Подходя к гостинице, еще издали заметил прохаживающихся у входа Болата и Хорста. Завидев Насыра, они направились ему навстречу. Старые друзья обнялись, долго разглядывали друг друга – Болат, посматривая на них, улыбался и радовался тоже.
– Ну, теперь ко мне! – И Хорст потянул их за собой. Их ожидал жирный сазан, искусно приготовленный Марфой. Насыр принялся пересказывать разговор с Кунаевым.
– Насыр-ага, – шутливо спросил Болат, – заметили вы какие-нибудь признаки?
– Признаки? – вспомнил Насыр. – Нет, ничего не заметил. Кажется, Кунаев не собирается расставаться со своим креслом… В общем, он мне вот что сказал. В верхах углубленно рассматривается вопрос о нашем море, о тяжелом бедственном положении народа. Нельзя отчаиваться, хотя считать, будто выход из тупика найден, тоже нельзя. Все мы погубили море – и все мы обязаны его спасти. Вот такое сейчас направление принято. Еще он говорил вот что. Поморы тоже должны проявить активность. Вот и все, что он мог сказать. Умный он человек, чтобы давать пустые обещания, – так я понял его. Говорил, что Матвею они готовят ответное письмо – официальный ответ, – важно закончил Насыр. Болат и Хорст одобрительно кивали головами, слушая рассказ Насыра, а Марфа быстро-быстро закрестилась:
– Дай-то Бог: пусть господь позаботится о вашем море на небесах, а на земле найдутся благородные люди, которые тоже не оставят вас в беде…
– От Кахармана пришла телеграмма. – Болат протянул Насыру бланк телеграммы. – Он будет, надо его обязательно дождаться.
– Вот и хорошо, давненько не видал я его. А уж Корлан как обрадуется! Все ей расскажу… – Насыр улыбался весь: глазами, губами, всеми своими мелкими морщинами. Был он в хорошм настроении. Да и то сказать: впервые жизнь в городе, в столичном городе, показалась ему привлекательной по сравнению с однообразным время препровождением на берегу скудного моря. С легким сердцем решил он пожить в Алма-Ате еще несколько дней, чтобы дождаться Кахармана. Назавтра в полдень они с Болатом отправились звонить в Москву профессору Славикову. Трубку сняли сразу. Голос Славикова звучал слабо, после инфаркта профессор был еще не совсем здоров. Но говорил ясно, а Насыру обрадовался очень.
– Хорошо, что Кунаев тебя принял. Уже собирается отказываться от поворота рек? Это же здорово! Тогда между нами не будет взаимной обиды. Мне тоже хватит отлеживаться в постели – пора вставать на ноги. Весной собираюсь непременно заехать к вам на море, пока не умер… Но ты меня сильно обрадовал, Насыр! Чувствуешь: времена-то меняются! Даже Кунаев заговорил по-новому. Эх, так бы и дальше держать а, Насыр! Я ведь и Горбачеву письмо написал такое же, да-да! Так что будем, будем и еще раз будем надеяться. Ну а пока до свидания, Насыр. До скорой встречи! Да, чуть не забыл! Получил от Кахармана телеграмму – пишет, что будет в Москве в ближайших числах. Если заедет к вам, передайте: Игоря ждем завтра.
– До свидания, Матвей! Кланяются тебе все старики, которых ты знаешь!
Печально прощался Насыр со своим старым другом. Щемило сердце, Насыру вдруг показалось, что это последний их разговор. Профессор тоже, наверно, что-то предчувствовал: голос его в последнюю минуту дрогнул. Кахарман приехал на следующий день – его привел с собою в обеденное время Болат. С ним был пожилой русский мужчина, которого Насыр оглядел с любопытством. Отец порывисто обнял похудевшего сына:
– Сынок, обрадовал ты старика!
Кахарман не без некоторого смущения произнес:
– Семен Архипович, знакомьтесь – это мой отец. Потом обратился к Насыру:
– Я живу у Семена Архиповича. Спасибо, приютил пока не получили мы квартиру…
Насыр с удовольствием пожал руку доброму человеку:
– Какая у вас хорошая речь – не всякий казах так красиво по-нашему говорит…
Кахарман объяснил:
– Он много лет живет на казахской земле, да и родственников у него много казахов… Я тоже удивляюсь, отец: и сами казахи охотно забывают свой язык, а чтобы встретить русского человека, который говорит по-казахски, да так блестяще… Что это?
Семен Архипович ответил:
– Это знак уважения к народу, с которым ты живешь. Разве можно иначе? Кахарман сказал правду: много лет на Зайсане – стыдно за такой срок не выучиться языку…
– А у меня, Семен Архипович, радость – сам видишь. С сыном вот встретился. Есть у меня кой-какие лишние деньги. Пусть Болат отведет нас в ресторан – пообедаем, а?
– Веди, Болат! – весело ответил Кахарман, и они вышли из номера. Насыр и Семен Архипович радушно, открыто посматривали друг на друга. Не ошибся бы тот, кто стал бы утверждать, что эти два простых человека должны были понравиться друг другу с первого взгляда. Вскоре их разыскал Хорст, которому, естественно, тоже нашлось место за столом – Насыр посадил его рядом с собой.
– Это Марфа обрадовала меня: приехал Кахарман! Я было тут же бежать в гостиницу, да она меня урезонила – сходи-ка, муженек, сначала на рынок. То, мол, да се надо к столу. Ладно, думаю, слетаю туда, словно ястреб, и – задержался на этом чертовом рынке… – Он почесал озадаченно затылок. – В молодости как-то легче переносил ее капризы – теперь труднее.
За веселым разговором быстро пролетели полтора часа. Болат и Хорст оставили компанию – Болат спешил на службу, а Хорст домой. Насыр, Кахарман и Семен Архипович поднялись в номер. Насыра неприятно поразила необычная замкнутость сына. Кахарман вообще был малоразговорчивым, но теперь это его качество, помноженное на замкнутость, угнетало окружающих. Теперь он, можно сказать, рта не раскрывал: все больше слушал, да и то рассеянно, изредка вставляя кой-какие замечания – впрочем, необязательные, порою состоящие всего лишь из одной фразы. Всего этого не мог не заметить Насыр – он понял, что в душе Кахармана происходят какие-то серьезные изменения.
Когда они расселись в мягких глубоких креслах, Семен Архипович проговорил:
– У вас вот радость, аксакал, а у меня печаль. Приехал хоронить фронтового друга… Григорий был лучшим из людей, которых я знал за свою жизнь. Это не преувеличение, Наке. С его смертью ко мне возвратилось то болезненное ощущение, которое я стал подзабывать, – одиночества и заброшенности. Что говорить! Тяжело переживать смерть близких людей…
– В грустную минуту для тебя встретились мы, Семен… Да будет земля ему пухом!
Семен Архипович просветленно глянул на отца Кахармана. «Так же умен, сдержан и искренен, как сын», – отметил он про себя. На душе у него стало легче. Наверно, так бывает всегда, когда рядом с человеком в тяжелый момент оказывается умный, участливый собеседник. И хоть он говорит те же слова, что и остальные, – но проникают они глубже, потому им и веры больше.
– Гриша в свое время возродил меня к жизни. Он был из тех людей, которые думают больше о других, чем о себе, – на таких держится мир… На всю жизнь запомнил, что толковал он мне, когда я дошел, как говорится, до ручки: «Сема, умереть легко, а вот попробуй выжить. Если ты трус, если ты боишься трудностей – тогда конечно, тогда, пожалуйста – в гроб. Но если ты еще уважаешь себя, если ты считаешь себя человеком, – живи вопреки всему…»
Кахарман возразил:
– Решиться на смерть тоже нелегко. А потом, люди ведь кончают с собой не просто так. Каждая смерть – это протест несложившейся жизни. Против дикости, несуразности… Разве нет?
– Тоже, правда, – ответил Семен Архипович. – Но у меня было другое, скорее отчаяние, какой уж там протест. Смерть бы не украсила меня. Если уж протестовать – то живым протестовать, а не мертвым. Может быть, это не так красиво, зато мужественнее.
– Кахарман, как там наш Бериш?
– В каждом письме бодрится; целит в джигиты.
– Молодец, одобряю! Ну а как у тебя с жильем, обещают?
– Этой зимой надеюсь получить. Перевезу, наконец, Айтуган и детей. Да и Бериша думаю все же забрать из интерната. Что там за жизнь? Пусть зиму живет дома, а летом у вас.
– Хорошо, мы с ним поговорим тоже. А в Москву, зачем надумал?
– У нас тут на Зайсане плохо с оборудованием. Попробую пробить это дело в Москве через старых и новых друзей. Запчасти, инструменты – словом, всякая мелочь…
Насыр с прежним удовлетворением проговорил:
– Рад я, что принял меня Димаш. Здорово мы с ним потолковали. Он проблемы наши хорошо знает, всегда их в голове держит…
При упоминании имени Кунаева Кахарман вскочил как ужаленный:
– Отец, вы что, до сих пор верите ему?! Поразительно! Мало, значит, походили вы по кабинетам то-то, и навешал он вам лапши на уши, как говорится! Поезжай к себе в Тмутаракань да будь спокоен, Наке, все выправим, надейся и жди. Да еще, наверно, по плечу похлопал одобрительно. Эх, отец! Эти ласковые, доверительные разговоры длятся уже тридцать лет, тридцать лет нас похлопывают по плечу, все сделаем, будьте спокойны. Все эти тридцать лет, прикрываясь именем народа, обирают его, изводят землю, на которой он живет, а лучших его сыновей держат за решеткой или изгоняют! Пришло время! Этих ласковых говорунов вроде Кунаева давно пора призвать к ответу. Они ведут нас в никуда! – Кахарман схватился за голову, заскрипел зубами. – Господи, как мне жалко этих доверчивых, словно ягнята, людей! Как я жалею свой несчастный, забитый, тысячу и тысячу раз обманутый народ! Аллах, за что же ты так глумишься над нами? Что мы тебе сделали плохого? В чем согрешили?
«Иа, Алла! – испуганно подумал Насыр. Впервые он видел сына в таком отчаянии, которого тот не скрывал. – Вот что на душе у него! Вот какая боль на душе у бедного, несчастного сына моего!» Слезы невольно навернулись Насыру на глаза. Кахарман сел, отвернувшись.
Насыр подошел, неловко положил руку ему на плечо.
– Поезжай-ка ты домой, отец… – устало, глухо сказал Кахарман.
– Точно, точно… – стал бормотать Насыр. – Заждалась меня там старуха. Точно, поеду-ка я домой…
В министерстве оформив командировочные, Кахарман ночным рейсом вылетел в Москву.
Насыр тоже стал собираться. Утром вместе с Хорстом они отправились на рынок. Насыр решил привезти землякам побольше гостинцев. Сумка их вскоре была полна.