— Враки! Все это враки! — в ярости закричал Перикоте, внезапно поняв, какая опасность ему угрожает, и бросился на Хуана де-Дьоса, чтобы схватить его за ворот и воткнуть ему обратно в глотку эти гнусные слова.
Но тут вмешался полковник Кубильос, сжимая в руке револьвер.
— Берегитесь! Неуважение к властям усугубит вашу вину.
И приказал Хуану де-Дьосу:
— Отведите его в камеру.
Перикоте снова стал протестовать и вырываться. На крики прибежали секретарь и еще один полицейский. Вчетвером они втолкнули Перикоте в заброшенную камеру, откуда сбежали даже крысы. В камере стоял запах тлена, навоза и пыли.
Скрежет ржавого засова заглушил вопли Перикоте:
— Враки! Все враки! Я ничего не говорил!
Новость в несколько минут облетела городок, не понадобилось даже вмешательства Эрмелинды. Позднее стало известно, что Перикоте отправят в Паленке на строительство автострады. Во всех домах женщины шептали: «Бедняжка!», а мужчины молча кусали ногти. Только отец Перния осмелился посетить Кубильоса.
— Я догадываюсь, по какому делу вы пришли, преподобный отец, — уверенно заявил полковник, не дав тому и рта раскрыть. — И советую вам уйти. У меня имеются доказательства, что этот человек злоумышлял против правительства, и вы скомпрометируете себя как священник и как гражданин, если станете защищать его.
Он повернулся спиной к отцу Перния, не желая слушать никаких возражений.
Но сеньора Картайю ему все же пришлось выслушать. Старый масон, ковыляя, проник через задний ход и появился в управлении, когда Кубильос меньше всего его ожидал.
— Полковник Кубильос, — не здороваясь, начал сеньор Картайя, который учел опыт безуспешных хлопот священника, — я пришел поговорить с вами о Перикоте.
— Это бесполезно, — ответил Кубильос отрывисто. — Обвинение очень серьезно. У нас есть доказательства, что он дурно отзывался о генерале Гомесе, а также совершил ряд других, еще более тяжких проступков.
— Но ведь вы очень хорошо знаете, что это ложь, — невозмутимо возразил Картайя.
— Как вы смеете обвинять меня во лжи? Да вы знаете, что вам грозит? Или, может быть, вы сообщник арестованного? — угрожающе зарычал Кубильос, стукнув кулаком по столу, отчего поднялись тучи пыли и подпрыгнули бумаги.
Однако Картайя продолжал тихо и бесстрастно:
— Мне семьдесят пять лет, я могу умереть в любой момент. И даже лучше было бы, если б я умер сейчас. Мы оба знаем, что этот бедный парень, Перикоте, не занимается политикой и никогда не связывался с правительством.
— Немедленно очистите помещение! — закричал фиолетовый от ярости Кубильос. — Я не отправлю вас в Паленке вместе с этим бродягой только потому, что вы, чего доброго, скончаетесь по дороге от старости!
Ничем нельзя было помочь Перикоте. В полумгле сухого утра, тишину которого оглашали криками стаи шумных степных птиц, летевших на юг, посадили Перикоте в грузовик, который направлялся в Паленке. Машина шла из Маракая с партией заключенных и остановилась у дверей управления, чтобы забрать еще одного, последнего арестованного. Растрепанного, бледного и голодного Перикоте вытащили из темной камеры. Он больше не кричал — протестовать было бесполезно, — а лишь потерянно озирался. Хуан де-Дьос и другой полицейский подняли его, как тюк, и сунули в кузов грузовика.
— Прощай, Хуан де-Дьос, — только и сказал Перикоте. — Ты еще вспомнишь обо мне в свой смертный час.
В кузове его встретил хохот четырех солдат и ропот пятнадцати заключенных. На другой стороне улицы, вцепившись в деревянные переплеты изуродованного окна, Петра Сокорро, которая уже не была шлюхой из Эль-Сомбреро, а была женой Перикоте, душераздирающе вскрикивала, как побитое животное.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯВода пришла и ушла
28
Внезапно полились дожди. Сначала голубое небо стало серым, за серой пеленой спряталось беспощадное солнце льяносов, на улицах ветер спиралью закрутил пыль и сухие листья. Потом на Ортис, на Парапару, на Эль-Сомбреро, на голую саванну, на одиночество и стоны обрушился дождь. Дождь то усиливался, то затихал, но не переставал ни на минуту. Он то моросил, невесомый, как звездная пыль, как капельки пара, медленно смачивая крыши, пропитывая влагой землю, придавая блеск драгоценных камней глянцевитым листьям котопери; то падал вниз огромными каплями, которые, шлепаясь на землю, словно плевки, щелкали, как кнут, по оцинкованным крышам и рассыпались в пыли, подобно водяным монетам. И в том и в другом случае дождь неизменно переходил в унылый ровный ливень, стоявший перед глазами, как тусклая серебряная стена, как вздыбившаяся лужа, как стеклянный утес. Ливень превращал утро в вечер, вечер в ночь, ночь в темное дно реки.
Кармен-Роса, пленница кирпичной галереи, неподвижно смотрела, как небеса низвергают на землю потоки воды. Растения патио, радостно встретившие первые дожди, страдали теперь от опустошительной ярости нескончаемых ливней. Печально согнулись кайены, опали белые лепестки жасмина, утонули в грязи капачо. Улетели в поисках голубого неба скворцы и турпиалы. В лужах появились безобразные жабы. Сырость желтыми языками лизала галерею, она забиралась под мебель и проникала в сени, откуда ползли в дом такие же желтые языки, тянущиеся с затопленной улицы.
Неумолимый дождь лился над Пайей, воды неба соединились с речными водами, размывая берега реки и убыстряя ее течение. Из тщедушного и спокойного ручья Пайя превратилась в ревущий поток жидкой грязи, который тащил в своей буйной рыжей гриве зеленые лодки, сломанные деревья, труп быка.
Дождь яростно лил на полуразрушенные дома, на дырявые крыши, на одиноко торчавшие стены, на притолоки без дверей, на заброшенные могилы старого кладбища. Размытая дождями, размокшая стена вдруг начинала качаться и обваливалась под напором ветра. На затопленный фундамент рухнул второй этаж старинного необитаемого дома, который стоял на главной улице. Держалась лишь дряхлая деревянная лестница, которая уже никуда не вела.
В одну из дождливых ночей, внимая первобытному зову воды, угасла душа дона Касимиро Вильена, отца Кармен-Росы. Он умер тихо, во сне, и домашние узнали об этом только на рассвете, когда донья Кармелита вошла к нему с чашкой кофе, который приносила каждое утро. Его сердце остановилось, когда вспыхивали молнии и гремел гром, но, уйдя в царство смерти, он сохранял на лице спокойствие и безмятежность спящего человека и в то же время отрешенность и безразличие помешанного.
Для доньи Кармелиты это было крушением. Ведь она считала дона Касимиро живым, хотя разум оставил его много лет назад. С той самой минуты, когда она нашла мужа мертвым, она смиренно оплакивала его и долгие часы, которые складывались в дни, сидела в плетеном кресле-качалке, машинально перебирая пальцами зерна четок и машинально повторяя латинские слова, смысла которых не понимала: «Agnus Dei qui tollis peccata mundi, parce nobus Dómine…»[7]
Они были в доме одни: две женщины, шум дождя и труп дона Касимиро. С непокрытой головой Кармен-Роса бросилась на улицу и, прорвавшись через завесу воды, насквозь промокшая, прибежала в дом священника. С волосами, прилипшими к лицу, оставляя на кирпичном полу сеней грязные лужи, она ворвалась, задыхаясь, словно только что переплыла полноводную реку.
— Девочка, что с тобой? — крикнул отец Перния, вскочив со своего старого жесткого деревянного кресла.
— Папа на рассвете умер, — просто сказала Кармен-Роса.
И священнику пришлось выйти вместе с ней навстречу ливню. Они отправились к Паскуалю, плотнику, чтобы заказать гроб, а потом, шагая прямо по лужам, вернулись в дом Вильенов читать молитвы. Там уже был Олегарио. Он стоял, скрестив на груди руки, и глядел на труп. Этот человек, который лежал перед ним с выражением бесконечного покоя на лице, увел его когда-то из родной хижины, где он ел землю и где его кусали какие-то странные твари, поселил в своем доме и научил работать. Стоя у кровати умершего, насквозь промокший под ливнем, Олегарио вспоминал далекую историю своего детства. По его грубому, обожженному солнцем лицу стекали капли дождя и слез.
После полудня состоялись похороны. По-прежнему шел сильный дождь, как и вчера, как и раньше. И люди знали, что этот монотонный дождь будет лить долго, потому что все небо затянуло одной громадной аспидной тучей, без единого проблеска голубизны. Себастьяна не было в Ортисе, а на дороге не появлялось ни всадника, ни машины, да и кто согласится в такой потоп отправиться в Парапару с печальной вестью. Отцу Перния пришлось всецело взять на себя эту трудную задачу — предать тело земле, превратившейся в топкое болото, под небом, неистово низвергающим потоки воды.
Сначала даже некому было нести гроб. Известие о смерти дона Касимиро с опозданием преодолевало непогоду. Первым пришел Панчито с рыдающей Мартой; с обоих текла вода, и ноги их были в грязи выше щиколоток. Затем пришло несколько мужчин, что жили по соседству. Но ведь гроб кажется еще тяжелее, когда несешь его, ступая по вязкой земле под неумолимыми потоками дождя. Поэтому сам отец Перния вынужден был, подобрав сутану и заткнув ее за ремень штанов, прийти на помощь несущим гроб, когда начался подъем, ведущий к воротам кладбища.
Дона Касимиро торопливо зарыли в жидкую грязь, и все разошлись по домам, вымокшие до нитки, едва переставляя ноги, облепленные комьями глины, уже не ощущая на плечах дроби огромных капель, которые все падали и падали. Люди навсегда предали мутным водам топей, свинцовой тяжести туч, косому плачу дождя смутную тень, которая осталась от дона Касимиро Вильена.
29
Дождь шел дни, ночи, недели. Когда он прекращался, река медленно уходила в свое русло, оставляя на берегах цепочки луж. Вода застаивалась в оврагах, в ложбинах саванны, в загонах для скота. Новые ливни обрушивались на эти зрачки стоячей воды, испещряя их причудливыми следами, словно по ним пробежала, почти не касаясь поверхности, кака