Председательствующий Полат-заде поспешно оборвал ученого:
«Матвей Пантелеевич, к сожалению, регламент. Ваше время истекло».
«Мое – может быть, – мрачно отреагировал Славиков, поняв подоплеку. – Как бы не истекло другое время – в том числе и ваше: отпущенное на то, чтобы успеть исправить ошибки. Море – дар природы, и никто…»
Снова его прервал Полат-заде:
«Матвей Пантелеевич, никто здесь не возьмет на себя ответственность соглашаться с вашей односторонней точкой зрения. – Раздражение председателя стало нарастать. – Каракумский канал – гордость республики. Не трогайте его. Если Родина потребует, мы осушим и Синеморье! Это море – ошибка природы. Так я понимаю вопрос!»
«Природа не делает ошибок, Полат-заде. – Славиков брезгливо посмотрел на председательствующего. – Разве что в отношении мозгов отдельных человеческих особей».
В зале раздался смех. Полат-заде, к лицу которого будто бы только что припечатали тавро, застыл, не зная, как себя дальше вести. Профессор между тем продолжал:
«Родина – понятие не абстрактное. Родина должна уважать людей, заботиться о них. То же относится и к государству, к власти. На сегодняшний день власть и народ – стали недругами. Потому что народ – это множество людей, которые работают на земле, а власть – это кучка чиновных, аппаратных «ясновидцев», которая кормится его трудами. Судьба этого моря волнует простых людей, народ – но не власть. Ведь не они расхлебывали это горе, оно от них далеко. Вот и все, что скрывается за вашими словами, товарищ Полат-заде, – Родина, гордость…»
Зал обмер. Лишь слышался шорох шагов профессора, покидающего трибуну. Насыр первым начал хлопать, его поддержали рядом сидевшие молодые ученые. Он так был потрясен выступлением профессора, что, ни минуты не медля, резко встал и пошел к трибуне. «Кто вы такой?» – испуганно вскричал Полат-заде. «Я обычный рыбак», – ответил Насыр и начал говорить:
«Я старый человек, многое повидал на своем веку. Но такой пустой болтовни, которую довелось мне услышать за эти два дня, мне еще не приходилось встречать. – Он сердито оглянулся на Полат-заде. – Вы же забили тех нескольких умных людей, которые предлагают вам дело: спасти море, спасти людей! Вы их заболтали, заругали со всех сторон. И подумал я: сегодня мы погубим это море, пустим по миру людей, которые живут там, а ведь завтра это окажется большим грехом! Нас осудят наши дети, они уже сейчас проклинают нас. Эх, лучше бы я погиб под Москвой в сорок первом году в обнимку с винтовкой – зачем я дожил до сегодняшнего дня?! Думали – заживем после войны, строили, не жалея сил, здоровья, а тут новая война, невидимая. Не понять, кто же идет на нас: власть? Бог? сам человек? Пощадите человека: дайте ему пожить по-человечески, разве он не заслужил этого? Сколько же можно стрелять в него, морозить в лагерях, водить за нос на стройку коммунизма, а теперь истреблять, будто он самое поганое, самое последнее животное! Я помню наш край в послевоенные годы, когда в море была рыба. Кто только не жил на его берегах: русские, немцы, казахи, корейцы, эстонцы… Теперь они уехали, со своим несчастьем, лицом к лицу остались лишь казахи и каракалпаки. Тем было куда уехать! А куда деваться казаху и каракалпаку? Они умрут вместе с морем – такая, значит, у них судьба. Прав профессор Славиков – эти несчастные люди не нужны никому! Благо от узбекского хлопка получили чиновники, а все горе осталось на долю простого народа. А горе – невосполнимо, когда вымирают народы! Врачи подсчитали, что каждая сотня из тысячи новорожденных в нашем крае умирает. Откуда такая напасть? У только что родившей женщины молоко оказывается непригодным для кормления младенца! Как это объяснить? Люди, до чего мы довели землю? В кого превращаемся сами? Я теперь не верю ни одному вашему слову! И когда приеду – скажу всем, чтобы не верили вам. Ни сегодня, ни впредь!»
Так закончил Насыр и с достоинством пошел к своему месту. Зал аплодировал ему стоя. Акатов после совещания порывисто обнял Насыра: «Вы, Насыр-ага, сказали то, о чем не могли так прямо сказать мы!» Кахарман тоже восторженно смотрел на отца. Московский писатель Залыгин, сидевший неподалеку от Насыра, горячо пожал ему руку, поздравил.
«Вы убедили нас, – сказал писатель, – в том, что чувство хозяина страны еще живо и что оно присуще народу, нежели кучке карьеристов Минводхоза! Будь хозяин, он бы не позволил разорить землю. Кто хозяин этой страны? Государство? Рыбаки? Крестьяне? Нет хозяина! Вот в чем беда». К ним подошел Славиков и представил Насыру знаменитого писателя.
«А вы много читаете, Насыр-ага?» – спросил Залыгин.
«Ваших книг я, Сергей Павлович, не читал, но с тех пор, как нас постигла беда, мы много чего читаем о защите природы. Не все я понимаю, спасибо сыну – всегда объяснит. Русские писатели много делают для того, чтобы спасти землю, реки, моря…»
«Это так, – ответил Залыгин, – но вы понимаете, что это лишь начало борьбы – впереди нас ждут трудные годы…»
«Вчера слушал ваше выступление. Мы тоже считаем, что морю нашему нужна вода не сибирских рек, а своя собственная – из Амударьи и из Сырдарьи».
«Это вы так считаете. А ваше руководство другого мнения», – сказал Залыгин.
«Я хозяин только своим мыслям, своей совести. – Насыр помолчал, обдумывая то, что собирался сказать дальше. – Вы пишете и говорите о реках и озерах Сибири, но ни словом не обмолвились о нашей беде. А ведь все в природе взаимосвязано. Или вы думаете, что если высохнет наше море, то смерть его не заденет Байкала в Сибири, какого-нибудь озерца в Америке или даже в Африке?»
Залыгин согласно кивнул:
«Вы правы, Насыр-ага, мы не писали ничего о вашем море. Мы заметили его беду очень поздно…»
«А сколько раз говорил я вам! – вмешался Славиков. – Все уши прожужжал!»
«Будем возвращать долги. Обязательно начнем возвращать!»
«Друзья! – предложил Славиков. – А не поехать ли сейчас ко мне в гости? Всей нашей компанией? А, Сергей Павлович? Кстати, хочу вас познакомить с еще одним доблестным, порядочным человеком: это Акатов Рахим Акатович…»
«За знакомство спасибо, – ответил Залыгин, обмениваясь рукопожатием с Акатовым. – А вот насчет гостей… Ей-богу, хочется, но сейчас не могу… – Он стал прощаться с новыми знакомыми. – Есть у меня в перспективе один план, я этой мыслью уже делился с вами, Матвей Пантелеевич, – съездить самому на ваше море, все посмотреть своими глазами. Вот только освобожусь немного от текучки – и в путь!»
Славиков крайне ценил ум и деловитость Акатова. Не раз с начала марта и до поздней осени Акатов наезжал к профессору на один из островов, где была расположена лаборатория, – они подолгу разговаривали, не одну бумагу, не одно письмо они написали в Алма-Ату и Москву. Славиков сильно досадовал на то, что Акатова переместили в одно из захудалых министерств. Это означало, что дела в области, которую оторвали от Акатова, сильно ухудшатся. Кахарману Славиков сказал: «Нашим властям нужны сговорчивые, тихие люди. Человека, который имеет собственное мнение, а тем паче – совесть, они отодвигают от себя подальше – чтобы не кусался. Тебя, Кахарман, тоже ожидают неприятности. Думаю, что ты сам догадываешься об этом. Хочу предупредить: что бы там ни было – не отчаивайся раньше времени. Гни свою линию до конца. Это говорю тебе я, старый профессор…»
«Матвей Пантелеевич, я не забываю слова Вавилова: «Пойдем на костер, но от убеждений не отречемся».
«Да. Нам всем надо равняться на Николая Ивановича». В гости к профессору они поехали без Залыгина. За столом снова разговор зашел о Вавилове, о настоящих русских интеллигентах.
«Кто сегодня, по-вашему, Кахарман, может считаться интеллигентом? Что это за слово такое – интеллигент?»
«Наверно, это не те люди, у которых высшее образование: уж в этом-то я не сомневаюсь…»
«И вы правы, друг! Интеллигент – это человек с острым мышлением, это скромный и культурный человек. В нашей стране так называемая «интеллигентская прослойка» – это миллионы людей. Подумать только! Целая армия! Но если в стране такое количество интеллигентов – по статистике – как она могла докатиться до нынешнего состояния? Я так думаю, Кахарман Насырович: интеллигент – это, прежде всего человек совестливый, это – гражданин своей страны!»
Славикову нравились такие вечера в его доме, когда собирались за столом люди близкие ему по духу и появлялась возможность говорить открыто, от души. Рыбаков, которые в Москве бывали не так уж часто, он привечал так же радушно, как они принимали его на Синеморье. Похоронив прошлым летом жену Софью Павловну, он жил теперь с Игорем и с невесткой Наташей. Рыбаки были знакомы с ней хорошо, да и она была среди них как своя. Сейчас ждали Игоря. Он звонил из Обнинска перед выездом, должен был вот-вот появиться.
«Он будет не один, – предупредил профессор. – С ним молодой американский ученый, хороший парень… – Он сел поудобнее и заговорил: – Вот Кахарман помнит наизусть многое из Вавилова. А я начинаю подзабывать – первый признак старости… Прекрасный был человек Николай Иванович! Но в дикое время жил. Ни в одной стране мира не было уничтожено столько интеллигентов, как в нашей в те годы! Он уже вошел в науку, мы, молодые, считали его гением. Он был красив, благороден: и духом, и внешне. Помните слова Чехова: «В человеке все должно быть прекрасно – и душа, и тело…» Так вот, это было сказано, наверно, о Николае Ивановиче. С кем бы мне его сравнить, чтобы стало понятно… А! Ваш Сакен Сейфуллин тоже был замечательной личностью».
«Вам приходилось встречаться с Сакеном Сейфуллиным?» – поразился Акатов.
«Я сидел с ним в одной камере, в Алма-Ате. Казахам тогда доставалось больше, чем другим. Их обвиняли в национализме и жестоко истязали. Сакен мне говорил, что таких зверств не было даже в смертном вагоне Анненкова. Тогда он выглядел крайне разочарованным в том, чему посвятил всю свою жизнь. Однажды на рассвете его привели в камеру после ночного допроса – вернее, приволокли, он не мог стоять на ногах. Его втолкнули и бросили, он был без сознания. Мы подняли его, положили на топчан. Каза