Глаза Кахармана всюду вокруг видели большие застывшие волны белого-белого соленого песка. Его внезапно испугала простая мысль: как природа озлобилась на человека!
Он шагнул вперед и побрел было к снесенной крыше, которая лежала поодаль – раскореженная, наполовину заметенная песком. Но остановился – так и стоял на ветру. Не меньше года потребуется Сарсенгали, чтобы отремонтироваться, – нет, не меньше… А что делается в Караое – можно представить… Как там отец с Беришем? Живы бы остались – это главное. Как им сказать, что мать умерла? Отец не вынесет – нет, не вынесет.
Странное дело. Еще ночью Кахарман сам не знал, выживет ли. И радоваться бы надо, что уцелел, но не было радости. Как будто живым он остался только ради того чтобы снова шагнуть в этот дикий, жестокий мир, снова болеть душой снова страдать и снова проклинать его несуразность.
Он вздохнул – глубоко, всей грудью – но ветром швырнуло ему в лицо пылью; закашлялся. Вернулся в дом. Меиз уже хлопотала: прибиралась, подметала…
– Сколько песку навалило – ужас. А мы дышим этой солью изо дня в день – откуда ж здоровью быть. Я так думаю: все мы здесь помрем от рака; недолго осталось… – Она улыбнулась, словно бы извиняясь. – Побудь на улице, пока я приберусь…
Кахарман поспешно кивнул и пошел к могиле матери. Холмик был сильно заметен. Он сел, подогнув под себя ноги, и замер в этой позе. В спину бил ветер. Как и в день похорон, его стали душить слезы, с которыми сейчас, как и в тот день, не мог справиться.
«Мама, мама! Такая вот безжалостная жизнь! Такие вот унижения мы терпим, мама. Рабы мы все, рабы! А рабам не положено ни правды, ни справедливости, так-то вот… вот так…»
Долго сидел он у могилы, а когда вернулся, в доме было чисто, сама Меиз уже заваривала чай. Кахарман решил: если даст она своего верблюда, часа через полтора он уже будет в Караое. Но сегодня отправляться в путь было еще рискованно, и он решил отложить поездку до завтра.
Кайыр внес полные фляги, утер со лба пот, присел.
– А где Гульбаршин? – поинтересовалась Меиз.
– Во дворе замешкалась… – Кайыр почему-то глядел в сторону.
Меиз взяла платок, которым повязывал лицо Кайыр, и пошла к двери, чтобы вытрясти из него пыль. Дверь распахнулась. Вбежала Гульбаршин вся в слезах, подскочила к Кайыру и стала его колошматить: по голове, по лицу.
– Что еще случилось? – вскричала Меиз. – Объясните, что случилось, господи!
Байбише металась возле, не зная, что делать. Гульбаршин схватила железку, которой Меиз обычно ворошила уголь, и несколько раз ударила Кайыра по голове. Брызнула кровь, Кайыр вырвал железку из ее рук.
– Ты что, спятила? – крикнул он, ощупывая голову. Руки его теперь тоже были в крови.
– Ты хоть скажи: из-за чего разбушевалась? – Меиз подбежала к невестке и стала ее отчаянно тормошить.
– Апа… Апа… – с новой силой зарыдала Гульбаршин, и тут только Меиз увидела, что платье ее порвано – Кобель он, апа… Бесстыжий кобель… – Она снова бросилась на насильника.
Кайыр, обороняясь, ударил ее в грудь. Гульбаршин охнула и стала медленно сползать на пол.
– Кого ты привел в мой дом? – Теперь Меиз бросилась к Кахарману. – Мало нам горя здесь – двух сыновей похоронила. Теперь и самой в гроб… Чего мы вам сделали, чтобы так срамить нас? – Она зарыдала. – Срам, господи, срам какой… Убийца! – Она повернулась к Кайыру. – И тебе не быть живым, помяни мое слово!
– Да не сдохла она! Чего вы разорались, будто мужиков не видали никогда!
Ребенок с плачем бросился к матери. Гульбаршин, приходя в себя, с трудом разлепила веки.
– Не быть тебе живым! – Старая добрая женщина была невменяема. – Ты поплатишься за нашу честь!
Она бросилась к шкафу – в руках у нее оказался большой охотничий нож мужа.
– Какая честь! Дуры вы и есть дуры! Какая у нас тут теперь честь – до конца света осталась пара дней…
– Скотина! – прорычал Кахарман. – Подонок! Это тебе не нужна честь! Это тебе не нужна совесть…
Сильным ударом в челюсть он свалил Кайыра с ног. Потом бросился на него сверху и, зарычав, как зверь, сомкнул на его шее крепкие, жилистые, привыкшие к тяжелой работе руки.
«Что ты натворил, сынок? – спросил его отчаянный голос матери. – Зачем ты это сделал?»
Да. Было поздно. Кайыр был мертв. Странно, но Кахарман не жалел об этом. Он лишь зло подумал: «Теперь ты сам узнаешь, что древнее: земля наша или жизнь на ней…»
Он встал. Женщины обнялись и зарыдали в голос. Охотничий нож выпал из рук Меиз, громко стукнулся об пол. Кахарман вздрогнул и оглянулся… да, поздно… ничего теперь не поправить, все поздно… ничего теперь не имеет смысла…
Тем же днем по горячим пескам продвигался на верблюде одинокий путник. Лицо путника было усталым, до самых глаз оно было повязано белым платком; платок защищал рот и нос путника от едкой горячей белой пыли – было легче дышать. С глубокой тоской он оглядывал эти места, эти бесконечные пески, кое-где тронутые огнем, – горели кусты тамариска и еще какие-то редкие низкорослые кустарники, горела чахлая трава, островки которой встречались то там, то здесь, дымил, тлея, старый саксауловый пень, мимо которого сейчас проезжал путник.
Это был Кахарман. Он решил проехать вдоль побережья, поэтому родной Караой оставался сейчас по левую его руку. Бывший берег моря лежал ниже. Вдалеке, сверкая в лучах солнца, голубела узкая полоска воды – море! Там подрагивало густое марево. Если закрыть глаза, на минуту возвращалось давно забытое чувство прежней жизни: его директорские заботы, словно бы сейчас он едет на машине в Шумген, приедет, выйдет, его окружат люди: «Здравствуйте, Кахарман Насырович…»
Теперь этому не бывать никогда. Это вернулось только на минуту.
Верблюд довольно-таки расторопно сбежал с невысокого откоса. Копыта его ступили на бывшее морское дно. Чаще стали попадаться разлагающиеся тушки сайгаков, лошадей. Здесь же валялись полуобгорелые волки и лисы, птицы с полуистлевшими крыльями. Много чаек. Им бы как в былые годы весело летать над морем, тревожно и радостно галдеть, а они лежат, уткнувшись в песок сильными клювами – до самого моря, до самой воды. Сколько здесь не был Кахарман? Три года? Или четыре? В сущности, он приехал на кладбище – на огромное кладбище. Умерла степь, погребенная под песком; не сегодня завтра исчезнет и само море, погрузятся в толщи песка дома рыбаков – казахов и каракалпаков. Какая горькая человеческая ошибка! Какая грандиозная человеческая ошибка!
Он остановил верблюда и вдруг подумал: «Неужели не придет время, когда люди на земле станут жить по-новому?! Но для того разве ошибается человек – пусть так жестоко! – чтобы с ужасом оглянуться на сотворенное им и зажить по-новому? Ну ладно – мы. А дети наши? Наши внуки? Глядя на то, что натворили мы, – неужели они не прозреют? Не может такого быть – никак не может! Они будут лучше нас! Они будут чище нас! Умнее! Совестливее!»
«Ты прав, Кахарман, так оно и будет. Рад, что потеплело у тебя на душе…»
Он услышал этот голос так явственно, что даже обернулся, подумав в первую минуту, что он не один.
– Кто это говорит?
«Я дам им все заново – и землю, и воду! Я знаю, что они будут другими – твои дети, твои внуки…»
– Молю тебя! Пусть хоть они будут счастливы!
«Эх, человек! Снова ты о счастье. Разве люди живут на земле только для того, чтобы быть счастливыми?»
– А для чего же? – закричал Кахарман.
Но голос ничего не ответил ему. Голос уже исчез.
Вскоре Кахарман был у воды. Верблюд зашел в море по колено и стал медленно мочиться.
– Ну и дурак же ты, – пробормотал Кахарман. – Самое место выбрал. Или мало мы оскверняли это бедное море?
Верблюд нехотя вышел из воды. Над водой парило. Вдруг в этом мареве он стал различать приближающееся к берегу большое животное. «Не иначе дракон Даут плывет, – печально размышлял Кахарман. – Легенды рассказывают, что это чудище может выпить море в одночасье…» Но это был не дракон. Огромный бурый сом выпрыгнул из воды на белый песок. Широко раскрывая пасть, он бился в предсмертных судорогах. Кахарман обомлел. За ним выскочила на берег вторая большая рыбина. Кахарман узнал ее – Ата-балык! Теперь не могло быть сомнений: и сом, и Ата-балык решились на самоубийство. Но если сом еще трепыхался, разбрасывая плавниками песок, то Ата-балык была тиха. Большими, печальными глазами смотрела на человека, который стоял рядом с верблюдом. В этом взгляде не было зова о помощи. Она словно бы знала, что человек этот не поможет ей уже ничем.
Наверно, Ата-балык признала в Кахармане того мальчика, которого спасла она много лет назад от смерти.
– А где Рыба-мать? – прошептал Кахарман.
– Она умерла, – ответила Ата-балык. – Не смогла довести косяк… – Ата-балыкеле шевелила губами. – Насыр меня пусть простит, как-то давно я чуть не перевернула его лодку… Это я от отчаяния… Это в гневе на человека я…
Дальше стало твориться что-то жуткое, на что нельзя было смотреть без слез. Следом за Ата-балык и сомом на песок стало выбрасываться множество рыб помельче. Истощенные, изможденные, они некоторое время трепыхались возле ног Кахармана и тут же умирали. Кахарман попятился.
Ата-балык продолжала шевелить умирающими губами:
– Весной мы повели стаю к морю по Сырдарье… Оказалось, что река уже не вливается в море… между ними был уже солончак… тогда она… тоже… выбросилась… – Ата-балык ткнулась ртом в песок и навсегда закрыла глаза. Скоро затих и сом. Двух извечных врагов примирила смерть.Рыбы выпрыгивали на песок из воды словно мячики. Они задыхались в соленой воде, им было больно, и, обезумевшие от боли, они выскакивали, как из адова огня и находили на берегу верную, но быструю смерть. Вскоре не было места, куда бы мог ступить Кахарман, весь песок вокруг него был покрыт снулой рыбой. А дальше начался пир во время чумы. За ними на берег устремились змееподобные твари. С невероятным проворством они принялись пожирать груды рыбьего мяса. Их было много, этих пучеглазых, большеголовых тварей, они были гибкие, черные, зловеще-блестящие. Самые крупные из них набросились на Ата-балык, в мгновенье ока распотрошили ее, растащии в клочья…