз мысленно отрекался от Бога, не раз проклинал его, но снова и снова возвращался к нему – виноватый, сконфуженный, с просьбами простить его. И Аллах, словно снисходя к человеческой слабости, посылал ему тихие, осмысленные часы и дни ясной, непоколебимой веры. И тогда Нурдаулет думал: все-таки милосерден он!
Какой-то его странной, почти необъяснимой потребностью стало прислушиваться к всхлипам и бормотаниям жены, доносящимся из дальней комнаты. Порою в этом бормотании Нурдаулет различал собственное имя. Корлан частенько успокаивала Нурдаулета: «Тебя и сына Даулета она не забывала никогда, до сих пор помнит ваши имена. Иногда я и сама слышала, как несчастная твердила: не умру, пока не увижу Нурдаулета… – Корлан вздыхала и добавляла: – Такое может сказать женщина, которая, в самом деле, ждет, в самом деле, любит…»
Нурдаулет не понимал того, как это Кызбала может помнить его имя, но никак не может узнать его самого. О, если бы хоть на секунду прояснилось в ее голове, хоть бы раз ему услышать: «Вот и вернулся ты, Нурдаулет… Я же говорила, что не умру, пока не увижу, пока не дождусь!» В такие минуты перед его глазами вставала она, такая, какой была в молодости: красивая, мягкая. Она раскрывала свои объятия навстречу Нурдаулету, и вот уже губы ее…
Нет, не бывать этому! Не бывать никогда!
Зато, с какой жадностью он слушал рассказы Корлан, пока жил у Насыра.
«После гибели Даулета, – начинала добрая женщина, – жена твоя слегла, потеряла память. Подняла ее на ноги Марзия. Если бы не она – как знать, может, и умерла бы Кызбала».
«К чему ты все это ворошишь! – перебивал ее на первых порах Насыр. – Придет время, он сам все узнает…»
«Да от кого же он узнает, как не от нас? – недоумевала Корлан. – Ты не думай, хоть и вернулся он калекой, а мужчиной как был, так и остался. Пусть знает всю правду».
«Рассказывай, Корлан. Действительно, кто как не вы? А насчет правды не бойся, Насыр. Я горя отведал не меньше тебя. Какой бы страшной ни была правда, а все равно понимаешь – только она нужна. Так что не щадите меня – вы ведь это делаете не со зла. Никакой обиды, Насыр, не буду я держать на вас – никогда! Благородство ваше бесконечно. Бог проклял меня – этому обрубку тела было суждено умереть далеко от моря. Но вы, земляки, поняли мое горе. И забрали с того клятого острова. До скончания века я буду благодарить вас. А что касается Кызбалы… Каждое слово правды дорого мне… Ее уже не образумить… не вернуть уже сына… так пусть хоть рассказы эти звучат… Так что говори, Корлан…»
«И чего ты, Насыр, осторожничаешь? В конце концов я же не сплетни собираю – о порядочности ее хочу рассказать, о верности.
Кызбала получила похоронку, многие стали к ней свататься. Не обижайся на них – очень уж она была красивая, пригожая, да и ума не пожалел для нее Аллах. Редко сочетаются в женщине красота и ум. Если дает Бог красоту – то обделит умом, если умом не обидит – на красоту поскупится. А бывает, даст и то, и другое, да отнимет третье: добрый характер. А это великая вещь: и доброе дело, и худое рождается характером, так я думаю. Говорят – «шелковый характер». Простые вроде бы слова, а на самом деле в них запрятана глубокая тайна.
Так вот. Кроме ума и красоты, Бог наделил Кызбалу и характером. Ни одному мужчине не позволила она взять себя за руку. Уж не святая ли она, стали говорить все. И в самом деле, такая чистота дается только святым. А я скажу проще: тебя она ждала, Нурдаулет, только тебя…
И кто знает, не прогони из Караоя Марзию эти дурехи, бесноватые жены Откельды, – может, и излечила бы она травами Кызбалу… Может! Это знает теперь только Аллах…
Однажды я принесла Кызбале бульон. Она бредила. Марзия щупала ей пульс. Я подсела. Марзия сказала мне откровенно: «Покойный Откельды, конечно, справился бы с ней. А меня не хватает…» Я тоже сказала ей, о чем думала: «Если бы сейчас вошел в дом Нурдаулет, к ней бы вернулся разум. Как ты считаешь?» – «Такое возможно. Таким людям сильные потрясения иногда идут на пользу – бывают случаи, Откельды мне рассказывал. Травами можно помочь только телу, травы не лечат душу. Кызбала однолюбка. У таких людей особенная психика…»
Разговаривая, мы с Марзией и не заметили, что Кызбала в это время подняла голову. Ее милое лицо пылало. Она внимательно смотрела на нас, беззвучно двигала губами. Потом заговорила: «И мужа моего, и сына моего Бог забрал к себе на небо. Но они вернутся… – Она помолчала, собираясь с силами, потом вскрикнула: – А я не умру, пока не вернется Нурдаулет!»
Мы с Марзией были поражены – настолько ее слова были разумными. Крикнув это, она упала на постель. Марзия пощупала ей пульс: «Ничего страшного, жара уже нет…»