Что ж, он был один – смешно в такой ситуации бояться. Об этом и речи быть не могло, потому что Кахарман не боялся никогда, ничего и никого – можно было сказать, что трусость была противоестественна его натуре. И чем более раздражался Алдияров, тем хладнокровнее становился Кахарман. Это отметили все члены бюро.
Да, взгляды их встретились. Кахарман, глядя в глаза Алдиярова, подумал: «Два ваших предшественника, Кожа Алдиярович, сменившие Акатова один за другим, помнится, объявили кампанию «За республиканский миллиард». Вспахивался каждый клочок зелени – всюду сеяли пшеницу. Ни тому, ни другому не удалось собрать толкового урожая. И вы его не соберете, Кожа Алдиярович. Всем было известно, что в наших краях невозможно вырастить пшеницу. Все вы хотели получить по Звезде, а мы остались и без лугов, и без хлеба. Мы остались на изуродованной земле. Но вам мало, вы продолжаете ее терзать, Кожа Алдиярович, – теперь вы взялись за рис. И без того скудные воды обеих рек, которые еще не давали сдохнуть морю вконец, вы повернули на рисовые поля. Теперь там болота и солончаки: нет ни риса, ни моря».
– Хорошо, – словно бы угадав его мысли, устало проговорил Алдияров, – что ты предлагаешь?
– То, что я предлагаю, я твержу каждый день! Нужно немедленно оставить эту затею с рисом и хлопком – это единственно верное решение. По всему миру мы растрезвонили, что скоро превратим пустыню в цветущий сад – зачем там сад? зачем там рис? хлопок? Если мы не отступим от этой бессмысленной идеи – ее скоро похоронит под собой соль высохшего моря. Всю ее разнесет ветрами на многие сотни километров вокруг. Но если бы только рису и хлопку грозила эта соль! Она угрожает всей Средней Азии, Алтаю, Сибири! Мы еще не знаем всех тайн взаимосвязи природы! Зачем же мы без конца покоряем ее, воюем с ней, словно она наш самый заклятый враг. Если мы уничтожим это море – завтра миллионы тонн соли похоронят под собой жизнь без остатка на колоссальных территориях вокруг! Она непокоряема, природа, Кожа Алдиярович, – все равно последнее слово будет за ней, а не за нами! И если сегодня человек уничтожает Синеморье, завтра море убьет человека.
Но Алдияров продолжал гнуть свое. Его целью было утопить серьезный, принципиальный разговор в мелочах или частностях, чтобы ошельмовать Насырова.
– Вы можете объяснить мне, почему уехал из родных мест Герой Социалистического Труда Оразбай?
– Нет, не могу. Могу лишь предположить. Оразбая мы не раз брали с собой в Москву и Алма-Ату. Он не раз слышал разговоры ученых и работников министерства о том, что ожидает море в скором будущем. Наверно, он просто потерял надежду…
– А ведь это лично ты подтолкнул Оразбая к отъезду, – вдруг тихо, но грозно сказал Алдияров. Чего-чего, а уж такого нелепого обвинения Кахарман никак от него не ожидал.
– Я? Зачем? У него что, своей головы нет?
– Зачем? Отвечу зачем. Чтобы везде растрезвонить: смотрите, люди у Алдиярова покидают родные места – даже такие прочные люди, как Оразбай! Зачем? Отвечу. Чтобы взбаламутить всех! Неужели теперь-то вам, товарищи, не ясно, почему в Москве Насыров встречался с иностранцами?! – И он оглядел присутствующих.
– Вы совсем не уважаете себя, Кожа Алдиярович, – это же грубое, неуклюжее политическое обвинение!
И здесь Галым Ержанов не удержался от протестующей реплики:
– Кожа Алдиярович, действительно не к лицу нам придавать этим обстоятельствам политическую окраску. У нас с вами хватает недочетов и в будничной, повседневной работе. Не будем лезть в политику…
Кахарман заговорил сухо, резко:
– Если смотреть с такой точки зрения на то, что здесь у нас произошло с морем, то все мы – и вы, и Алма-Ата, и Москва, и Политбюро – являемся политическими преступниками. Оставим этот тон, Кожа Алдиярович, но уж если зашла о таком речь, если уж мните вы себя политически грамотным человеком, то объясните, пожалуйста, мне вещи сугубо элементарные. Почему, например, нам не разрешают ни говорить, ни писать о наших острейших проблемах? Наше письмо из «Правды» вернулось с коротеньким ответом – отписка! Уже год лежит письмо Славикова, направленное им в Политбюро, – чего они ждут? Русские писатели и публицисты чуть ли не в каждом номере центральных газет выступают по проблемам Байкала. А нам говорить о бедствии казахского народа нельзя? Уже целый год идет перестройка, а мы как молчали, так и молчим! Где же она, правда-то, Кожа Алдиярович? В такой ситуации вы неплохо себя чувствуете, под шумок, потихонечку избавляетесь от честных, деловых людей. Пришел мой черед – или я ошибаюсь?
– Разве это трудно сделать, если очень хочется? – усмехнулся Алдияров. – Но шутки в сторону. Лично я не сомневаюсь в ваших деловых качествах и честности, товарищ Насыров. А вот по части нашего общего, психического, так сказать, состояния я что-то стал задумываться в последнее время. Мы, коммунисты, должны заботиться о здоровье друг друга. Мне кажется, Кахарман Насырович, что вы в последнее время не совсем четко осознаете свои речи, свои поступки. Нас, членов бюро, серьезно беспокоит ваше здоровье… Где здесь Максимов? – обратился Алдияров в зал.
– Я здесь, Кожа Алдиярович! – заведующий отделом здравоохранения встал.
– Николай Валерианович, верно, я говорю? Вы согласны со мной?
Максимов покраснел и неуверенно ответил:
– Без обследования трудно сказать…
– Вот вы и пригласите к себе Кахармана Насыровича! – Алдияров это почти что приказал, раздражаясь на Максимова за то, что тот не поддержал его – Это наша общая забота – здоровье товарищей следует беречь. Отдохнете – там хороший уход, строгий режим… так ведь, Николай Валерианович? Вот видите – врачи того же мнения…
Максимов сел на место как оплеванный.
Тут задал свой глупый вопрос и Самат Саматович:
– Товарищ Насыров, не объясните ли вы вот еще такой странный факт, ваш отец – коммунист, ветеран войны, известный рыбак… Как же он стал муллой?
«Вот таких, как правило, Алдияров и собирает вокруг себя. Не волков, а шакалов!» – подумал Кахарман, скользнув взглядом по Самату Саматовичу. Кахарману стало ясно: заседание бюро практически закончено, что-либо доказывать дальше – нет никакого смысла.
И лишь вот какие слова он посчитал нужным сказать:
– Я не знаю, где вы родились, Кожа Алдиярович, а я сын этой исковерканной, многострадальной земли, этого брошенного всеми моря! Всю свою жизнь я положу на то, чтобы спасти свою землю, свое море. И бесполезно меня пугать психушкой – я не из пугливых. Пусть ваша грубость и бесцеремонность останутся на вашей совести – я не пал до этого уровня, простите, не так воспитан. Будем считать, что говорили мы с вами о работе. В служебном же порядке хочу предупредить, Насыров не из тех, кто первым бросает оружие. И еще – бедная перестройка, если вы начали ее, окружив себя этими «саматами». Толковый в нашем крае народ, ничего не скажешь, а вот в руководство, к нашему несчастью, вечно подбираются глупцы…
– Насыров, не забывай, где ты находишься! – перебил его Ержанов, скорее, впрочем, для проформы.
– И отца моего не трогайте, – продолжал Кахарман крепнущим голосом. – Помните, все мы ходим под Богом…
Вдруг он запнулся и оглядел присутствующих, как бы впервые их увидев. Потом с болью воскликнул:
– Кому я это говорю? Зачем? Вам приходилось когда-нибудь наблюдать, как мучается рыба, не находя пресной воды? Как она умирает? А ведь она тоже хочет жить, она ведь тоже божья тварь. Нет, вы не видели этого. Не глазами это надо видеть, а сердцем! – Он смолк на минуту и закончил: – Кожа Алдиярович, прошу известить меня о решении бюро в письменном виде. До свидания. – И он покинул зал заседаний, ибо решение бюро ему было известно наперед. После заседания Алдияров дружеским жестом пригласил Ержанова к себе.
– Решил стоять насмерть наш Насыров, а? Каково? Не из тех, говорит, кто складывает оружие – видал? – Было заметно, что Алдияров встревожен.
– Да, Кожа Алдиярович, в красноречии ему не откажешь. Не надо эти метафоры воспринимать слишком серьезно, – стал успокаивать встревоженного Старика Ержанов.
– Пусть идет жалуется куда хочет и кому хочет!
– Для себя лично Насыров не станет искать справедливости…
– Это было бы правильным решением. Будет дергаться, – Алдияров сказал с угрозой, резко, – запрячу к черту на кулички! Уничтожу!
– Не следует его преследовать дальше, не надо в нем пробуждать ярость – это может выйти боком… Я поговорю с ним, а вы пока ничего не предпринимайте…
Только много позже, когда Кахарман в пыльную бурю собьется с дороги, когда, измученный, будет метаться в кромешной тьме, он вспомнит это бюро, все, что происходило на этом заседании, – и с благодарностью подумает о Ержанове, ибо поймет, какой беды ему удалось избежать с помощью Галыма, который умел непостижимым образом нейтрализовать опасные порывы Алдиярова, хоть и не отличался особой принципиальностью. Только много позже – тогда, когда на руках у него будет усопшая мать.
– Поговори, поговори… – согласился Алдияров. – Ну а что твоя Москва, едешь?
– Жду вызова. Вот-вот должен быть…
– Завтра же получишь его, чует мое сердце. А партийное задание будет у меня к тебе такое: дослужиться до генерала! – Он улыбнулся. – Генерал КГБ – это не шуточки… Это – власть… – И вдруг обеспокоенно спросил: – Я так и не понял: меня Максимов поддерживал или нет?
Ержанов посмотрел в сухонькое лицо Алдиярова, на совершенно лысый его череп, заглянул в водянистые глаза, и его вдруг стало неудержимо мутить.
– Поддержал… В принципе… – с трудом выдавил он из себя и, прикрыв ладонью рот, быстро вышел вон. Туалет был налево по коридору. Он почти что побежал, рванул дверь и склонился над унитазом. Рвало его крепко – казалось, что еще секунда, и наружу полезут все его внутренности: кишки, желудок, сердце… Потом он подошел к зеркалу. На него глядел бледный, изможденный человек с красными, слезливыми глазами. Отошел и стал умываться. В лицо ему сильно ударил запах хлорки – его снова стало тошнить, но рвать было уже нечем.