Когда Иртыш взялся льдом и суда встали на ремонт, Кахарманом овладела прежняя тоска. Теперь даже летняя его незамысловатая работенка казалась ему не такой постылой, как ремонт дряхлых барж, которым занималось пароходство каждую зиму. Другой же работы для него пока не находилось…
Он стал больше пить, как его ни укоряла Айтуган. Только тогда его оставляла тоска. Но спасание это было, как правило, кратковременным. Ибо после определенной дозы выпитого его крайне истощенная нервная система становилась невосприимчивой к дальнейшим порциям алкоголя, что оборачивалось мучительной бессонницей. Часто случалось так, что длинные зимние ночи он просиживал на кухне – много куря, уставившись изможденными, воспаленными глазами в одну точку. Только под утро приходил сон. Кахарман, пошатываясь, с бутылкой в руке, брел в свою комнату. Спал беспокойно: ворочался, что-то бормотал, иногда всхлипывал, словно маленький ребенок.
В одну из таких ночей ему снова приснилась Ата-балык.
Как давно он не бывал в море! Он, наверно, уже тысячу лет не плавал в море – вот почему так счастлив, опять в его глубоких волнах. У него чистые розовые легкие, которые дышать свободно и глубоко, у него сильные, гибкие руки, узкие бедра, ему так легко плыть по волнам – не давит на плечи тяжесть прожитых лет!
Проплывая мимо, Ата-балык узнала его, повернула к нему и поплыла рядом, ласково просунув голову ему под локоть. Ата-балык выглядела на этот раз сытой, она была гладкая, сильная и потому так же легко, как Кахарман, скользила по воде.
«Откуда ты плывешь, Ата-балык?» – спросил ее Кахарман.
«Ты не знаешь, откуда я плыву?» – рыба недоверчиво посмотрела на сына рыбака Насыра.
«Нет…»
«Из тех миллионов нерестовых икринок, которые были оставлены в Дарье, я вырастила мальков и теперь возвращаю их Синеморью». «Счастливого пути, добрая Ата-балык!» «Да сбудутся слова твои, человек!»
И хоть путь, пройденный ею к морю, был немалый, выглядела она бодрой. Кахарман обернулся. Поток мальков, плывущих за Ата-балык, был бесконечен. Вдруг она резко метнулась от Кахармана. Это она увидала огромного хищного сома, который уже раскрыл жадную пасть и готов был заглотать изрядную порцию беззащитных мальков. Ата-балык метнулась к сому и ударила его мощным движением хвоста. Неожиданный удар опрокинул сома. Он бросился на Ата-балык, но был побежден новым ее ударом.
Тогда голодный сом поплыл в направлении берега. Подплыв, он стал высматривать на берегу сумасшедшую старуху с козой. Пес, который не оставлял старуху и козу ни на минуту, стал отчаянно лаять, завидев сома. Коза решила увести своих деточек подальше от воды. Долго сом наблюдал за козлятами, но понял, что и на этот раз ему не удастся застать их врасплох. Тогда он подплыл к самому берегу, положил свою большую голову на песок и вздохнул вслед удаляющейся козе и ее деткам. Кызбала, ни на что не обращая внимания, бродила по берегу. Сом знал ее давно, Кызбала тоже его знала – на ее глазах он однажды проглотил всадника вместе с лошадью. Кызбала, видя сома, всегда думала об одном и том же: «И что за жуткая сила заключена в этой рыбе? Ни одна сеть не может ее поймать. Я увидела сома впервые, когда пришла в Караой совсем молодой невесткой. Теперь эта невестка давно превратилась в дряхлую старуху, а сом все живет…» Конечно, это не было раздумьем в прямом смысле слова, ведь Кызбала постоянно была не в себе – скорее это было мимолетным прояснением мысли, прояснением сознания. Сом же, глядя на сумасшедшую, думал, наверно, в свою очередь, вот что: «Зачем живет эта дряхлая женщина? Какая радость, какой смысл в ее жизни? Удивительно устроен человек – до последних своих дней он надеется и верит. Только море с каждым годом все меньше и меньше отвечает его надеждам. Так и должно быть: человек все эти годы не знал к нему жалости – так что и ты, Кызбала, не жди от него милосердия и сострадания…» Так, наверно, думал сом, припоминая, между прочим, что сына Откельды Кайыргали и ее сына Даулета проглотил много лет назад он. Казалось, что Кызбала об этом смутно догадывалась всегда – очень уж пронзительным был ее взгляд, когда сом встречался с ней глазами. Он, бывало, совсем близко подплывал к Кызбале, когда та сидела у самой воды, все высматривая и высматривая своего сына в море. Нередко он открывал пасть, чтобы проглотить ее, но в это самое мгновение она обычно резко оборачивалась к нему и бросала на него такой беспощадный взгляд, что ему ничего не оставалось, как пятиться назад.
Вот и теперь, когда он поравнялся с ней и поплыл рядом, надеясь на ее оплошность, Кызбала гневно замахала на него руками: «Убирайся прочь! Прочь с моих глаз, старый дурак!» Сом вздохнул и стал уходить в море. Вскоре он снова столкнулся с косяком мальков, но, помня грозное предупреждение Ата-балык, от которого у него до сих пор побаливали бока, стал опасливо огибать стаю. Длинный, плотный косяк уходил вперед. Ата-балык, выскользнув из-под руки Кахармана, обернулась и проговорила: «Прощай, Кахарман! До встречи!..»
И быстро скрылась – она торопилась вперед, боясь, что косяк без ее участия собьется с пути.
А Кахарман остался в море. Он вдруг почувствовал то знакомое, леденящее чувство одиночества, которое столь часто посещало его в минуты самой глубокой, безнадежной депрессии. Он почувствовал, как это леденящее чувство с катастрофической скоростью наполняет его тело – обернулся и понял, что было причиной этого одиночества и ужаса. За его спиной маячил черный сом. Он открыл пасть, и Кахармана неудержимо повлекло в эту пасть. И хоть ничто теперь уже не могло спасти его, выставил вперед руки и… проснулся от звона разбитой бутылки.
Он был весь в липком, холодном поту. Встал, смочил полотенце и стал растираться им в ванной. Именно в эту ночь и пришло к нему твердое, окончательное решение: он должен ехать на Зайсан! Должен сделать это не откладывая!
Назавтра отправился к Якубовскому. Ему пришлось проторчать в приемной около часа. Молоденькой секретарше, которая была не прочь поболтать с ним, отвечал неохотно, односложно. Девушка оставив его в покое, принялась быстро стучать на машинке. Наконец Якубовский освободился, открыл дверь, приглашая Кахармана.
Кахарман начал без предисловий:
– Ты еще не потерял мое заявление? Достань его и подпиши. Ни дня не могу здесь больше! Веришь или нет: каждую ночь снится море, снятся рыбы…
– Надо меньше пить, Кахарман, – пошутил, было, Якубовский. – Так и сам черт может присниться…
– Ты достанешь его или мне написать новое?
– Подожди, не горячись, дай мне собраться с мыслями. Прямо как снег на голову…
– Ваня, ты всегда понимал меня. Давай не будем играть в прятки!
– Хорошо, уезжай – удерживать не стану, знаю, что бесполезно. Но сначала вот что: зайди к первому секретарю. Он ведь подыскивает тебе работу. Объясни ему все сам, а то мне неудобно как-то… – И Якубовский снял трубку, чтобы позвонить в обком.
Кахарман положил свою ладонь на его руку.
– Не стоит, он все поймет правильно он неглупый человек…
– Черт с тобой! – махнул рукой Якубовский.
И на следующий же день Кахарман покинул Семипалатинск.
Спустя неделю на пленуме обкома первый секретарь и Якубовский столкнулись в кулуарах лицом к лицу.
– Хорошо выступили, Иван Трофимович! – Первый секретарь одобрительно пожал Якубовскому руку. – Буду верить, что слова ваши не разойдутся с делами… Да, наконец-то решили вопрос с Насыровым. К сожалению, только теперь. Сильно затянул это дело орготдел. – Это было сказано, как по интонации понял Якубовский, в укор второму секретарю, который стоял рядом. – Все тот же бюрократический ритм: вместо пяти минут потребовалось пять месяцев. То Алма-Ата задерживала, то Москва… Насырову мы хотим вручить очень ответственный участок. Как вы полагаете, он справится?
– В Кахармане я не сомневаюсь!
– В таком случае надо исправлять оплошность. Пусть завтра к трем часам Насыров зайдет к товарищу Митрофанову.
– Буду ждать, – улыбнулся Митрофанов.
– Насыров уехал на Зайсан, – ответил Якубовский.
– Тогда сразу же, как только вернется.
– Он не вернется. Он уехал на Зайсан насовсем.
– Как это насовсем? – не понял первый секретарь. – Его пригласили на работу?
– Нет, его никто не приглашал. Съездил туда и напросился рядовым рыбаком. Его трудно не понять: он родился и вырос на море. Жизнь на суше не по его нутру.
Лицо Бозганова помрачнело.
– Что же мы делаем?! Если мы в таких темпах будем решать вопросы с кадрами – мы растеряем стоящих, знающих людей и опять к нам полезут карьеристы и дельцы! Да ведь мы задушим перестройку в самом зародыше! – Он взглянул на Якубовского. – Значит, он потерял в нас веру – так я понял? Это не годится – это не годится никуда! Такой специалист, как Насыров, стоит десятка других…
Митрофанов тронул первого секретаря за локоть.
– Извините, Иван Трофимович, тороплюсь, – закончил секретарь. – Зайдите вечером ко мне – потолкуем, подумаем, как нам теперь быть… Или вы думаете, что Насыров потерян для нас навсегда?
Митрофанов снова тронул его за локоть, увлекая за собой в комнату президиума.
На Зайсане был уже глубокий снег, озеро было сковано льдом. Кахарман вылез из попутки и с маленьким чемоданчиком в правой руке подошел к дому Семена Архиповича. Семен Архипович не признал его в зимнем пальто и шапке, кроме того, мешали клубы пара, в которых затерялся на какое-то время Кахарман, открыв дверь избы. Семен Архипович стучал молотком по наковаленке. Он не прекратил своей работы, лишь мельком оглядел вошедшего.
– Ну что ты встал посреди комнаты, гость дорогой? Проходи, раздевайся.
Голос Семена Архиповича был теплый, радушный. – Хоть ты и гость, но попрошу тебя о небольшой услуге. Набери в чайник воды и поставь на плиту – вода как раз на выходе, по левую руку, в бочке. А я сейчас закончу работу – и попьем чайку.
Кахарман кинул чемоданчик в угол, повесил шубу, поставил на плиту чайник и подбросил в печку угля.