– Я очень тревожусь за тебя. Ты плохо спишь ночами, ты много пьешь – вижу, что здоровье у тебя теперь совсем не то, что было прежде…
Что мог ответить ей Кахарман? У него не шла из головы новость, которую привез Бериш. «Варвары! – думал он. – Самые настоящие варвары! Они думают, что живут на земле последний день. Подождите, море еще отомстит вам!»
Наконец утомленное его сознание стало проваливаться в сон. Ему снова снилось море. Снился остров Керым, снилась тихая заводь, где обычно собиралась крупная рыба.
Он сразу увидел Ата-балык. Она двигалась тяжело, была до последней степени исхудалой. Рядом плыла другая рыба – рыба-мать, тоже худая и изможденная. За ними тянулся косяк. И чем ближе подплывал этот косяк, тем страшнее становилось Кахарману. Плотное скопище не рыб, но каких-то уродливых существ надвигалось на него. Это были твари с двумя или тремя головами, со сросшимися хвостами, без привычных плавников, с уродливо увеличенными глазами и туловищем. И было непонятно, куда движется этот косяк, было непонятно, в самом ли деле во главе этого косяка движется Ата-балык или, помыкаемая скопищем этих тварей, она плывет сама не зная куда. Глаза Ата-балык были красные, безвольные, запавшие. Может быть, это были последние минуты ее жизни, ибо вдруг – и сердце Кахармана недобро дрогнуло – она медленно медленно, но неотвратимо стала погружаться – и следующие за ней рыбины вдруг заметались тревожно, мелькнула пасть черно-бурого сома… Приснился ему и отец.
Мулла Насыр, опустившись на колени, шептал молитвы на белом мертвом берегу. Он был худ, изможден, как Ата-балык. И еще – он был совершенно сед. Выпуклые кости его лица, обтянутые тонкой морщинистой кожей, производили страшное впечатление – фигура его на берегу казалась мешком, в который побросали остро выпирающие человеческие кости. В глазах его, устремленных в море, была неизлечимая тоска. «Отец… – позвал его Кахарман. – Отец!..» Старик, стоявший на коленях прямо, не обернулся. «Отец! Синеморье!.. Отец!..»
…Все это грезилось Кахарману ранним утром, когда Айтуган была уже на ногах. Женщина замерла у постели мужа.
«Отец… – звал Кахарман. – Отец, обернись… Ты ведь жив еще, отец…»
Айтуган присела рядом и стала гладить руку мужа, тихо шепча:
– Успокойся, Кахарман… Успокойся…
«Отец… – бормотал во сне Кахарман и всхлипывал. – Зачем ты молишься? Какому Богу ты молишься? Все пропало, отец, слышишь ты?!»
Старый рыбак смотрел вдаль и молчал.
«Ответь мне, отец!»
«Молчи, сын! – вдруг зашептал, не оборачиваясь, Насыр, и было в этом шепоте неистовство, поразившее Кахармана. – Не кличь беды, она у порога! Молись! Молись Аллаху!»
«Да где же он, этот Аллах? – закричал Кахарман. – Зачем он мне нужен, если все потеряно?!»
«Чтобы остаться человеком, сын мой!..»IX
Cтали приходить в упадок и рыбацкие селенья по побережью Синеморья. Среди других, кто не трогался с места – а их осталось мало, – были, конечно, Насыр и охотник Муса. Некуда было ехать и сумасшедшей Кызбале с ее верной собакой. Не трогалась с места и Жаныл с сыном Есеном. Рыбакам было непривычно жить – рыбы в Синеморье почти не стало, ехать за добычей в далекие экспедиции, как это делала бригада Камбара, многие не хотели. Кто-то взялся пасти скот, другие принялись кормиться землей. Для них это было лучше, чем бросить на произвол судьбы могилы предков и податься в чужие края.
Лишь в Шумгене все было более или менее благополучно. Отсюда уехало всего лишь несколько дворов, так что на фоне общей печальной картины этот главный поселок выглядел получше других. Исправно шумгенские рыбаки продолжали выезжать на Каспий, Балхаш. Выезжали они также в Чардару, Торгай и Ыргыз. Так с миру по нитке кое-как дотягивали они до плана, выполнение которого требовалось с прежней неукоснительностью. У себя же дома – зимой – отлавливали рыбу в запрудах, построенных еще Кахарманом. Рыбаки, казалось, стали свыкаться со своей невеселой долей, ведь продолжалось это уже около десятка лет…
Мало об этом задумывался за своими болезнями старый жырау Акбалак, лежа у теплой печи. К нему из Караоя переехала одна из дочерей с зятем, и хоть был теперь за ним хороший уход, болезнь все же не отступала.
Ночами он мерз, даже лежа у печи, а днем не было никакого желания выходить на солнцепек, словом круглые сутки старался согреться. Он грелся и дремал, дремал и снова грелся. Иногда он испуганно вскакивал, садился, подобрав под себя ноги, – ему за дремой вдруг чудилось, что он уже умер. В такие минуты он торопливо брал в руки домбру и начинал наигрывать, перескакивая с одной мелодии на другую, с горечью понимая, впрочем, что теперь-то ему не сыграть даже одного кюя от начала до конца.
В эти дни с Акбалаком случилось событие, сильно всколыхнувшее его душу. У него было утешение – молодая рыжая кобыла, за которой он ухаживал увлеченно, словно мать за малым дитем. Недавно ее увели с собой дикие кони…
Разлучник – огненный, поджарый жеребец – смело вошел во двор и, будто бы чувствуя, что слабый, немощный хозяин не окажет ему серьезного сопротивления, нагло пританцовывая, приблизился к кобылке. Жеребец в мгновение ока разорвал сильными молодыми зубами привязь кобылки и стал кружить возле нее, играться…
У Акбалака, с восторгом наблюдавщего эту сцену чужой любви, ноги будто бы приросли к земле. Жеребец, нежно кусая возлюбленную за холку, увлек ее за собой и за калиткой победно ударил несколько раз копытом о землю. Табун нетерпеливо заржал, призывая новобрачных под свои крылья, и тут же рванул с места.
Босой Акбалак метался по дому, торопливо разыскивая свои калоши. Лошади к тому времени были уже на окраине аула. Гладкие их спины в лучах заходящего солнца отливали золотом, гривы и хвосты вздымались на ветру. Акбалак стал звать кобылку – он несколько раз выкрикнул ее имя. Та обернулась, придержав бег. Но что ей был голос слабого, немощного хозяина – впереди ее ждала вольная, новая, молодая жизнь. Жеребец стал ее подталкивать, торопить. И тогда она громко и протяжно заржала – и сердце старого Акбалака вздрогнуло, и вся его одинокая душа рванулась к ней. «Прощай! Прощай!» – пробормотал он и заплакал. Сквозь чистые, скупые слезы – словно бы он превратился сейчас в ребенка – он видел на фоне большого багрового диска свою любимицу и алого жеребца.
«Неповторимая, прекрасная картина! – думал Акбалак, потрясенный увиденным. – Сколько нежности, сколько свежести было в их любви!»
И звуки мелодии, вызревание которой он чувствовал давно, вдруг обрели стройность, законченность и стали проситься наружу. Акбалак поторопился в дом, живо настроил домбру, и через мгновение мелодия явилась вся, до последнего звука – будто бы готовая жила где-то до этой секунды и лишь теперь нашла Акбалака. Давно об этом хотел рассказать Акбалак музыкой своей домбры, часто ему в воспоминаниях виделись волны моря, не раз испытывающие судьбу всякого рыбака, часто слышался их грозный рев. Не забыло его лицо и заботливого прикосновения ветра на острове Корым – этой нежной колыбели их с Карашаш любви. Играй, домбра, играй! Вместе с Акбалаком и тебе никогда не забыть милую Карашаш: вот она, юная, счастливая, ступает в лодку; вот она обратила лицо к младенцу, которого кормит грудью. Вся жизнь Акбалака со всеми ее земными тяготами, со всем ее земным счастьем отразилась в этой последней мелодии, сочиненной старым жырау. Играй, домбра, играй! Он, Акбалак, еще не умер; еще стучит его сердце, еще видят глаза. Но сегодня ему был знак – это не молодая кобылка простилась с ним, это жизнь прощалась с Акбалаком… Об этом тоже пела домбра в руках Акбалака: прощай, жизнь, прощай, жизнь…
Акбалак, обессилевший, положил домбру на колени и откинулся, прикрыв глаза. Да, прощай, жизнь. Невесело с нею прощаться, но что же поделаешь? В последнее время, чтобы скрасить свое одиночество, он не раз думал, что хорошо бы зазвать в гости старых своих друзей: Насыра и Мусу. Наконец он отправил за ними зятя, но тот привез только Насыра. Мусы, как всегда, не было дома. На этот раз он рыскал по пескам в поисках своего вороного иноходца. С тех самых пор, когда увел его за собой дикий табун, Муса не оставлял надежды разыскать своего красавца, время от времени возобновлял поиски.
Насыр с первого взгляда понял, что дни Акбалака сочтены. Это подсказал ему опыт – впалые щеки Акбалака, глаза, полные тоски, вряд ли могли обмануть такого пожившего человека, как Насыр. Он молча взял руку старого жырау в свои ладони. Горечь и сожаление были написаны на лице Насыра, он подумал о том, что судьба охотнее разлучает людей, чем соединяет. После обычного приветствия дочь Акбалака принялась накрывать на стол, а Акбалак между тем объяснил, почему он послал зятя за Насыром:
– Насыр, видишь сам, до конца мне осталось совсем немного. Уж ты не сердись, что оторвал тебя от дел. Никого, кроме тебя и Мусы, у меня не осталось. Даже родные дети не ближе мне, чем вы. Не думай, что я выжил из ума или мучаюсь бездельем – послушай мою просьбу. Она последняя. Ты должен завтра повезти меня на остров Корым, в последний раз я хочу побывать на море…
Он умоляюще посмотрел в лицо Насыру и, очевидно прочитав в нем сомнение – выдержит ли старый и больной человек неблизкую дорогу, – опередил его вопрос:
– Не сомневайся, я не помру в дороге. Не думай, что не выдержу. Тронемся рано утром, к закату будем на месте. Переночуем – и обратно. У меня есть слова, которые я давно готовился сказать тебе. Я скажу их в море.
Дочь и зять, видя, как решительно настроен Акбалак, поняли, что старика отговаривать бесполезно. «Благослови, Аллах, наш путь!» – подумал Насыр, а вслух произнес:
– Нельзя не повиноваться вашему желанию, Ака. Я тоже давненько не был на острове – значит, завтра же выезжаем…
Акбалак промолчал, но просветлевшее его лицо, слабый огонь в глазах выражали благодарные чувства.
Ранним утром они были на берегу. Зятю Тобагабылу тоже хотелось отправиться вместе с ними, но Акбалак рассудил по-своему:
– Встретишь нас на машине, когда вернемся. А с нами отправится Шортанбай…