– Жарасбай, уважаемый! Хорошая у тебя душа – печешься ты о нас, нет спору. Но Насыр, которого ты почитаешь за отца, и Корлан, которую ты почитаешь за мать, никогда не покинут Караоя. Здесь они родились – здесь и помрут…
Сказала это Корлан тихо, но с таким несомненным достоинством, что Жарасбай лишь махнул рукой: никто отсюда никогда не уедет, остались самые крепкие.
– Неволить не будем, – мягко ответил он. – Хочу лишь сказать – это проблема, с которой мы теперь будем сталкиваться все чаще и чаще. Тяжело нам будет заботиться о вас – вот что я хочу сказать. Тяжело нам будет – а вам еще тяжелее, вот ведь что, земляки!
– Тогда и посмотрим! – засмеялись рыбаки, повторяя фразу Жарасбая.
– Ну и ладно, – Жарасбай тоже рассмеялся в ответ. – У меня есть для вас новость, между прочим… – Он достал из внутреннего кармана пиджака конверт, вынул письмо. – Помните Нурдаулета? Мы-то думали, что он погиб в войну – нет, он жив! И теперь обращается к вам…
– Иа, Алла! – испуганно воскликнули собравшиеся.
– Жив? Вот новость – жив! – шумно удивлялись рыбаки. Жарасбай стал читать.
– «Дорогие мои земляки! Помните ли вы меня – рыбака Нурдаулета? Всю свою жизнь мечтал увидеть вас. После ранения в сорок пятом году я остался без рук и без ног. Не хватило у меня мужества вернуться к вам, решил – кому нужен такой. Здесь, в приюте, таких несчастных, как я, много. Жизнь моя прошла, сейчас я дряхлый старик. Но мечту быть похороненным в родном краю вынашиваю всю жизнь. Хочу, чтобы мое тело бросили в воду, в море – я заслужил это, потому что родился рыбаком. Исполните мою просьбу, дорогие земляки! Если вы дадите свое согласие, я напишу заявление начальству: за мной после смерти приедут и увезут тело для погребения. Жива ли моя дорогая Кызбала? Жив ли сын мой? Наверно, у Кызбалы давно уже другая семья, другие дети – если так, то не сообщайте ей ничего обо мне. Я накопил триста рублей денег, хотел бы оставить их сыну…
Вот и все, что я хотел написать вам, дорогие мои земляки.
Знайте – думая о Караое, плачу и плачу, и нет сил сдерживаться. С нетерпением жду ответа».
Все сидели пораженные. В звенящей тишине Жарасбай слышал тиканье своих собственных часов. Все сейчас думали о Нурдаулете, о его тоскливом сорокалетнем существовании в приюте на каком-то далеком острове, название которого они слышали впервые.
Боже, какая жестокая судьба? Кто же проклял эту жизнь так жестоко, что даже калеке без рук и без ног надо было сорок лет страдать, прежде чем свидеться с родной землей, с родными людьми. Кто же создал ее такой проклятой, если этот несчастный Нурдаулет устыдился вернуться в Караой, чтобы не быть обузой для всех, – почему он так подумал? почему люди, которые любили его, показались ему такими черствыми?
Все разом повернулись к Насыру – в ауле уже стало привычным, что последнее решающее слово было за старым рыбаком. Насыр встал. Он был готов разрыдаться – губы у него дрожали.
– Мы… мы… неужели мы звери? Сорок лет он не решался написать нам и только к концу жизни осмелился на эту малую просьбу… Теперь здесь нет уже людей, которые знали Нурдаулета. Даже Кызбалы здесь нет. Могу сказать ото всех, кто знал его, – это благородный человек. Таким он и остался. Нужно немедленно привезти Нурдаулета сюда – живым, а не мертвым! Пусть хотя бы оставшиеся дни он поживет среди нас… – Насыр помолчал, все поражаясь благородству Нурдаулета. – Какое достоинство: не желает быть обузой для нас живым, просит перевезти, лишь, когда умрет! Не спешите пока сообщать Кызбале про Нурдаулета. Кто знает, что тогда произойдет с ней, кто может предугадать? – Насыр решительно закончил:
– Нужно выбрать, кого пошлем за Нурдаулетом.
– Пошлите меня, Насыр-ага! – вызвался Есен.
– Правильно, пусть едет Есен, – одобрили рыбаки. – Соберем денег ему на дорогу – и пусть тут же едет!
Жарасбая ничуть не удивил этот горячий порыв милых его сердцу односельчан. Все это было ему знакомо с детства: нуждающемуся они готовы отдать последнее. Вот и сейчас разве могли они не откликнуться на трагическое письмо земляка.
За столом Жарасбай поделился со стариками:
– Все труднее и труднее доставлять вам почту, прямо хоть плачь. Раз в месяц – чаще никак не могу…
– Этого достаточно. – Муса пододвинул тарелки Игорю и Болату. – Молодежи у нас не осталось – кому читать газеты? Ребята, налегайте, не стесняйтесь, путь неблизкий, успеете проголодаться…
На сына Муса глядел счастливо, почти что влюбленно. Жарасбай, казалось, этого не замечал – мысли его были заняты делами. «Отдалились наши дети от нас, – грустно подумал Насыр, – ох как отдалились…»
У Мусы никогда не было своих детей. Три года немецкого плена дали о себе знать неожиданно. Когда они с женой пожаловались лекарю Откельды на то, что у них нет детей, Откельды, осмотрев Мусу, сказал: «У вас и не может их быть. В твоей крови, Муса, есть яд». И тогда он понял – так бактериологическое оружие воздействует на человека, оружие, испытанию которого подвергся он в концлагере.
Насчет почты Насыр ответил Жарасбаю:
– Мы с Мусой теперь разговариваем только с Богом. На что нам ваши газеты, все равно они врут…
– Отец, газеты сейчас пишут только правду!
– Эх, правда… Пока она дойдет до нас – и море высохнет, и мы подохнем… – Он встал из-за стола: – Пойду-ка я домой, полежу. А вы не торопитесь, ешьте… – Он улыбнулся. – Не забудьте меня прихватить, когда будете отправляться.
Жарасбай спросил у молодых ученых:
– Куда путь держите, если не секрет?
– Сезон закончен. Я возвращаюсь в Москву, Болат – в Алма-Ату. Заеду к вам в область: у меня разговор к первому, к вам тоже, впрочем, есть разговор.
– У нас тоже найдется что сказать вам, так что встреча будет кстати…
– Отец разговаривал с Кунаевым, тот просил прислать расчеты. Эти расчеты у меня. Кунаеву их повезут Болат с Насыр-агой.
– И нам бы один экземпляр…
– Это обязательно.
Игорь и Болат оставили сына наедине с родителями, а сами вышли из дома Мусы и, утопая в белом мелком песке, двинулись к берегу. Под яркими лучами солнца море блестело серебристой неблизкой полосой. На берегу, как всегда, была Кызбала с маленькой собачкой.
– Интересно, – задумчиво произнес Болат, – дойдет до ее сознания, что Нурдаулет жив?
– Если бы она поняла это, то сильное душевное потрясение могло бы ей вернуть разум. Такие случаи бывают… Какая трагическая судьба! Оба они так несчастны!
Они не дождались своей машины, решено было ехать с Жарасбаем.
– Как бы не стало тебе плохо в дороге, – все хлопотала Корлан возле Насыра. Игорь и Болат помогли Насыру сесть на заднее сиденье. Проводить их пришли рыбаки. Насыр, вспомнив про болезнь Камбара, обратился к Жарасбаю:
– Послушай, сынок. Я в Шумген не поеду, а вот Камбару обязательно надо перебираться туда. Помоги ему там с хорошим домом. И помоги ему попасть в хорошую больницу в Алма-Ате. Он вернулся с Балхаша больным – у него очень серьезная болезнь…
– Отец, можете не беспокоиться, – он взял руку Камбара в свои руки. – Камбар-ага, я на днях буду в столице и обязательно поговорю насчет врача. А в Шумген заеду сейчас же, по пути. Они пошлют за вами машину…
– Спасибо, Жарасбай! – Рыбак был изрядно смущен. – Я не просил Насыра, просто поделился с ним, а тут и ты приехал… Спасибо еще раз. Чего еще я могу теперь, кроме как сказать «спасибо».
Насыр довольно-таки сердито возразил:
– Что может быть дороже этого «спасибо»? – И стал всех торопить: – Жарасбай, едем! Чего доброго, опоздаем на поезд!
Жарасбай высадил Насыра с Болатом на разъезде Барлыктам. Игорь после прощания с ними задремал; Жарасбай не стал докучать ему разговорами. Поглядывая на скучную, безрадостную степь, которая простиралась по обе стороны ветрового стекла, призадумался о своих делах.
Что ж, теперь осталось только грустить по тому времени, когда здешние пустынные пески каждую весну расцветали хоть и скудным, но своим неповторимым узором. Много ли надо было маленькому мальчишескому сердцу? Одинокий зеленый саксаул, листья джузгена, шелестящие на горячем ветру, или мелкие цветы, высыпающие яркими пятнами то там, то здесь, – вся эта небогатая растительность наполняла сердце маленького Жарасбая гулкой радостью. И хоть этой зелени, этим цветам была суждена недолгая жизнь под палящим солнцем, нечаянная эта радость запоминалась надолго. Всякий раз среди зимы маленький Жарасбай, вспоминая яркие цветочки, которым он даже названия не знал, тосковал по этой весенней картинке. Да и кто из степных мальчишек не любил весну? Инвалид Нурдаулет, доживающий свои последние дни в приюте, тоже, наверно, нередко просыпается среди ночи: нет-нет, да и обожгут сердце далекие детские весны и пронзительной болью ответит оно – через столько лет, через столько лет… Выходит, правда в словах: чем ближе человек в своему концу, тем чаще он вспоминает свои детские годы. Быть может, эта неодолимая тяга к родине младенчества и детства, быть может, именно она-то и питает маленькую горстку старцев, оставшихся в Караое? Тяжело, есть какая-то большая, а порой и невозможно порвать пуповину жизни, которая сквозь десятилетия жизни тянется к детской колыбели. Порви ее – и усохнет жизнь без целительного сока младенчества и детства.
Жарасбай достал из пачки сигарету, закурил. Шофер включил радио – послышались звуки домбры.
– Оставь эту музыку, – попросил его Жарасбай.
Это был кюй Асана-кайгы, жырау, который всю жизнь скитался по земле в поисках благодатного края. Не нашел он такого нигде, хотя велика была земля, хотя много верст прошел он по ней. Жарасбай усмехнулся. Если уж Асану-кайгы не удалось найти такого клочочка на земле – то современному человеку этого не сделать и подавно: все исковеркано, все изуродовано…
Пятилетним мальчишкой попал в этот край Жарасбай. Мать, прихватив его и братишку, отправилась на поиски отца, который отправился из голодной Самары в Караганду на заработки. Год отец прожил в Караганде, но обвалилась шахта, погибло много шахтеров – среди несчастных оказался и отец. Мать не осталась в Караганде, а пошла с детьми по аулам. Жарасбай смутно помнил: казахи давали им хлеб, рыбу, пускали переночевать. Но здоровье матери было подорвано, к тому она была беременна в одном из аулов она слегла. Хозяин дома – высокорослый, малоразговорчивый мужчина – поставил им во дворе шалаш, там они прожили месяца полтора. Жарасбай быстро сдружился с хозяйскими детьми, отличался от них только своей белокурой головкой, быстро научился и казахскому. Мать – это Жарасбай помнил отчетливо – не вставала. Прижимая его к груди, она часто повторяла слово «Ташкент». Только через много лет он понял, почему мать не осталась в Караганде – она отправилась с ними в Ташкент. То ли в Ташкенте были у нее родственники, то ли кто-то сказал ей, что в Ташкенте можно выжить…