У Хорста в последнее время было плохо с глазами. Он заметил Кахармана, когда тот подошел к нему совсем близко, – встал навстречу: «Оу, Кахарман-жан, никак это ты, дорогой!» И старик, согласно казахскому обычаю, обнял Кахармана, касаясь своей грудью его груди. «Здравствуйте, Хорст-ага! Как вы здесь? А где Ирина Михайловна?» – «Не вылазит из больницы моя старушка: слегла зимой и до сих пор там… А я сижу и жду. Марияш мне с утра говорит: приедет Кахарман, приедет Кахарман… Дождался».
Болата кликнула Марияш, и он скрылся в доме. «Слышу я, что ты теперь в Семипалатинске, – проговорил Хорст, проводив взглядом Болата. – Расскажи-ка мне, что там за жизнь…» – «Отвечу коротко: жизнь там просто паскудная…» – «А я старею, Кахарман, и все больше думаю – неужели на чужбине придется мне умереть? – Он помолчал. – Обо всем думаю, Кахарман… Кто же это так сделал, что весь наш народ стал расползаться по стране, как тараканы? Кто бы мог подумать, что может случиться такое? Но кто бы ни был виноват, а твоего отца хочу похвалить, Кахарман. Остался ведь! Недавно был у меня в гостях Оразбек. Знаешь, наверно, его – Герой, понимаешь ли, Социалистического Труда. Сейчас он под Алма-Атой, председатель колхоза – рыбу они выращивают в прудах…» – «Знаю Оразбека, как же – даже бывал у него в колхозе…»
«А он жук, ни слова, что вы виделись… Так о чем я? А! Говорим мы, говорим, и разговор, как я понимаю, он клонит к тому, что нельзя, мол, осуждать тех, кто старается жить хорошо. Вот, мол, недалеко от столицы и жить легче, и детей можно выучить – а что, мол, там, в той дыре? Подумал я и сказал ему вот что: Оразбек, я тебя называл настоящим батыром, а теперь позволь-ка мне свои слова взять назад. Как так? – опешил он. А он пугливый, ты сам знаешь: думал, наверно, что я сейчас его в мелочах начну упрекать. Ну, вроде того, что купил он сыну «Волгу», пользуясь льготой для героев, или в чем-нибудь еще таком. Хорошо, говорю я ему, сейчас объясню. Говорю: вот у тебя орден. Повесили тебе его на грудь не за твои личные заслуги, в этом ордене заключен и труд других людей. Правильно я спрашиваю, Оразбек? Правильно, он отвечает. А раз так, говорю я, если ты герой Синеморья, то почему ты сбежал от тех людей, которые трудились вместе с тобой, почему ты не разделил их судьбу, а, Оразбек? Ему нечего было ответить, а когда стали прощаться, он умолял меня, чтобы этот разговор остался между нами… Нет, Кахарман, не уважаю я такого героя – никак не могу уважать. Ему эту звезду не на грудь надо было повесить, а на ж… – И старик засмеялся. – Послушай меня, Оразбек, говорю я ему Настоящий то герой – Насыр. А ты – беглец. Оразбек тогда мне отвечает: подожди, Хорст, а ведь ты первым сбежал – или мне изменяет память? Ты, говорю, себя со мной не сравнивай. Я – простой рыбак, а ты человек, на которого должны равняться люди. Я нужен был, когда была в море рыба. Какая во мне нужда, когда рыба исчезла? Это во-первых. Во-вторых, я пенсионер, заслужил, можно сказать, право жить там, где захочу. В третьих, я немец. Моя родина – Поволжье. А ты! Во-первых, ты казах. Во-вторых – герой, едрит твою мать! Как ты это сам-то понимаешь – сегодня герой, а завтра беглец?! На войне я бы тебя, первым пристрелил. Соберись, говорю я ему, в Синеморье – отвези этот орден Насыру, он достоин его, потому что люди его называют героем – слышишь ли ты? В общем, так я его отчестил, что забыл он, по какой нужде ко мне заходил. С тех самых пор не показывается у меня – боится разговоров наедине. В прошлое воскресенье вообще-то он с женой заходил к моей старухе в больницу. Сказал мне: «Насыр-ага – это особый человек. Никогда он не жалел в работе ни себя, ни других. Вот ты упрекаешь меня Золотой Звездой, а ведь она ему ни к чему. Он сам золото!» Видишь, как отвечает: ловко да хитро… – Старик задумался и добавил: – Насыр – настоящий батыр! Дай Бог ему долгих лет и крепкого здоровья…»
Старик, зная о душевном состоянии Кахармана по рассказам Болата, не стал бередить его душу лишними расспросами.
Не хотелось Кахарману, оторванному от родины и работы, напоминать про невеселую участь изгнанника. Он лишь подумал: «Начальникам невдомек, что рубят сук, на котором сидят. Великолепный он джигит, этот Кахарман! Ему цены ведь нет! Каким надо быть идиотом, чтобы разбрасываться таким добром! Ладно бы просто разбрасываться – а ведь, все замешано на зависти, карьеризме, на жестокости, на своих мелких интересах, словно не люди они уже, а крысы… И от этого страдает дело, страдает народ, страдает природа, страдает все – а им до этого нет никакой заботы!»
Да, с каждым годом становилось старику жить труднее – никак он не мог понять, что творится вокруг…
Кахарман, в свою очередь, тоже отметил, что Хорст в последнее время выглядит не шибко веселым. Многое теряет человек, навсегда распрощавшийся с родными краями, с привычным укладом жизни. Городская жизнь малоподвижна, круг общения невелик. Все это, конечно, накладывает отпечаток на общее самочувствие человека – он быстро хиреет в городе, ранее обычного приходит к нему старость. А ведь все было бы по-другому, вернись сейчас Хорст на Синеморье. Пусть бы не ходил он в море за рыбой, но и на берегу у него было бы много старых друзей, за разговорами с которыми, за какими-то стариковскими делами мог бы он коротать свои денечки: всё не один!
Вскоре из дому вышел Болат. На плече у него было свежее полотенце, а в руках кувшин с теплой водой и таз.
– Моем руки – и к столу!
Хорст ополоснул руки и лицо, вытерся и спросил Кахармана:
– А как в Семипалатинске – придерживаются казахских обычаев? Наверно, нет – они там ближе к русским как будто бы… Не одобряю – людям надо хранить свои обычаи везде…
– Спасибо, Болат-жан. – И он протянул полотенце Кахарману.
В дверях их приветливо встречала Марияш:
– Давно не видела вас, Кахарман-ага. Проходите…
Она посторонилась, чтобы пропустить гостя, но Кахарман предложил ей пройти первой.
– Вижу, Марияш, все у вас хорошо с Болатом. Ну а дети – здоровы?
– Слава богу. Я ничего особенного не приготовила, Кахарман-ага, была в больнице у Ирины Михайловны, только что вернулась. Так что уж извините – все на скорую руку…
– Пустяки. Я не привередлив…
Болат спросил, указывая на мясо:
– Хорст-ага, будете резать?
– Нет, пусть Кахарман…
– Нет-нет, уступаю вам…
Хорст стал резать мясо тонкими ломтями – по казахскому обычаю, одобрительно при этом заметив:
– Болат хоть и вырос среди русских, а чтит свои обычаи. Видишь, нож какой острый…
Болат отшутился:
– А вы, Хорст-ага, хоть и немец, но даже охотник Муса позавидует тому, как вы режете мясо…
Старик любовно оглядел молодоженов и сказал вдруг грустно:
– Как мы будем жить со старухой, когда вы получите квартиру, ума не приложу… Привыкли мы к вам. – Хорст пододвинул к Кахарману мясо. Кахарман оглядел комнату и заметил в ней много упакованных вещей. «Может, они затеяли ремонт?» – подумал он. От внимания Кахармана не ускользнуло, что Марияш и Болат были чем-то озабочены. Они старались этого не показывать: Марияш поливала мясо бульоном, Болат разливал в рюмки водку. Старик тоже не отказался выпить по такому случаю. Болат встал:
– Дорогой Кахарман-ага, милости просим в наш дом…
Но не это он хотел сказать, Кахарман чувствовал. Под его испытующим взглядом Болат махнул рукой:
– Кахарман-ага, вы знаете брата моего Кадыра. Не раз он бывал в Караое, часто гостил у Бериша – в доме вашего отца. Он поступил в университет, а после первого курса ушел в армию. Три дня назад его жена родила сына – а живет она вместе с нами. Мы тут же дали Кадыру телеграмму, то-то, думали, будет парню радости. Когда я вернулся домой с работы – застал Марияш и Хорст-ага в слезах. Оказывается, в тот же день они получили сообщение из Афганистана… – Болат замолчал, его душили слезы. – Он сражался до последнего патрона. Его представили к ордену. До этого у него было две награды. Только кому они нужны, эти железяки? Завтра привезут его тело.
Марияш расплакалась:
– Не знаем, как сообщить жене… Утром ходила к ней – спрашивает, нет ли вестей от Кадыра. А у меня язык не поворачивается сказать. Она такая счастливая… Вызвали ее родственников. Сегодня вечером они будут здесь…
Кахарман сидел пораженный.
Он не мог выдавить из себя ни одного слова сочувствия. Лишь изумился стойкости Болата: пробыл с Кахарманом, весь день и ничем не выдал своего горя. Конечно, Кахарман заметил какую-то в нем перемену еще в гостинице, но не придал этому никакого значения. А оказалось-то вот что… вот что…
Понимая, что дальше молчать нельзя, он заговорил. Но слова были какие-то общие, натянутые. Ему стало неловко. Вдруг его беды показались ничтожными перед горем: смертью молодого, полного жизни парня. Да, теперь в поддержке, в сочувствии нуждался не он, а Болат. Да и Хорст-ага попросил его об этом, шепнул, улучив минуту:
– Надо тебе обязательно побыть с ним – тяжело парню. Когда он узнал о твоем приезде – он заметно отвлекся от своих тяжелых мыслей, очень ждал тебя…
Вечером приехали родственники, роженицу забрали из роддома. На следующий день Хорст и Ирина Михайловна не отходили от Болата ни на шаг. Все эти дни в доме было много плача и стенаний. Молодая женщина была безутешна, а он, Кахарман, глядя на нее, прижимавшую к груди младенца, с новой силой переживал случившееся горе. «Не будет покоя в родительских домах до тех пор, пока не будут выведены из Афганистана наши войска, – думал Кахарман. – Кто сосчитает, сколько погибло молодых ребят на чужой земле? И кто ответит – зачем? А ведь среди них много парней из Караоя, из Шумгена… Неудивительно, что кладбища в Синеморье разрастаются с катастрофической быстротой – ко всему еще добавляется и этот проклятый Афганистан…»
Кахарман подсел к молодой матери и стал ее утешать:
– Что суждено, того не миновать… Тебе надо собраться с силами и жить дальше. Тебе надо вырастить и воспитать ребенка – это твой долг…
Женщина, утирая слезы детской пеленкой, ответила: