Ержанов вернулся в кабинет, с порога стал извиняться – Алдияров раздраженно, нетерпеливо кивнул. Он говорил по телефону – угодливо полунаклонившись вместе с телефонной трубкой, как будто незримый собеседник сейчас стоял перед ним. Ержанов понял, кто был этим собеседником.
– Выполним, ни на минуту не сомневайтесь. Нет-нет, вам не придется повторять свой приказ. – Алдияров положил трубку, вытер взмокший лоб; было понятно, сколько душевной энергии у него отнимает разговор с вышестоящим начальством: каждая клеточка его существа в такие минуты трепетно напрягалась, каждое его слово выражало крайнюю, немыслимую степень подобострастия.
Ержанов покинул кабинет Старика с приятной мыслью о том, что тот под впечатлением телефонного звонка свыше не стал продолжать разговор о Максимове. «Слава богу», – подумал он. Максимов был хорошим приятелем Галыма и был, в сущности, порядочным человеком. «Держись ближе к людям, которые правят миром, – некстати вспомнил Ержанов чье-то изречение, – но близко к ним не подходи». К вернувшемуся с заседания бюро Кахарману поспешил начальник отдела кадров Журынбек. Под мышкой у него была папка.
– Каха, беспокоят из Москвы. Требуют срочно выслать документы тех наших пятерых ребят, которых направляем на учебу…
Журынбеку было за шестьдесят, знали они друг друга давно, но за все это время Журынбек никак не мог заставить себя обращаться к Кахарману на русский манер – Кахарман Насырович. Наверно, это обращение не очень соответствовало тому количеству душевного тепла, которое питал он к Кахарману. «Каха» – это звучало теплее, почти что по-братски; Кахарман не противился – ему вообще было несвойственно подавлять людей, тем более в их хороших, сердечных устремлениях. С войны Журынбек вернулся без руки. Кахарман уважал этого тихого, безответного человека, напрочь отметал разговоры, что инвалидде стар, что пора ему отправляться на пенсию. Кахарман обычно отвечал: «Журеке скажет сам, когда почувствует, что не тянет. Он человек совестливый – чужого места занимать не станет».
– Высылайте, Журеке, или в чем-то проблема?
– Отправить не трудно, Каха. Только берет меня сомнение. Если наши дела в плачевном состоянии, не останутся ли ребята, вернувшись сюда, без работы?
Да, Журынбек в чем-то прав, да и сам Кахарман частенько думал об этом. Казахские ребята не очень приживаются в чужих краях – Кахарман это понял еще в студенческие годы. Вдруг действительно придется им выбирать между чужбиной и родным краем, в котором не будет для них работы? И вообще, согласятся ли они сейчас ехать в Одессу, когда своими глазами видят, какие у нас тут плачевные перспективы.
– Желающие не передумали?
– Нет. Оно и понятно – прием без конкурса…
– Детей простых рыбаков много?
– Немало. Но мест всего пять. Из них три зарезервировал обком, одно – для облисполкома…
– Хороши! Грамотно поделили.
– Приказ Алдиярова, еще с прошлого года. Я возражал, но разве с обкомом поспоришь?
– Почему я ничего об этом не знал?
– Это как раз совпало с вашими поездками в Москву и на Дальний Восток, Каха. А по возвращении не стал вас беспокоить…
– «Деток» в список не включать! Пошлем только тех, кого рекомендовали мы, исключительно детей рыбаков.
Он быстро подписал документы.
– Отправляйте немедленно… Постойте, Журеке, – остановил он начальника отдела кадров, когда тот был уже в дверях. – Если будут к вам претензии, сошлитесь, естественно, на меня…
На обед Кахарман не пошел, остался в своем кабинете. Еще раз мысленно вернулся к тому, что сегодня произошло, и твердо подумал: жалеть тебе, Кахарман, не о чем. Ты поступаешь согласно своим убеждениям. Другого пути у тебя не было. Оставаться здесь дальше тоже не имеет смысла. Тебе надо уехать и бороться дальше. Жалко, что родители остаются одни. Отец не уедет, это точно. Не поедет и мать – ни за что не бросит отца.
Мысли Кахармана были прерваны телефонным звонком. Звонил Каримов Султан с Балхаша, давнишний друг Кахармана. Пять лет они вместе учились в Одессе, жили в одной комнате, вместе проходили корабельную практику – все Средиземное море обошли.
– Привет, Кахарман! Прибыли твои рыбаки – выделил им лучшие места, так что без рыбы не останетесь!
– Спасибо, Султан, ты всегда меня выручаешь! У тебя дело или просто звонишь?
– У тебя там все в порядке? Ты мне приснился сегодня ночью. Подумал: надо позвонить, узнать, как он там…
Кахарман растрогался: вот настоящий друг! А что если податься к Султану?
– Жив я, здоров! Сам-то ты как?
– Я – ничего. А вот Балхаш наш гибнет, Кахарман…
– А я надумал ехать к тебе. Насовсем…
– Хрен редьки не слаще, Кахарман. Думаешь, здесь лучше? Но все равно переезжай. Сам знаешь, всегда рад тебя видеть…
– Тогда жди. Это будет совсем скоро!
Звонок сокурсника и друга он принял как добрый знак – голос Султана вселил в него надежду. Сейчас ему помощь друзей нужна как воздух. Не зря, наверно, существует эта старинная легенда про молодого, отважного воина Иманбека, который, чтобы вызволить друга из плена, согласился на то, чтобы ему выкололи глаза. Рассказывают, что в роде Иманбека оказалось потом много ясновидящих, много искусных целителей и вдохновенных домбристов. Иманбек, оставшись без глаз, говорят, взял в руки домбру и очень скоро прославился. Все лучшие походные кюи, говорят, придуманы им. То было время, когда люди ценили дружбу и, даже враждуя, не роняли человеческого достоинства.
И снова Кахарман мысленно вернулся к сегодняшнему заседанию бюро. Представив себе поникших членов бюро, он подумал, что в другой области вряд ли коммунисты позволили бы себе Алдиярову помыкать собой – только мы могли так угодничать перед начальством! Но менее всего Кахарману было не понятно поведение Ержанова. Ему-то чего ради гнуться перед Алдияровым? Неужто и он так низко пал?
И снова – в который уже раз за сегодняшний день – он вспоминал Акатова. Вдвоем с Кахарманом они, засучив, как говорится, рукава, взялись за дело. Акатов содействовал Кахарману: они открывали в аулах пошивочные мастерские, чтобы занять работой женщин, по их настойчивым просьбам был построен консервный цех рыбзавода. В цехе консервировалась мелкая рыба, прибывающая с Дальнего Востока, поставку которой наладил Кахарман. Польза от этих небольших предприятий была, конечно, малая, но все-таки люди стали роптать меньше. Не то чтобы они повеселели, не то чтобы они поверили, что их будущее будет отныне прекрасно. Нет, просто стало намного легче переносить тяготы, не такой безрадостной стала казаться жизнь на побережье.
При открытии ремонтных мастерских в Шумгене Кахарман, когда ему Акатов дал слово, сказал людям: «Дорогие земляки! Край наш скован тяжелым недугом. Прогнозы на завтрашний день неутешительные: болезнь зашла слишком далеко. То, чем придется заняться нам с сегодняшнего дня, – дело негромкое, а иному оно покажется совершенно негероическим. Спорить не буду, земляки, но скажу одну истину, которая от повторения не стала хуже, – у нас почетен всякий труд. Тем более что вынуждены мы будем заняться ремонтом лодочных моторов и другой мелкой техники не для забавы. Нас заставляет жизнь. В свое время наше побережье славилось рыбаками. Верю, что мы не уроним своей чести, верю, скоро будут все уважительно говорить: если хочешь, чтобы тебе по совести отремонтировали мотор, – поезжай в Шумген. Мы не сомневаемся – партия и правительство найдут выход из создавшегося положения. Но придется подождать, земляки!»
Люди откликнулись на речь Кахармана и Акатова, верили им безраздельно.
Очень скоро Акатов и Кахарман стали единомышленниками во всем. Акатов стал брать Кахармана с собой в Москву. А на одно из расширенных заседаний министерств и ученых он пригласил также Насыра и Героя Соцтруда Оразбая. На том заседании Акатов изложил полную картину состояния дел в Синеморье, аргументированно и вместе с тем пристрастно. Но проблему быстро свернули на нет, посчитав, что Акатов преувеличивает. Оскорбленный за Акатова, попросил слово Оразбай. Слушали его увлеченно, поддерживали аплодисментами – он говорил смело, уверенно, пересыпая речь меткими, колкими русскими пословицами. Его выступление задело многих. Среди министерских чиновников нашлись неравнодушные, откровенные люди: стали докладывать об обострившейся экологической обстановке в Узбекистане, Каракалпакии, которой дала начало известная эпидемия шестьдесят девятого года. Насыр толкнул в бок сына и удовлетворенно шепнул: «Не зря ли ты грешил на них? Все они знают про нас – слышишь, какие речи поднимаются!» Акатов, тихо сказал: «Насыр-ага, если дадут вам слово – говорите основательно, весомо, а главное – остро. Не думайте, что проблема решена, если в огромном министерском аппарате нашлось несколько нам сочувствующих людей. Пожалуйста, не заблуждайтесь…» Тем временем слово взял профессор Славиков: «То многострадальное, иссыхающее море, о котором мы сейчас здесь говорим, на сегодняшний день фактически брошено всеми, кто ранее пользовался его благами, в том числе и Министерством рыбного хозяйства, как это ни прискорбно слушать присутствующему здесь министру. Оно брошено на произвол судьбы с тех пор, как в нем исчезла рыба. Более того, здесь же присутствующий академик Бараев в своей «известинской» статье предлагает его уничтожить вовсе, а огромную площадь распахать под посевные земли. Какая сильная, какая смелая научная мысль – вы не находите, товарищи? Не находите? Тогда позвольте высветить ее фоном прежних деяний уважаемого академика, который всю свою жизнь занимается орошением пустынь. Вы ужаснетесь, товарищи, посмотрев на сегодняшнее состояние Каракумского канала, который был построен с его легкой руки. Поезжайте в несчастную Туркмению и посмотрите на то горе, которое принес людям этот канал. Если мало этого горя, то скажу, что позиция академика Бараева напоминает мне об идеях пресловутых лысенковцев, ведь именно он голосовал за отделение Карабогаза от Каспия. Что из этого отделения получится, мы в полной мере увидим в ближайшие несколько лет. В этом свете мне совершенно непонятно, почему узбекские ученые сейчас говорят: если стране нужен хлопок – дайте нам сибирскую воду! Да не нужно стране такое количество хлопка – поймите, не нужно! Этот хлопок нужен лично Рашидову – а зачем, я думаю, вы все знаете! В своем письме лично к товарищу Рашидову я писал, что, если Узбекистан не откажется от выращивания такого количества хлопка, – этот хлопок погубит всю узбекскую землю, разорит весь узбекский народ! Прошел год – член Политбюро молчит».