о, исправно, тщательно.
Окажись сейчас отец здесь – разговорам стариков не было бы конца. Славиков охотно общался со старыми казахами. Он хорошо знал Коран – это явилось следствием его долгих, проникновенных бесед с кажи Беркимбаем. Славиков хорошо мог лечить травами – этому он научился, много лет знаясь с лекарем Откельды. Игорь теперь жалел, что в то время мало вникал в разговоры стариков. Он упустил для себя многое. Не только для себя, впрочем. В свое время Игорь обращался к республиканскому министру здравоохранения: было бы, мол, неплохо записать беседы с лекарем Откельды, получилась бы нужная, полезная книга. Министр обещал посодействовать, но дальше обещания дело не пошло. Какое небрежение к народным богатствам, к народной культуре! И что же теперь? По всему Казахстану осталось несколько десятков стариков, могущих растолковать Коран, знающих толк в травах. С их смертью эти знания уйдут в предания.
– Принеси-ка мне домбру, джигит, – обратился Акбалак к Шортанбаю.
Шортанбай исполнил желание почтенного аксакала. Акбалак взял домбру и стал наигрывать ту концовку мелодии, которая пришла к нему сегодня, потом сыграл всю эту мелодию от начала до конца.
Поначалу в ней не было стройности и пластичности, но постепенно игра Акбалака становилась мягче, мелодия выравнивалась – и вот она уже стала совсем плавной, гибкой, вот она уже в точности отвечала каждой крохотной мысли Акбалака, каждому трепетному порыву его чувств.
Насыр застыл в удивлении. Он всегда знал, что музыка несравненно выразительнее слов. Но сейчас ему казалось, что эту выразительность он понимает больше, чем остальные, – ведь он то знал Акбалака много-много лет!
Легкая и светлая вначале, мелодия теперь стала наполняться тихой грустью. Постепенно минорных аккордов становилось больше – и вот они уже заполнили всю канву мелодии, зазвучали трагично, высоко, скорбно…
Да, Акбалак прощался с жизнью – Насыр угадал это сразу. Музыкой Акбалак сумел поведать многое. Вот раздался тяжелый стон падающего дерева, и это дерево словно бы защемило душу человеческую, измерзшую в колымском аду. Ибо вслед за звуком упавшего дерева домбра закричала пронзительно, одиноко, – так что сердце Насыра сжалось от боли. Потом Насыр стал различать в звуках струн грохоты выстрелов, окрики конвоя, лай овчарок, лязг цепей. Потом на какое-то мгновение мелодия просветлела – наверно, перед мысленным взором Акбалака явилось Синеморье, с которым он был в разлуке столько лет. Но и у моря сердце Акбалака не перестало страдать. Резко ударил по струнам Акбалак, и Насыр явственно услышал жалобный гул умирающего моря. Оно не хотело умирать, оно просило пощады у неба, у человека… Однако что это? Над жалобным стоном моря летит пронзительный крик, он ближе, ближе, он такой жалобный, что, кажется, сейчас разорвет сердце! Да ведь это же голос бесценной Карашаш. Прощай, Карашаш! Прощай, любимая!..
Акбалак закончил игру, положил домбру на колени и стал вытирать со лба пот. Долго все молчали… Когда заканчивает свою игру настоящий домбрист, слушатели, как правило, некоторое время молчат. Мелодия звучит в их ушах от начала до конца, повторяется, и они как бы снова переживают услышанное.
Когда громко ухнул недалекий филин, Лена, опомнившаяся первой, восхищенно забила в ладони. На губах Акбалака появилась слабая теплая улыбка – он с благодарностью посмотрел на девушку.
– Это просто здорово – то, что я слышала! – воскликнула Лена.
– Я назвал эту музыку «Прощание с Корымом», – обратился Акбалак к Насыру. – Я хочу, чтобы вы запомнили ее надолго, хочу, чтобы она осталась после меня…
Конечно, Насыр понимал, что прощание это не с островом, а с жизнью. Поэтому он сказал:
– Не думаешь ли ты, Ака, что в ней заключен все-таки больший смысл? Не стоит ли назвать ее по-другому?
Акбалак хотел что-то ответить, но силы его иссякли.
Шортанбай поднес к его губам пиалу с шубатом, Акбалак сделал несколько глотков и умиротворенно прикрыл глаза.
Вдруг взвизгнул заяц – видно, ловкая сова камнем упала на него и намертво вцепилась в бедолагу когтями; вскоре возня и шорох стихли. Стал отчетливо слышен мягкий плеск волн – в молочном свете луны море светилось тусклым, матовым серебром. В такое время обычно играла рыба, но истощилась с годами морская глубь.
Зато свет костра привлек черно-бурого сома. Сом давно заметил его и теперь неспешно плыл к берегу, невесело размышляя о перипетиях своей судьбы. Вот уже несколько дней, как он был голоден. Его чуть не пристрелил какой-то всадник, проезжающий берегом – вовремя он нырнул в глубину, еще бы мгновение – и пришлось бы ему всплыть брюхом вверх. Да, теряет он осторожность, теряет – совсем постарел. Да и море уже давно не крепость, а ловушка – голодно в нем, неуютно, вода не та…
Он высунул голову из воды и посмотрел на людей у костра, потом подплыл к берегу вплотную. Снова высунул голову и повел ноздрями – он чуял свежее мясо, которое лежало на ящике. Сом, увидев мясо, стал втягивать в себя воздух. Ящик вместе с мясом пополз к нему. На пути его была коряга, и ящик опрокинулся. Люди оглянулись, а Шортанбай встал, направился посмотреть, что там могло упасть. Сом же, заглотнув мясо, уже разворачивался, собираясь улизнуть.
– Сом! Сом! – крикнул Шортанбай.
Все, кроме Акбалака, бросились к берегу. Сом, упруго шевеля огромным хвостом, стал уходить в море.
– Э, это наш старый знакомец, – улыбнулся Игорь.
– Разбойник и вор, – засмеялась Лена. – Наверно, опять проголодался!
– Аппетит у него зверский, – добавил Игорь. – Все, что заметит на берегу, тянет себе в пасть.
– В Караое тоже обитает один большой сом. Очень любопытный. Ждет меня, когда начну молиться. А как начну – высунется из воды и смотрит…
Шортанбай рассмеялся:
– Наверно, он интересуется арабским языком!
Возвратившись к костру, Насыр обратился к Акбалаку:
– Не стало теперь настоящих сомов… А были огромные – могли заглотнуть всадника вместе с лошадью, правда, Ака? Чем дольше живешь, тем величественнее кажется прошлое…
– Были они, конечно, изрядного весу, но на людейто не охотились! – Акбалак сплюнул. – Теперь всякая живая тварь мстит человеку… Икор, или не прав я? Ты бы объяснил мне, что такое происходит с нашим морем? Ведь совсем недолго ему осталось жить. А с его смертью умрем и мы: нас похоронят пески. С каждым годом песчаные бури становятся и крепче, и злее. Чем дальше уходит море, тем страшнее они становятся. Я живу восемьдесят лет здесь, но никогда еще не видел таких бурь – теперь они бушуют беспрестанно…
– Да, Акбалак-ага, вы совершенно правы. По нашим наблюдениям, за последние несколько лет сила ветров увеличилась вдвое. Соляная пыль беспощадна: она засыпает, она губит без остатка все живое вокруг…
– Ну и туман, однако, – сказал Насыр озираясь. – Ака, посмотри, как луну обложило – боюсь, что завтра мы не сможем выйти в море.
Акбалак, изучающе посмотрев на луну, молвил:
– К утру должен рассеяться…
Лена с сомнением сказала:
– Метеостанция сообщила, что туман будет густой. Наши приборы то же показывают.
– Доченька, туман к утру рассеется, – повторил Акбалак. – Посмотри на луну: видишь красноватый обод? Это – верный знак.
– А приборы показывают другое! – Лена почему-то заупрямилась.
– Ваши железяки чувствительнее моих костей? – спросил Акбалак и закашлялся; ему не хватало дыхания, чтобы говорить свободно.
– Лена, – мягко укорил девушку Игорь, – у казахов принято, что молодежь, слушая старших, не возражает…
– Поняла, – Лена улыбнулась. – А если взрослые ошибаются?
– Взрослые не могут ошибаться…
Лена рассмеялась:
– В таком случае «ура» взрослым, которые никогда не ошибаются!
Сергей и Шортанбай поддержали ее:
– Ура! Ура! Ура!..
– Это так называемый адвективный туман, – объяснил Игорь молодежи и, повернувшись к Акбалаку, заметил: – В отношении туманов, Акбалак-ага, тоже не могу сказать ничего утешительного: теперь они наблюдаются в четыре раза чаще, чем прежде.
Постепенно все начали расходиться. Первым покинул костер Шортанбай, за ним ушел Игорь. Прежде чем забраться в свой спальный мешок, Игорь вывернул его наизнанку и хорошенько вытряхнул. То же самое проделали Лена и Сергей со своим двуспальным мешком. Наконец разместились на ночлег и они. Лена негромко спросила:
– Кто, интересно, окажется прав: наши приборы или старики?
– Ты о чем?
– Я говорю о тумане…
Сергей не впервые выезжал на Синеморье вместе с Игорем. Он хорошо знал местных аксакалов, безошибочную точность их предсказаний.
– Они окажутся правы, Леночка, в этом я не сомневаюсь… – Он помолчал, потом задумчиво произнес: – Надо бы передать привет Мусе думаю напроситься с ним на охоту… – Что может быть лучше охоты с беркутом! Ты когда-нибудь что– либо подобное видела?
– Охота с беркутом? Сто лет мечтала увидеть! А он сможет взять нас обоих?
– Я думаю… А теперь спи. – И он чмокнул ее в щеку.
Насыр подбросил хворосту в затухающий костер. Они с Акбалаком остались одни. Насыр внимательно посмотрел в глубоко запавшее лицо Акбалака и произнес:
– Ака, ты заметно устал… Может, отправимся спать – чего мы тут сидим?
– С отдыхом ты меня не торопи пока – я еще жив вроде, а на вечный покой только собираюсь… Какие вести от Кахармана? Он все еще на Балхаше?
– Давненько нет от него писем. Я уж думаю – не случилось ли чего?
– А рыбаки наши видишь как довольны. С тех пор как Кахарман на Балхаше, Камбару стали выпадать хорошие места…
– И улов приличный… Не знаю, успею ли сам передать благодарность Кахарману, в случае чего ты обязательно передай.
– Конечно, передам, зря не беспокойся… – Мысли Насыра тем временем стали возвращаться к знакомому тревожно-неразрешимому кругу, и он сказал: – Да, Ака, восстала природа против человека; нет уже сил у нее терпеть наше варварство… Я все вспоминаю Откельды, который любил повторять, что мир похож на хрупкое птичье яйцо: разобьешь его ненароком – будет светопреставление. Он разглядывал каждый листочек, каждую травинку и говорил – берегите это, берегите каждую крохотку природы…