Но прежде Есена ее узнал Кахарман. Он, как и вчера, позвал рыжую: «Сырттан! Сырттан!» Собака безошибочно остановила глаза на Кахармане, заскулила, поползла к вожаку и попыталась лизнуть ему лапу. «Сырттан!» – еще раз позвал Кахарман. Она уронила голову и, не открывая глаз, зло оскалилась в ответ.
«Надо пристрелить ее, чего же ей напрасно мучиться, – предложил кто-то из рыбаков.»
Кахарман слабо кивнул, отошел в сторону и, сжавшись, стал ждать, когда грянет выстрел.…Когда разгрузили баржу, Кахарман дал команду разворачиваться. Снова надо было отправляться к песчаному карьеру на другом берегу. Эта работа повторяется изо дня в день. По течению буксируют полную баржу – и налегке идут против течения. На реке нет буйных ветров Синеморья, нет высоких, опасных волн – нет и сурового секретаря обкома, никто теперь не требует от Кахармана выполнения плана по ловле рыбы.
Некогда мощный, полноводный, а ныне обмелевший Иртыш продолжает жить тихой, неприметной жизнью, не будорожа в человеке сильных чувств, а словно бы усыпляя его, словно бы ласково, ностальгически шепча человеку шорохом своих мелких волн: «Все прошло, все прошло…»
Кахарман никак не мог свыкнуться с однообразием своих дней, с монотонной обыденной работой.
– Опять заскучали, капитан? – вывел Кахармана из задумчивости голос Ладова. – Ей-богу, нехорошо это… Хотя, с другой стороны посмотреть, – вам, морскому волку, речные волны должны казаться пустой, никчемной игрушкой. – Не знающий уныния Ладов улыбнулся: – Давайте-ка я встану к рулю…
– Что может сравниться с морем! – в сердцах воскликнул Кахарман и, чуть устыдившись некоторой неуместности своего пафоса, уступил место Ладову. Поднялся на палубу и как бы продолжал разговаривать сам с собой. «Эх, Ладов, Ладов… Море ни с чем не сравнимо, так и знай. Море – это загадка, море – это опасность и риск. И вместе с тем море – это радость, которой никто еще не подыскал названия; и вместе с тем море – это счастье, которое еще никто не объяснил. Да и зачем давать названия, Ладов? Зачем что-то объяснять? Надо просто родиться и жить у моря… и все-все чувствовать, Ладов. Вот такие дела, Саша…» Вечером, после последней ходки, команда поднялась в контору за зарплатой. Ладов и Кахарман отправились на пляж, что был недалеко от порта. Вошли в воду. Ладов, широко выбрасывая руки, поплыл к середине реки и уже издалека, обернувшись, крикнул:
– Чудесная вода, капитан!
Кахарман медленно поплыл следом. Очутившись в воде, он по-другому стал ощущать реку. Хоть и обмелел, оскудел Иртыш, но течение у него все еще было сильное. Ноги Кахармана задевала мелкая серебристая рыбешка, почти мальки.
Синеморье… Раньше его называли Великим морем, а как его называть сейчас? Мертвым? А вот в Иртыше, наверное, все-таки жива еще своя Ата-балык. Да не каждому дано ее увидеть. Она может показаться на глаза лишь тому человеку, у которого чиста совесть, прекрасны помыслы и совершенны дела. Увидит ли ее когда-нибудь еще он, Кахарман? Кто знает. А вот отцу его, Насыру, который всю жизнь прожил на море, она, наверно, много раз показывалась и, может быть, даже говорила с ним. И рассказывала, наверно, ему о своем одиночестве… Что же удивительного в ее одиночестве: ведь и таких людей, как Насыр, совсем мало осталось на свете, честных, совестливых, благородных. Таков ли ты, Кахарман? Таков ли…
Вернулись они с Ладовым только к ужину, который собрали ребята. Сидя за столом, Кахарман никак не мог оторваться от своих прежних мыслей о том, что как-то наперекосяк пошла его судьба. А теперь еще это пристрастие к спиртному… Вот она, свобода! Какой Бог, кроме напитка, способен даровать человеку такую свободу! И ведь Синеморье Кахарману теперь тоже не в укор, хотя было ведь время, когда выпивохи в его родных местах и за людей-то не считались! И как этот народ за такое короткое время втянулся в эту пагубную пьяную воронку? Дошло до того, что люди теперь стыдятся приглашать к себе в гости, если нет возможности выставить на стол спиртное. Ни одна свадьба, ни одно застолье не обходится без пьянки. А также ни одно дело: «Не подмажешь, не поедешь». Стыд и срам. Никто уже не помнит редкого, отважного примера – примера охотника Мусы. Однажды он сказал Кахарману: «Стоит мне выпить хоть бы глоток этой гадости, конь чувствует: всхрапывает гневно, не подпускает к себе. Плетешься до дома пешком никак невозможно сесть на него, даже если хитростью пытаешься взять – подойти с подветренной стороны. Вот и думаешь: наверно, Богом проклята эта дурная вода! Вот отец твой Насыр все твердит, что нет большего горя на свете, чем война. А мне кажется, что эта штука пострашнее войны. Кого она утянет – тот помирает мучительной смертью. Нет же – теперь и в рот не возьму! Род Сансызбая слов на ветер не бросает!»
А было это в начале далеких пятидесятых. И с тех пор Муса действительно капли в рот не брал! Вот ведь какая сила воли! Вот какая боязнь греха, вот какая совестливость оказалась в человеке! Да только много ли таких людей вокруг! Дожили до того, что «пей не пей – все равно помирать»! Но если человек не боится греха, не знает совести – он же способен превратиться в бесчувственное животное! Как этого не понимают люди?
Матросы давно уже заметили, что капитан даже в общем застолье бывает невесел, неразговорчив, углублен в себя. И они не мешали ему – заводили свой неторопливый разговор…
«А ведь эти соображения, эти упреки, в первую очередь, я должен адресовать самому себе. Начни с себя – так сейчас говорят. Но я действительно люблю этот кратковременный миг свободы от своей душевной боли, я люблю эти минуты веселого забытья – как же мне быть? Неужели и все вокруг оправдывают себя таким образом? Но разве кого-то можно всерьез уверить, что все беды нашего века не от человека, а от Бога либо обстоятельств? Неужели свойства и качества, что копились веками, можно растерять за какие-то семьдесят лет? Ужасы века – голод, геноцид, две мировые войны, атомная угроза, тотальное оскудение природы – ни в одном из прошлых веков человечество не знало таких осознанных злодейств. Кичась успехами цивилизации, люди постепенно приходят к жизни, которая, пожалуй, будет пострашнее средневековой или первобытной… А оправдать! Оправдать все можно!..»
…Пустая баржа теперь шла вверх, против течения – они делали вторую ходку. С ними поравнялось судно капитана Мальцева. Из всех его щелей летел хриплый голос Высоцкого:Кровью вымокли мы под свинцовым дождем —
И смирились, решив: все равно не уйдет!
Животами горячими плавили снег!
Эту бойню затеял не бог – человек!
Улетающих – влёт, убегающих – в бег…
– Однолюб этот Мальцев, – улыбнулся Ладов. – Никого не признает, кроме, Высоцкого.
– Высоцкого все должны любить – он наша совесть. Я тоже его люблю…
– Наши люди любят преклоняться перед кем-нибудь. Вчера был в загоне – сегодня кумир… Впрочем, к Мальцеву это не относится. Он его всю жизнь любит.
Невольно оба они погрузились в раздумье, заслушались:Свора псов, ты со стаей моей не вяжись —
В равной сваре за нами удача.
Волки мы!
Хороша наша волчая жизнь.
Вы – собаки, и смерть вам – собачья.
Баржа Мальцева уходила по течению вниз, увозя с собой и голос Высоцкого. Ладов проговорил:
– Никак не могу я вот что понять, Кахарман Насырович. На кой черт мы перевозим эту гальку? Ну, сейчас мы ее вычерпаем, а кто ее будет потом возвращать реке?
Кахарман налил водки и опрокинул полстакана одним махом, запил минеральной прямо из бутылки. Не спеша закурил и после молчания заговорил:
– По-другому это называется грабеж. Эта галька никогда не будет возвращена реке – смешно ломать над этим голову. В стране дураков существуют совершенно простые ответы на самые сложные вопросы. Грабежом и разбоем занимается наше ведомство. Пароходство должно перевезти за год двенадцать миллионов тонн этой гальки. Тонна ее стоит сейчас двадцать две копейки. То есть сегодня мы растаскиваем ее по двадцать две копейки, а завтра даже за двадцать два миллиона невозможно будет восстановить. Этот ущерб будет исчисляться астрономическими цифрами. Каждый год мы выгребаем со дна эти миллионы тонн, а вода упала в Иртыше уже на два метра… И погоди – это только цветочки…
– Ягодки уже тоже имеются – нет теперь на Иртыше ни пляжа приличного, ни лодочной станции. На их месте сейчас ил…
– У этой трагедии не будет названия, Саша… Мы просто лишимся дара речи, когда увидим ее в полном объеме!
Вертя в руках пустой стакан, он подумал: «И тогда будет уже поздно, когда государство наконец-то спохватится. Мы не оправдаемся перед нашими детьми – никакой Бог не простит нам наших тяжких грехов. И ничего не ждет нас, кроме проклятия! Это проклятие я чувствую уже сейчас – потому так безрадостны дни мои сегодняшние, так чего уж говорить о будущем…»
– А ты чего не пьешь? – спросил Кахарман.
Ладов плеснул и себе.
– Недолго я здесь задержусь, – сказал Кахарман. – Проторчал два года на Балхаше – что там творится, Бог мой! Все то же самое, что и у меня на родине. Приехал сюда – и здесь то же! Иртыш, в сущности, полуживой, бьется в предсмертных судорогах. Скоро от него ручеек останется, и экскурсоводы будут рассказывать: вот здесь десять лет назад, товарищи, протекала великая сибирская река Иртыш… Нет сил смотреть! – Кахарман стукнул кулаком по столу. – Надо уезжать! – Помолчав, он грустно улыбнулся и сказал заплетающимся языком: – Я с каждым годом становлюсь смешнее и смешнее, как Коркут-баба…
Эту легенду Ладов не раз слышал от казахов. Ну и удивительный же был человек, этот Коркут-баба! Никто так сильно не любил жизнь, как он, музыкант с кобызом. И никто не был так наивен, как он. Подумать только! Он полагал, что люди умирают потому, что на свете существуют могильщики и существует земля, в которой они роют могилы. И всякий могильщик – то ли в шутку, то ли нет – отвечал ему, когда он спрашивал, для кого роют могилу: «Говорят, есть на свете музыкант с кобызом – для него и роем». Много земель обошел Коркут, и везде ему могильщики отвечали одно и то же: для Коркута.