Так ответила Марзия, и больше с Корлан они об этом не говорили.
Странные эти слова Марзии, произнесенные ею будто бы даже с какой-то угрозой, с какой-то отчаянной мстительностью не шли из головы Корлан. В Семипалатинске, помогая Айтуган собираться, она вдруг замирала с какой-нибудь плошкой в руке, и все повторяла про себя: «Судьба нашего несчастного моря не оставила нам другого пути!» – краешком какого-то темного, смутного чувства понимая, что эта страшная, угрожающая фраза имеет прямое отношение к Кахарману, – но какой, она не могла взять в толк.
Было ясное, солнечное утро. Корлан подошла к окну и, вся освещенная солнечным светом, который показался ей сегодня каким-то пронзительным, вдруг вскрикнула – она вдруг поняла все про Кахармана! Она поняла все про своего ненаглядного сына!
Солнечный свет ударил ей в глаза, и в глазах у старой матери почернело.
– Апа! – бросилась к ней Айтуган. – Апа, что с вами?!
Она помогла Корлан дойти до дивана, усадила.
– Не пугайся, доченька… Что-то нехорошо… – Корлан погладила руку невестки. – Сейчас пройдет… Прилягу… Тяжело мне сидеть…
Айтуган подложила ей под голову подушку. Корлан прикрыла тяжелые веки и успела подумать: «Травки бы… Марзия что дала…» И провалилась куда-то в темноту.
Нет, не в темноту. В яркий солнечный свет, который бывает только в детстве, в запахи трав, которые волнует голубой-голубой ветер лета.
Она идет по высоким травам Жидебая и видит, как лошади тянутся к реке Караул. За ними бегут жеребята, высоко в небо летит их звонкое ржание. Маленькая девочка Корлан идет по травам Жидебая – бездонное небо, бескрайняя степь… Как необъятен этот мир! Что за простор, думает она. Какая свобода!
…Под самое утро в небольшом ауле под Баканасом раздались крики: «Убили Шакарима! Шакарима убили! Вставайте!» Перепуганные люди выскочили на улицу. В самом центре аула остановилась арба. Люди плакали. Их любимый поэт был мертв. Он лежал лицом вверх в арбе – глаза его были открыты. Перед арбой появился начальник местного НКВД Карасартов, поднял вверх наган. Люди шарахнулись. «Испугались? – загоготал Карасартов. – Ну и зря! Не меня надо бояться, а вот таких мерзавцев! – Он ткнул наганом в мертвое тело Шакарима. – Знаете, кто это такой? Это главарь банды, которая выступала против Советов, которая баламутила в аулах народ!» – «Дедушка!» – вскрикнула Корлан. «Даже глаза не прикрыли – срам-то какой ему так лежать!» – прошептала мать. «Шакарим – главарь банды? – изумленно проговорил отец. – Да он и слыхом не слыхивал, что у нас тут в аулах делается: жил себе в горах, один, тихо… Какая банда? Или этот млиса спятил?» Мать, прижимая Корлан к себе, зашептала отцу: «Молчи, беду накличешь!..» – «Чего смотрите на меня как бараны? Вышел бы кто-нибудь прикрыть глаза вашему любимому шарлатану: кто смелый?» – продолжал веселиться Карасартов. На горстку людей, в страхе плотно прижимавшихся друг к другу, были направлены винтовки милиционеров и солдат, которых бросили на подмогу начальнику НКВД.
Никто в толпе не шевельнулся. Шаг – и пуля в лоб. Это знали все. Всякий убитый числился затем в отчетах как бандит из банды – да и кто в то время спрашивал про невинно убитых? «Боитесь? – не унимался Карасартов. – А еще били себя в грудь – «великий род Ыргызбая»! Надо же! – Он выстрелил несколько раз в воздух. – Вперед!»
Мать, чуть подталкивая впереди себя Корлан, шагнула к арбе. Все ближе лицо дедушки, все ближе худое, посеревшее лицо любимого дедушки.
Совсем недавно, неделю назад, он приезжал домой за кое-какой провизией.
Корлан сидела у него на коленях, а он шутливо зарывался лицом в ее волосы и все бормотал: «Ну и сладенько внучка моя пахнет. Словно медок золотой… словно медок…»
«Видит сейчас что-нибудь дедушка или нет? – думала девочка. – Нет, он ничего не видит, тогда бы мертвым не закрывали глаза.» – «Ата, ата…» – это рыдающий голос матери. Девочка не видит следов крови на лице, пуля, наверно, попала ему в грудь. Мать подтолкнула девочку – Корлан принялась закрывать глаза Шакариму: «Спи, дедушка…» Ей показалось, что он шепнул: «Спасибо, внученька… медок мой золотой».
Карасартов мановением руки смахнул ее с арбы. Девочка упала спиной на землю. Молодые – конопатые, голубоглазые – солдаты громко засмеялись. Она не понимала, почему они смеются…
Да, тогда, в тысяча девятьсот тридцать первом году они, нелюди из НКВД, убили Шакарима, в горах.
Карасартов дал знак – арба тронулась. Тридцать лет никто не знал, где было брошено тело мертвого поэта. Это стало известно в тысяча девятьсот шестьдесят первом году – его тело убийцы бросили в сухой колодец в далекий степной…
Что за неслыханная дикость, думала сейчас, на излете жизни, в сущности уже по ту ее сторону, Корлан.
…Баканасские горы… В казахской степи начался Великий голод – равнина Жидебай полнилась трупами…
Если бы не Насыр, который привез ее к морю, если бы не море, в котором тогда было видимо-невидимо рыбы, ей бы не жить на белом свете. Она стала взрослеть на берегу священного моря. В те годы морской прибой можно было слышать из окна отчего дома Насыра. В первую брачную ночь, когда в Караое только-только начало светать, Насыр повел ее к морю…
Босые ступили на морской песок… Звуки их шагов тонули в его ласковой, мягкой влажности… Они столкнули лодку, и Насыр стал грести. Он решил в этот тихий, прекрасный час рассвета покатать молодую жену. Вскоре к их лодке присоединились две огромные рыбины, наверное, они оберегали молодоженов в их свадебном путешествии. Это были Ата-Балык с Матерью-Рыбой.
– Что за красота! – думала Корлан и не могла понять, думала ли она тогда, совсем молоденькой девушкой, или думает это сейчас, когда пролетело столько лет, когда она одной ногой стоит в могиле?
– Aпa… Aпa, что с вами? – откуда-то издалека доносился до ее обморочного сознания голос; голос вроде бы знакомый… до боли знакомый, потому что он каким-то образом был связан с Кахарманом… с Кахарманом… Что за красота! – снова подумала она. Не будите ее, зачем вы ее будите – ей так хорошо, она не чувствует никакой боли, никакой тяжести прожитых лет. Она сейчас та самая худенькая, молоденькая девушка, которая из лодки оглядывает бесконечное синее море и думает: что за красота!
– Апа! – между тем вскрикнула Айтуган совсем уже испуганно. Прижалась ухом к груди Корлан – Корлан дышала тяжело, хрипло, неровно. Айтуган побежала к соседям – надо было вызывать «скорую»!…На месте той красоты сейчас солончак. Такой же беконечный, как когда-то была бесконечна морская гладь. Над ним вихрится белый-белый морок. В этом мороке что-то мелькает, какая-то человеческая фигура – кажется, это Кызбала. Бродит словно тень в этом мороке, тихо что-то бормочет… Сколько же лет она бродит? Пятьдесят? Сто? Тысячу? Чего она ищет в этом мороке? Сына? Голубые волны? Или себя – иную, счастливую с Нурдаулетом?..
Молодая женщина-врач быстро измерила давление – в глазах ее мелькнул страх. Порывисто открыла кожаный ящичек:
– У вас есть одноразовые шприцы? – Она уже справилась с испугом. – Хотя… откуда это у вас. Быстро прокипятите тогда две иглы!
Айтуган бросилась с кастрюлькой к плите. Врач стала жаловаться:
– Второй день носимся как угорелые из конца в конец… Лекарств нет, одноразовых шприцев тоже… А они все взрывают все взрывают…
– Опять взрывали? – испугалась Айтуган.
– Давайте шприцы! – довольно-таки грубо приказала врач. – Не дай бог старуха помрет, пока мы тут «ля-ля», – отвечай потом за нее. – Она торопливо сделала два укола в вену. – А что я могу – у меня еще двадцать вызовов. Я что – проклятая? Да за такие деньги.
Айтуган суетилась рядом, старалась хоть в чем-то помочь.
– Отойди, пожалуйста, чего ты колготишься… Старикам с высоким давлением в эти дни надо быть осторожными – ты уж береги ее…
«И чего она такая грубая?» – подумала Айтуган тоскливо.
Голубые волны… Море уходило. Беззащитное, оскверненное, оно как будто бы стремилось сжаться в самое себя, как маленький ребенок при побоях – сжаться, притихнуть. Вжимаясь, оно разделилось надвое – на две большие слезы измученной природы… А над этими слезами летела белая бесконечная пыль, а вокруг этих слез лежали бесконечные солончаки, и не было в них ни единого росточка, ни одной живой твари..
«Какое страдание! – подумала Корлан. – Какое страдание!»
– Ресницы дрогнули, – проговорила врач. – Сейчас придет в себя.
В самом деле, Корлан открыла глаза.
– Ну, я побежала! – И врачиха выпорхнула из дому так же быстро, как и появилась здесь.
– Апа, как вы себя чувствуете? – робко спросила Айтуган.
– Жива еще, дитя мое… – Корлан с трудом шевелила губами.
– Я сейчас принесу чаю… – Айтуган встала. – Не крепкого? Побольше молочка?
– А масло у тебя есть?
– Только утром принесла из магазина…
– Да нет, я спрашиваю про домашнее…
– Домашнее?Но Корлан уже не слышала этого вопроса. Маленькая худенькая девочка идет по лугу и все наклоняется и наклоняется над цветами. Все больше и больше букет ее в руках…
Чингистау, я совсем рядом с тобой! Но нет уже сил добраться, прости!
Маленькая девочка все наклоняется и наклоняется, у нее в в руках большой букет… у нее в руках… бу… бу… ке…Кахарман дал телеграмму Жарасбаю: просил известить отца о смерти Корлан. Детей и жену посадил на самолет, сам же повез тело матери поездом – в цинковом гробу. Его провожал Иван Якубовский – они говорили мало, простились как-то поспешно. Если бы знал каждый из них, что им больше не встретиться в этой жизни!
Смерть матери Кахарман пережил тяжело. Теперь он злился на себя: не мог выкроить времени, чтобы хоть поговорить с ней толком, чертова жизнь! Тяжкий грех он взял на душу, наверно. А ведь мать ждала, специально приехала сюда, чтобы пожить с ним. Мог бы сообразить, дурак, – долго ли еще ей оставалось… Что за время такое теперь наступило? Два самых глубоких таинства – рождение и смерть – потеряли ореол святости, мы смотрим на них теперь обыденно, даже если они имеют отношение к лю