– Проходи в дальнюю комнату, – все так же не оборачиваясь, предложил хозяин. – Посиди, отдохни.
Кахарман прошел. Еще в первый свой приезд он обратил внимание на неплохую библиотеку, собранную Семеном Архиповичем, но тогда у него не было времени просмотреть книги, лишь отметил для себя, что среди них было много старинных. На видном месте расположилось старое потрепанное полное собрание сочинений Льва Толстого – все девяносто томов. На столе у окна тоже лежала книга Достоевского, «Дневник писателя». Стал читать с заложенной страницы, потом дальше, обращая внимание на подчеркнутые карандашом места.
«…Возьмите опять наши железные дороги, сообразите наши пространства и нашу бедность: сравните наши капиталы с капиталами других великих держав и смекните: во что нам наша дорожная сеть, необходимая нам как великой державе, обойдется? И заметьте: там у них эти сети устроились давно и устраивались постепенно, а нам приходится догонять и спешить: там концы маленькие, а у нас сплошь вроде тихоокеанских…
Тут дело не столько в денежной сумме, сколько в степени усилия нации. Впрочем, конца не будет, если по пунктам высчитывать наши нужды и наше убожество. Возьмите, наконец, просвещение, то есть науку, и посмотрите, насколько нам нужно догнать в этом смысле других. По моему бедному суждению, на просвещение мы должны ежегодно затрачивать по крайней мере столько же, как и на войско, если хотим догнать хоть какую-нибудь из великих держав, – взяв и то, что время уже слишком упущено, что и денег таких у нас не имеется и что, в конце концов, все это будет толчок, а не нормальное дело: так сказать, потрясение, а не просвещение…
Но, положим, наделаете деньгами не только учителей, но даже, наконец, и ученых: и что же? – все-таки людей не наделаете. Что в том, что он ученый, коли дела не смыслит? Педагогии он, например, выучится и будет с кафедры отлично преподавать педагогию, а сам все-таки педагогом не сделается. Люди, люди – это самое главное. Люди дороже даже денег…
Человек идеи и науки самостоятельной, человек самостоятельно деловой образуется лишь долгою самостоятельною жизнью нации, вековым многострадальным трудом ее – одним словом, образуется всею историческою жизнью страны…
Народ закутил и запил – сначала с радости, а потом по привычке. Показали ль ему хоть что-нибудь лучше дешевки? Развлекли ли, научили ль чему-нибудь? Теперь в иных местностях кабаки стоят уже не для сотен жителей, а всего для десятков: мало того – для малых десятков. Чем же, стало быть, они окупаются? Народным развратом, воровством, укрывательством, ростовщичеством, разбоем, разрушением семейства с стыдом народным – вот чем они окупаются!..»
«Как живо мысли и чувства Достоевского перекликаются с сегодняшним днем!» – подумал Кахарман.«…Матери пьют, дети пьют, церкви пустеют, отцы разбойничают: бронзовую руку у Ивана Сусанина отпилили и в кабак снесли: а в кабак приняли! Спросите одну лишь медицину какое может родиться поколение от таких пьяниц?..
Если в текущие десять, пятнадцать лет наклонность народа к пьянству не уменьшится, удержится, то не оправдается ли и вся мечта? …Не раз уже приходилось народу выручать себя! Он найдет в себе охранительную силу, которую всегда находил: найдет в себе начала, охраняющие и спасающие, – вот те самые, которых ни за что не находит в нем наша интеллигенция.
Не захочет он сам кабака: захочет труда и порядка, захочет чести, а не кабака!..
С недавнего времени меня вдруг осенила мысль, что у нас в России, в классах интеллигентных, даже совсем и не может быть не лгущего человека. Это именно потому, что у нас могут лгать даже совершенно честные люди. Я убежден, что в других нациях, в огромном большинстве, лгут только одни негодяи: лгут из практической выгоды, то есть прямо с преступными целями.
Ну а у нас могут лгать совершенно даром самые почтенные люди и с самыми почтенными целями. У нас в огромном большинстве лгут из гостеприимства. …На что наше всеобщее русское лганье намекает, это то, что мы все стыдимся самих себя… Еще Герцен сказал про русских за границей, что они никак не умеют держать себя в публике: говорят громко, когда все молчат, и не умеют слова сказать прилично и натурально, когда надобно говорить».Чайник стал закипать, Семен Архипович отложил молоток и быстро встал. Кахарман вышел из дальней комнаты. Семен Архипович оторопел:
– Ты, что ли, Кахарман? – Они обнялись. – Прости, принял тебя за кого-нибудь из своих, у меня ведь много толчется народу. – Он снял очки и сунул их в нагрудный карман.
– Вы что, теперь очки носите? – удивленно спросил Кахарман.
– Когда читаю или мастерю. А мастерю я каждый день, сам видишь – не дом, а слесарка.
Кахарман стал выкладывать на стол подарки:
– Это вам, это тоже… У меня для всех подарки – и для Балзии, и для Дйусена, и для тети Марзии…
– Эти положи пока обратно. Спасибо за внимание, Кахарман.
– Простите за скудные подарки. Ничего у нас нынче не стало в магазинах…
Вскоре он почувствовал себя совсем хорошо. За чаем, за разговорами быстро прошла скованность, и он опять подумал, что Семен Архипович – это, пожалуй, единственный человек, с которым он может существовать не таясь, на пределе откровенности. То обстоятельство, что они с первой встречи сдружились, с первой встречи нашли общий язык, он теперь вспоминал как добрый знак. Не совсем еще опаршивела жизнь, если встречаются среди людей такие, как Семен Архипович. Его всегда тянуло к людям сложной, нелегкой судьбы – в них было что почерпнуть Кахарману, было чему поучиться, и, в первую очередь, доброте и человечности. Его сильно взволновали жизненные перипетии человека, прижившегося в казахской семье – заменившего казахским детям и отца, и старшего брата.
Семен Архипович стал собираться к Балзие:
– Пора бы ей вернуться из школы, пусть позаботится об ужине, Кахарман осторожно тронул его за локоть:
– Может, не стоит беспокоить молодых? Еды нам хватит…
Семен Архипович задумался:
– Неудобно. Потом возьмут да обидятся…
– Ну что они – совсем маленькие, чтобы обижаться по пустякам?
Тем не менее он отправился, а вернулся совсем скоро.
– Балзия уже дома. А мы пока давай по рюмочке?
Он наполнил стаканы, приятное тепло разлилось по телу Кахармана, когда одним махом опрокинул свой. Уже темнело. Семен включил электричество.
– Устал? Может, приляжешь до ужина?
– Не стоит. – Кахарман вспомнил обещание Семена Архиповича. – Когда же я услышу историю про то, как вы оказались здесь?
– Это длинный рассказ, – повторил Семен Архипович, и Кахарман невольно залюбовался им – крепко сбит был этот человек, и хоть лежала на его лице печать жизненной усталости, тело его оставалось еще сильным, полным энергии.
– Что за жизнь была у нашего поколения, Кахарман! Жернова этой жизни мололи нас от всей души. Иногда закрою глаза и думаю: зачем она была, наша жизнь-то? Для чего? Я тебе уже говорил – отец был арестован, вскоре арестовали и мать, а меня направили в интернат для детей врагов народа. После войны разыскивал мать, но так и не разыскал. Потом уехал на Дальний Восток, плавал матросом… – Семен Архипович нахмурил рыжие, густые брови. – Думал, что забуду о матери, уехав подальше от родных мест. Да нет – не дано человеку забыть мать. Она была у меня женщиной умной, рассудительной. К ней тянулась вся наша деревня. Ничего не жалела для людей – всегда отдавала последнее, когда видела, как им приходится худо. Так вот – я постоянно думал о матери, всегда чувствовал себя одиноким. И это одиночество стало для меня страшной пыткой. Как только я возвращался на берег – беспробудно пил, чтобы забыться. С водкой мы были на «ты» – сдружились с ней крепко!Не сказать, чтобы я допивался до белой горячки, но черти и чертики посещали меня часто. Помнишь, в «Братьях Карамазовых» как к Ивану приходит дьявол? Эти дьяволы, ей-богу, стали моими друзьями. Я пьяный вдрызг возвращался в свой рыбацкий барак, падал на пол, на солому, и мне снились цветные сны. То есть эти дьяволы приходили ко мне то красные, то зеленые, то еще какого-нибудь цвета. Зеленые были самые разговорчивые, а по делу совращения – самые искусные. Одного из них, самого гнусного, самого изворотливого, я назвал Азгыром, собственно – совратителем. Стоило мне его кликнуть: «Азгыр!» – он тут как тут. «Что скажешь?» – кланялся он, и хитрая, гадкая улыбка блуждала на его лице. «Скучно мне, а сказать нечего…» – отвечал я. «А вот мне есть что сказать, дружище. Хочу спросить: не слишком ли много ты пьешь? Пьешь и не закусываешь». – «Загляни в мои карманы – в них пусто. У меня есть деньги только на водку». – «Э, дорогой, если будешь пить не закусывая, быстро износишься и сдохнешь». – «Брось, Азгыр, меня смерть не берет к себе ни под каким предлогом. Не нужен я ей – это я давно понял». – «Дурак! Это мы тебя не хотим отдавать смерти». – «Вы? Чего это ради?» – «А ты не понимаешь? Нам неинтересно совращать людей слабых, никчемных. Но если нам удастся сбить с пути таких людей, как ты, – наша жизнь продлевается на целый век. Теперь ты понимаешь, слуга дьявола Семен Архипович? В такие дни боженька в трауре. Наглухо закрывает окна и двери и целыми днями рыдает, Семен Архипович. Подумать только – он печалится о том, что нет радости в мире, сотворенном его руками! Мы, дьяволы, первые предали его, нашему примеру последовали люди. В ночь, когда нам удается совратить человека, когда нам удается придать ему облик зверя, бог в отчаянии кусает себе локти». Я призадумался: что же остается делать мне, грешному и маленькому, если сам бог в такой глубокой печали? «Верно, мыслишь, – угадал мои мысли Азгыр. – А теперь сделай правильный вывод: пей, люби женщин, совращай их с истинного пути, совращайся сам и не думай о завтрашнем дне!» – «Прочь! Прочь!» – обычно кричал я ему, когда разговор доходил до этого. «Что же ты со мной так невежливо?» – кручинился он. «У тебя нет стыда!» – «Но ведь его нет и в тебе, слуга мой Семен Архипов! Знаешь ли ты, что совестливых, стыдящихся греха людей на земле осталось совсем немного? Хочу сказать тебе по секрету: совесть – болезнь заразная. Многие из дьяволов, воруя совесть у людей, сами становятся совестливыми. Бывает, пошлешь такого на греховное дело – отказывается, совесть, говорит, не позволяет…»