Насыр довольный вернулся в номер. Болат задерживался. Тогда Насыр решил сам звонить помощнику Кунаева. Трубка ответила:
– Слышал о вас. Поезжайте в ЦК и оставьте это письмо. – Помощник объяснил, как доехать, какому милиционеру оставить письмо.
Насыр возразил, сказав, что желает встретиться с Кунаевым лично. Помощник помолчал, потом записал его фамилию, имя, отчество и попросил, не отлучаться из номера, ждать звонка.
В номере Насыр безвылазно просидел три дня. Письмо в ЦК свез Болат, а все три дня Насыр провел у телевизора. Благо программ было много, знай переключай. Особенно ему понравилась киргизская программа, много Насыр выслушал казахских и киргизских песен. В конце концов он стал беспокоиться: вдруг забыли о нем? Несколько раз собирался звонить снова, но всякий раз призадумывался, не может того быть, чтобы забыли. Немало, наверно, забот у Димаша – освободится чуть-чуть, тогда и дойдет очередь до Насыра.
Наконец он ошалел от телевизора и радио. Если верить телевизору и радио, получалось, будто наверху только и делают, что с утра до ночи пекутся о благосостоянии народа. Насыр переключился на газеты, которые он стал покупать рано утром. Газеты толковали ему все о том же. Ни разу за эти три дня Насыр не увидел, не услышал и не прочитал хоть строчку об умирающем море. При всем том, что наверху пеклись с утра до ночи о народе, наверху же и полагали, наверное: «Е, подумаешь, какое-то там море! Бросьте печалиться, глупые люди, государство не оставит вас без куска хлеба…» Невесело стало Насыру от всего этого. Никто, кроме тех, кто живет у этого многострадального моря, не способен понять его боль, в который уже раз подумал он.
И все-таки он включал телевизор, включал радио, читал газеты. В один из этих дней он услышал, впрочем, о Синеморье. Молодой артист спел старинную песню, которую и сам Насыр в молодости не раз певал с земляками в застольях или просто на берегу, когда рыбаки Караоя возвращались с моря. Он было порадовался, но тут же решил: чем песни петь, не пора ли рассказать беспощадную правду? Хотел бы он сейчас посмотреть в лица тех холеных людей, которые раньше наведывались в тот же Караой или Шумген из Алма-Аты, которые называли себя поэтами и композиторами. Куда все они подевались, черт бы их побрал? Или ждут, что море возродится само собою, и тогда им можно будет снова хлынуть к нему за новыми сладкоголосыми песнями, а заодно и за новыми длинными рублями?
Сам того не ведая, здесь, в столичном гостиничном номере, простой рыбак Насыр задел очень больной вопрос: что же все-таки такое интеллигенция? Разве имеет она право бросить свой народ в трудную минуту? Разве не она должна была первой заговорить о гибели моря еще десять – пятнадцать лет тому назад, вместо того чтобы слагать безоблачные песни о его красоте и богатстве? Да, Насыр помнил этих самодовольных, самовлюбленных людей, которые раньше частенько наезжали в Караой – теперь они были ему противны, как, впрочем, стала ему в эти дни противна и другая человеческая особенность, приобретшая у казахов и киргизов совершенно уродливые формы: скрывать недостатки, но превозносить достоинства. И теперь он, пожалуй, готов был понять даже обратное, если бы это могло помочь разбудить сытую дрему общества. Даже о несчастной жизни Кахармана он готов был бы забыть: в конечном счете разве скитания его сына не были выше того благополучия, которое сохранили за собой рабы – льстя друг другу, скрывая друг от друга потаенные, горькие мысли о том, что общество погрузилось в тину равнодушия к судьбам простых людей, но бросилось в угар распределения благ? Нет, пусть лучше Кахарман скитается – это жизнь достойная, это жизнь не рабская. Да сохранит его Аллах!
Последнее Насыр произнес хриплым голосом вслух. И, услышав свой голос, вспомнил, что в эти дни он ни разу еще не молился. «Нехорошо, нехорошо…» – пробормотал он сконфуженно, и тут же принялся расстилать белый платок. Вот чего ему не хватало в эти дни – общения с Аллахом. Потом достал Коран и стал читать арабские слова, тут же переводя их на казахский: «Если ваши отцы, и ваши сыновья, и ваши братья, и ваши супруги, и ваша семья, и имущество, которое вы приобрели, и торговля, застоя в которой вы боитесь, и жилища ваши милее вам, чем Бог и его посланники, – то выжидайте, пока придет Бог, пока придет его повеление. А Бог не ведает народа распутного!»
Торопясь, Насыр забыл выключить телевизор. И сейчас миловидная женщина вдруг, как бы испугавшись, что Насыр променяет ее на Аллаха, быстро затараторила о достижениях республики: «В закрома Родины поступило около миллиона пудов зерна… в общей сложности в магазины поступит пятьдесят тысяч костюмов, тридцать тысяч пар обуви…» Насыр усмехнулся. Эх, девушка: а не лучше ли было бы открыто сказать о том, сколько пудов пщеницы осталось неубранными – не меньше, наверно, того же миллиона; сколько тысяч костюмов пылятся на складах магазинов – убогих, никому не нужных? «Тяжко жить в городе, – подумал Насыр. – Послушай-ка каждый день такое: миллионы, тысячи – точно свихнешься!» И он выключил телевизор, а сам накинул на плечи пальто – в номере было холодновато; ранняя суровая зима сказывалась и в обычно теплой Алма-Ате. Раздался телефонный звонок. Насыр поспешно снял трубку. Звонил Болат, обещал зайти в свой обеденный перерыв. Насыр встретил Болата насупленным, хмурым.
– Устал я сидеть у этого треклятого телефона, чтоб он лопнул! Видно, мы с Матвеем – два старика – выжили из ума: задумали встретиться с самим Кунаевым! Поеду-ка я домой, пока совсем не превратился в идиота…
Болат стал успокаивать старого рыбака:
– Нет, Насыр-ага, так не делается. Даже если Кунаев сам не сможет принять вас – то он должен дать знать. Да и неудобно бросать дело, начатое профессором…
– Как будто это море нужно только мне да Матвею, – закипятился Насыр. – Прав Мустафа, когда пишет в письме: это море – мировая ценность! И губить его – совершить преступление против всего человечества! Вот что надо сказать Кунаеву!
– Пойдемте вниз, аксакал, пообедаем. Три дня ничего не ели горячего…
– А вдруг позвонят? Неудобно получится, – засомневался Насыр, глядя на телефон, хотя поесть горячего ему хотелось очень.
– У них тоже, наверно, обед, – возразил Болат. Это убедило Насыра, и они спустились в ресторан.
– Ох, и народу здесь! – ахнул Насыр. – Они что же: не работают?
– Сейчас обеденный перерыв, – рассмеялся Болат. – Да и в основном здесь одни командированные, как мы с вами…
– Давай поторопимся, – засуетился Насыр. – Позвонит – потом стыда не оберешься; подумают, не аксакал – а ветреный мальчишка… Еще хочу попросить тебя об одном. Хорошо бы после разговора с Кунаевым связаться с Матвеем. Да и Кахармана хочу я увидеть. А может, съездить мне к нему на Зайсан – это ведь недалеко?
– В самом деле! – обрадовался Болат. – Как это раньше я не сообразил? Сделаем так, Насыр-ага: позвоним Кахарману, пусть срочно вылетает сюда. Так будет проще, чем лететь вам самолетом туда…
– Верно, говоришь! – Насыр заметно повеселел. – Уж быстрее бы с Кунаевым поговорить!
– А телеграмму Кахарману можно дать прямо сегодня. Пока с работы отпросится, пока доберется до столицы…
– Правильно, телеграмму можно дать сегодня же, – согласился Насыр.
Телефон зазвонил только на четвертый день, ранним утром.
– Ровно в шесть часов вечера сегодня будьте у бюро пропусков. Разговор ваш с Динмухамедом Ахмедовичем должен занять пятнадцать минут. С письмом вашим он ознакомлен.
Насыр не успел даже поблагодарить – на том конце провода трубку положили. Насыр надел все тот же свой новый костюм и отправился в буфет, который был еще закрыт. Дежурная по этажу, только вставшая со сна, объяснила: откроется в восемь. Она налила старику свежего чая, Насыр пошел с ним в номер. «Рано же начинает свою работу помощник, – подумал он удовлетворенно за чаем. – А вот ты, Насыр, не выживаешь ли из ума? Чего ты нарядился – времени-то всего семь часов утра?» Но после чая он помолился, улыбнулся себе: дай ему, Аллах, удачи. Кунаев встретил старого рыбака у дверей кабинета. Пригласил заходить, усадил его и только после этого сел напротив него сам, чем и удовлетворил Насыра чрезвычайно. – Сколько же вам лет, Наке? – спросил Кунаев уважительно. Насыр нарочно ответил по восточному календарю:
– Я родился в год лошади, Димаш.
– Значит вам восемьдесят четыре, Наке, – быстро понял Кунаев, чем опять же Насыр остался весьма доволен. Он сел в кресле посвободнее и снова сказал мысленно: иа, Алла, дай мне удачи! От глаз Кунаева не ускользнуло удовлетворение аксакала. Насыр тоже в свою очередь украдкой оглядел еще не старого, крепкого телом руководителя республики.
– Я прочитал письмо Матвея Пантелеевича, – продолжал Кунаев. – Спасибо ему за участие. Мы готовим ответное письмо ученому – оно будет отправлено на днях. – По интонации Насыр понял, что Кунаеву о Славикове говорить, не очень приятно. – Вы давно знакомы с ним, Наке? – Ах да, наверно, много лет – он же отбывал в ваших краях ссылку. А казахскому он у вас учился? Заметен южный выговор…
– Он человек умный: выучился языку за одно лето! А пословиц он знает больше любого казаха!
Кунаев будто бы пропустил это мимо ушей. Потом задумчиво проговорил:
– Никому не дано избежать ошибок своего времени. Они обнаруживаются не сразу – по истечении лет, Наке. Я тоже в свое время вместе со Славиковым боролся за то, чтобы не погибло наше море. Но теперь вижу: нам всем не удалось довести начатое дело до конца. Нам не удалось повернуть сибирские реки…
Насыр воскликнул:
– Димаш, разве Славиков когда-нибудь боролся за поворот рек? Это же мальчишество, а Мустафа – человек серьезный!
Кунаев не ожидал такого ответа от Насыра. Он зорко посмотрел на старого рыбака, потом резко отвернулся. После этого разговор принял формальный характер – несколькими ловкими вопросами Кунаев увел Насыра от сути дела, причем так, что Насыр опомнился только к пятнадцатой минуте, когда стало ясно, что прием окончен. Спускаясь вниз по улице Фурманова, Насыр пытался в точности определить, какое впечатление у него осталось от встречи. Нелегко было ему это сделать: Высокий человек не дал ему никаких надежд, ничего не сказал по существу, но вместе с тем показалось Насыру – по тому, как после маленькой, неприятной заминки, возникшей между ними по поводу Славикова, разговор пошел теплый, по-житейски доверительный, – что Кунаев если и заблуждается, то заблуждается искренне, не желая зла ни Насыру, ни профессору Славикову, ни морю, ни народу, который населяет его оскудевшие берега. Вот это и было непонятно Насыру: не желая зла, этот человек тем не менее и морю, и людям побережья, и Насыру лично, и профессору Славикову нес это зло… Нет, не зло, а что-то другое непонятное для ума старого рыбака.