Впервые Ата-балык приснилась Кахарману еще на Балхаше. Это была та самая добрая рыба, которая в детстве спасла его от сома.
В то время в аулах во главе дел стояли женщины; поскольку мужчины еще не вернулись с войны, женщины целыми днями пропадали в море, оставляя детей старикам и старухам. Старые занимались хозяйством: пряли, теребили шерсть в тени домов и юрт; трудно было им уследить за внучатами, и дети, пользуясь этим, частенько убегали к морю. На побережье было раздолье, здесь не было взрослых – лишь сумасшедшая Кызбала иногда проходила босая, что-то бормоча про себя. В море мелькали паруса, поднятые рыбачками. Во время войны рыбы в Синеморье водилось в изобилии – поэтому женщины не уходили далеко в море на ее поиски, ставили сети вблизи берега. Случилось так, что на заигравшихся детей нападал хищный сом. Однажды это случилось и с Кахарманом. Он вместе с ребятами резвился в море, как вдруг почувствовал, что какая-то неведомая сила оторвала его ступни от дна и понесла мальчика по воде плавно и неотвратимо – так, как будто бы он встал на мчащиеся водные лыжи. «Апа!» – вскрикнул он в ужасе, потому что на близком расстоянии от себя увидел раскрытую пасть огромного сома. Другие дети тоже закричали от страха и бросились вон из воды. Кахарман, против своей воли, стремительно летел в пасть сома. В это самое мгновение какая-то большая рыба, вынырнув из глубины, встала между сомом и ребенком. Кахарман ударился грудью о бок этой рыбины. Та вильнула и сильным ударом хвоста отбросила Кахармана в сторону. Его выбросило из воды, спиной он ударился о песок и потерял сознание.
Ребята потом рассказывали ему: сом до половины заглотнул добрую рыбу – она застряла у него в пасти. «А рыба спаслась?» – спросил он. «Откуда мы знаем? – наперебой отвечали ребята. – Обе рыбы, не расцепившись, уплыли в море».
После этого случая Кахарман стал пугаться во сне – кричал, просыпался, долго не мог успокоиться и заснуть. Лежал и плакал. Корлан поначалу ничего не замечала. Она возвращалась с моря поздно, валясь с ног от усталости. Поужинав, в полудреме добиралась до постели и засыпала мертвецким сном. Назавтра надо было вставать чуть свет и снова браться за весла. Но однажды она услышала этот плач. Кахарман плакал и бормотал сквозь слезы: «Спаси меня, Ата-балык… Сом… сом раскрывает пасть… Апа! Апа-а-а-а-а…» Корлан легла рядом, притянула к себе сына и стала гладить его по голове, чтобы мальчик успокоился. Кахарман отпрянул от нее, вскочил – он глядел на мать. И в глазах его стоял ужас. Глотая слезы, задыхаясь, он стал спрашивать Корлан: «Апа, Ата-балык жива? Где она сейчас?» Корлан не могла понять, о чем ее спрашивает сын, но отвечала: «Конечно, она жива, мой мальчик. Успокойся». Она уложила сына рядом. Со сна ей показалось, что он спрашивает ее об отце. Она поглаживала Кахармана и, сама засыпая, все повторяла и повторяла: «Отец жив… конечно, жив. Разве мне, разве твоему отцу Насыру можно умереть, не поставив вас на ноги?»
Три месяца назад пришла похоронка на Насыра. Но Корлан не поверила «черной бумаге». Зато мать Насыра после этого резко сдала: трудно ей стало управляться с домашним хозяйством, сил у нее оставалось только на то, чтобы приготовить чего-нибудь горячего хотя бы один раз в день. Корлан и за это была благодарна свекрови – все ж таки как могла помогала ей старая мать Насыра, тяжело бы пришлось растить без ее помощи двух девочек и сына. Не дай бог умрет она – начнутся для Корлан совсем трудные дни.
А Кахарман все прижимался к матери и спрашивал: «Апа, а может, жива та добрая рыба?» – «Спи, сынок, – по-прежнему шептала Корлан. – Жив твой отец, скоро вернется». Вскоре она, оставив уснувшего сына, тихонечко вышла из дому.
Пора было идти в море. Свекровь уже хлопотала у огня – ставила в горячую золу кувшин с водой, Корлан поделилась с ней своей тревогой:
– Апа, кажется, Кахарман напуган чем-то: плачет во сне. Надо бы пригласить Откельды-емши…
– Пригласи, доченька, пригласи, – ответила та.
Откельды пришел на закате солнца. Высокий, худой старик, он, как всегда, был одет в длинный белый халат. Лекарь попросил воды, Корлан принесла пиалу. Откельды, склонив над пиалой строгое, аскетическое лицо, прочитал молитву. Затем, приговаривая одному ему известные слова, трижды провел пиалой вокруг головы Кахармана и брызнул на мальчика несколько раз водой.
– Завтра все будет хорошо, – сказал он, прощаясь.
После этого Кахарман перестал пугаться, но часто видел один и тот же сон:А та-балык, легко разрезая морские волны, сверкая блестящими глазами, плывет рядом с ним. Когда Кахарман устает, Ата-балык подставляет ему спину, он взбирается – и рыба несет его дальше.
Добрая рыба снилась ему и через много лет, когда он стал совсем взрослым. Но все реже и реже в последнее время приходит к нему этот чудесный сон. И все чаще и чаще снятся ему брошенные, ржавые корпуса кораблей на песке, снятся хищные сомы да копошащиеся клубки рыбы-змеи. Иногда он делает усилие, чтобы вновь представить себе круглые черные глаза Ата-балык, но видится она ему не такой радостной, не такой резвой, как прежде. Она вяло движется, устало отворачивается от Кахармана. В глазах ее – застывшая тоска, безысходная обреченность.
У Кахармана при этих мыслях увлажнились глаза, и он с трудом проглотил подступивший к горлу комок.
Полтора года проработал он на Балхаше и понял: это древнее озеро тоже находится в плачевном состоянии. Пришлось оставить и Балхаш. Не было сил сознавать, что у этого озера такая же бедственная судьба, как у родного Синеморья. Кроме того, не хотелось бы ему встречаться с рыбаками Синеморья. Интуиция подсказывала ему: это – соль на рану. А рана эта была теперь неизлечима, и не было никаких средств против недуга. Кроме одного только спиртное могло заглушить на короткое время эту боль.
Раньше Кахарман выпивал немного, да и то в гостях да по особым случаям, чтобы не обижать людей. Скажи ему тогда, что он найдет утешение в водке, – разве бы он поверил? Ему и в голову не могло прийти такое. А теперь…
Конечно, его нельзя было назвать вовсе пропащим человеком, но как только тоска и тяжелые мысли наваливались на него, он брался за бутылку.
…Десятка полтора рыбаков передвижной экспедицией прибыли на Балхаш в марте месяце. Это были земляки старого жырау Акбалака из колхозов Шумгена и Караоя. Конечно, их самолюбие было уязвлено тем, что они вынуждены ехать в такую даль за рыбой, но к чему не привыкнешь в нынешние времена?
Прибыв, рыбаки тотчас бросились искать Кахармана. Бригадиром в этой группе был Камбар, близкий родственник Акбалака. Работящий, рукастый человек, он и мыслил широко, жаль только, не получил образования в свое время, а то бы легко мог управлять большим хозяйством. Кахарман, веря в него, в свою бытность среди руководящего состава рекомендовал Камбара председателем колхоза, но в райкоме отмели эту кандидатуру: три класса образования, мол, всего у человека. А ведь это было желанием не только Кахармана, того же хотели и сами рыбаки. Но разве начальство станет считаться с мнением простых людей?
Кахарман жил в трехкомнатной квартире на окраине города. Когда раздался стук в дверь, сразу же понял – это они! Только земляки могли забыть, что в городских квартирах существуют дверные звонки. Айтуган бросилась открывать. «Легки же на помине…» – подумал Кахарман. Только что за чаем они говорили с женой о земляках. Кахарман рассказывал ей, что уже присмотрел для них на Балхаше место, славящееся хорошим уловом. Это место присоветовали ему друзья, которыми он здесь обзавелся очень быстро.
– Здравствуй, Айтуган, – раздался с порога голос Камбара. – Давненько тебя я не видел. Как вы здесь, на новом-то месте? Как дети?
Бригада громко приветствовала хозяйку. Кахарман крепко обнялся с каждым из рыбаков. Расположились в гостиной – вынесли стол и, расстелив сырмаки, сели на полу. Айтуган пошла, хлопотать на кухню, а Кахарман, истосковавшийся по землякам, жадно вглядывался в их лица. Но что мог прочесть он в них кроме прежней тревоги? Невеселы были эти лица. Если Синеморье превратилось в пыльный солончак, если оно умерло – чем же питаются людские души? Какая радость от рыбацкого труда, если не вкладываешь в него сердце? Пойманной рыбы едва хватает только на насущные нужды. Получается, что этот тяжкий, ежедневный труд ничем не отличается от труда рабского, подневольного.
Ни одно лицо не понравилось Кахарману, ни одно лицо не обрадовало его. Кахарман горько усмехнулся, отдавая себе, отчет в том, что и в его глазах рыбаки, наверно, читают ту же печаль. Он прямо сказал об этом Камбару, и тот без обиняков стал отвечать на все его вопросы.
– Ты так подробно расспрашиваешь нас, как будто сам не знаешь нашей жизни, Кахарман. А вот ответь лучше ты. Ты изо всех сил боролся за спасение Синеморья. Мы слышали, ты два месяца пробыл в Москве. Чего ты там добился? – сказал он и осторожно потрогал пальцами растрескавшуюся воспаленную кожу на обветренном лице. Как и в прошлые годы, его бригада всю зиму кочевала по большим и малым водоемам Дарьи. Неблагодарный это труд: надо долбить лед, ставить сети, затем тащить их с помощью ездовых верблюдов. И это с раннего утра до позднего вечера, в любую непогодь, в любую стужу. А улов – всего-то ничего, смех да слезы, как говорится, но и этой малости рады рыбаки.
– Москва… – задумчиво проговорил Кахарман. – Ездить в Москву за милостыней нам не в диковинку. О Москве еще потолкуем… – И, видя, что его друзья совсем приуныли, обратился к Есену: – Расскажи, Есен, чего-нибудь – чего молчишь? Помнится, раньше ты рта не закрывал…
Неунывающий Есен выглядел усталым, поникшим. Наверно, и его надломила такая безрадостная жизнь. Впрочем, тут же посыпались дружеские шутки в его адрес:
– Никак наш Есен не может привыкнуть к рыбацкой жизни…
– Рыбачить – это тебе не слесарничать в теплом сарае…
– А может, по мамочке соскучился: он же никогда не уезжал от нее так далеко…
– Приличия не позволяют мне перебивать старших. А то бы я вам сказал словцо, – притворно рассердился Есен, и все дружно засмеялись его находчивости.