Каракасе для здоровых и нормально питающихся детей.
Сеньорита Беренисе больше, чем когда бы то ни было, напоминала лилию, а сеньор Нуньес вытирал пот клетчатым платком, когда бакалавр из Калабосо диктовал темы для письменной проверки по географии, грамматике и обществоведению: «Штат Трухильо. Население, реки, округа, муниципалитеты…», «Наречие. Определение и классификация», «Конституционные права граждан Венесуэлы».
На другой день свершилось неизбежное. Бакалавр из Калабосо пришел очень огорченный в школу сеньора Нуньеса, где должен был состояться устный экзамен. Как человек, бросающий в воду ненужный предмет, он уронил на стол учителя толстую пачку листков.
— Работы нельзя зачесть, даже сделав усилие во имя милосердия, — сказал он. — Почти все подали чистые листки, а те, кто пытались развить хотя бы одну тему, сделали бесчисленное количество ошибок. Каллиграфия настолько зачаточна, словно писали шестилетние дети. Об орфографии и говорить нечего. Вы должны понять…
Нуньес и Беренисе понимали слишком хорошо. Они даже хотели заговорить о чем-нибудь другом — о том, какое суровое лето в этом году, о пошатнувшемся здоровье епископа. Но бакалавр из Калабосо продолжал, теперь уже с улыбкой:
— Разумеется, есть исключение. Работа этой девочки превосходна.
И он извлек из кожаной папки листки, исписанные Кармен-Росой. Яркий румянец залил лицо сеньориты Беренисе. Растроганный сеньор Нуньес порывисто пожал руку учительницы.
Бакалавру из Калабосо выпала тяжелая задача объявить о гекатомбе толпе жаждущих, которая ожидала у дверей школы.
— Можете возвращаться домой. Устного экзамена не будет.
Сеньорита Беренисе взяла за руку Кармен-Росу:
— Ты останешься.
Кармен-Роса одна держала устный экзамен перед тремя экзаменаторами, не отдавая себе ясного отчета в том, что происходит. Потом, когда она поняла, что единственная из всех и к тому же с отличием перешла в пятый класс, которого никогда не будет в Ортисе, она расплакалась.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯЦерковь и река
10
Отец Перния, мулат из штата Яракуй, совсем не походил на отца Франческини. Он ничем не напоминал и отца Тинедо. В том, что душа отца Перния пылала неугасимой верой в истинность его религии, не было никаких сомнений, как и в том, что священник был человек мужественный. Только благодаря вере и мужеству отец Перния столько лет оставался среди этих развалин, не ропща на судьбу и не испрашивая перевода, словно его, волевого и предприимчивого, родившегося, чтобы основывать города, а не смотреть, как они умирают, окунать младенцев в крестильную воду, а не лить смертный елей, могла удовлетворить роль бессильного свидетеля гибели поселков в льяносах.
Повинуясь непреодолимой внутренней потребности что-то основывать, он основал три общества: Общество сердца Иисусова — для дам и старых дев (четки, via crucis, чтение Кемписа, благотворительность), Общество дочерей девы Марии — для молодых девушек (украшение цветами алтаря, хоровое исполнение «Tantum Ergo» и «Господь не подвиг меня любить тебя»), и Общество тересит младенца Иисуса — для девочек (образки святой девы, катехизис Рипальды, «Приидите и пойдем все с цветами к Марии»). Для мужчин ему так и не удалось ничего основать. Мужчины придерживались странной теории, не считавшейся с самыми неоспоримыми доводами, согласно которой религия была сугубо женским делом.
Естественно, общества эти не были многочисленны. Ведь в городе уже почти не оставалось людей, да и те, что остались, — откуда они могли взять деньги на покупку башмачков тереситам и белых покрывал дочерям Марии? В каждом из обществ состояло не больше пятнадцати человек, и еще хорошо, что удалось достичь хотя бы этого, ибо даже силы отца Перния не были безграничны. Кармен-Роса была тереситой младенца Иисуса и страстно мечтала о том, чтобы ее возвели в звание дочери девы Марии, потому что у нее начинали наливаться груди. Тогда ей очень нравились посещения церкви, святые, которые ее населяли, молитвы, читавшиеся в полумраке, монотонное пение литаний, музыка старого органа.
— А как же иначе, если церковь — единственное развлечение в Ортисе! — ворчал ее неверующий друг сеньор Картайя.
И действительно, церковь и реки были единственными местами, где жители Ортиса могли забыться и найти отраду. Ведь теперь не разбивали горшков на именинах[3], не танцевали по воскресеньям под фонограф, не трубили вечернюю зорю. Маленький бюст Освободителя, стоявший с 1890 года посреди площади на белой колонне — слишком маленький для такой высокой колонны, — не видел больше ни ракет, ни шумных состязаний, не слышал больше военных оркестров.
С наступлением вечера тьма и безмолвие окутывали саманы и дубы на площади. А в дневные часы, когда кончался сезон дождей, безжалостное солнце грозило испепелить забытый бюст Боливара.
Здание церкви, уцелевшее от прежних времен, одиноко стояло как обломок старого Ортиса. Хотя строение так и осталось незаконченным, возведенная часть была прочна и красива. Это была не хилая, жеманная часовенка, отданная на милость ветрам и непогодам, а мощный храм, хотя и выстроенный только наполовину, но способный противостоять разрушительным силам природы.
Кармен-Роса относилась к храму с большим почтением, как и к патио своего дома. Единственный неф храма представлял собой длинный прямоугольник с высоким потолком, который поддерживали крепкие деревянные балки. У левого входа круто, почти вертикально поднималась узкая лестница, которая вела на хоры. Бесстыдник Перикоте преклонял колени у двери, делая вид, что смотрит на главный алтарь, а на самом деле, впадая в смертный грех, украдкой разглядывал икры женщин, поднимавшихся по лестнице.
С главного алтаря сияла святая Роса — заурядная трехцветная репродукция какого-то посредственного полотна, слащавого и пошло-умильного. Коленопреклоненная лимская монашенка размышляла, углубившись в молитвенник. Впрочем, она не была единственной фигурой на картине. Здесь же находился младенец Иисус, устроившийся на ватном облаке возле самой ее головы. Младенец простирал правую руку, венчая чело девицы розами. В другой руке маленький Иисус держал ветвь нарда. По земле — это была лужайка или сад, а не монастырские плиты — живописец разбросал четыре розы.
Для всех, за исключением сеньора Картайи, картина была шедевром непревзойденной красоты, совершенным и нежным, как душа святой Росы. Но сеньор Картайя отрицал какую бы то ни было художественную ценность изображения и презрительно сравнивал его с разноцветной рекламой мыла Рейтера. Зато он высоко ценил другую картину — довольно большую, очень старинную, вероятно, еще колониального периода, которая помещалась справа от исповедальни. Картина изображала чистилище и Христа на небесах меж двумя неизвестными святыми. Из пламени с помощью огромного архангела в красной мантии возносились души. Остальные обитатели Ортиса видели только диспропорции и уродство на этом полотне, написанном неумелой рукой, возможно, подневольного художника, и говорили, пожимая плечами:
— Сеньор Картайя впадает в детство!
Кармен-Росу беспокоило экстравагантное мнение сеньора Картайи. Она считала его умнее других и огорчалась, что в данном случае не может согласиться с точкой зрения старого масона. Может быть, сеньор Картайя шутит? Неужели ему и впрямь не нравится любовно скопированный, нежный лик святой Росы? И он действительно находит красоту в грубых линиях, тусклых и сливающихся красках чистилища? Кармен-Роса так усердно всматривалась в эту противную картину, пытаясь обнаружить в ней дыхание подлинного искусства, которое сеньор Картайя ей приписывал, что однажды увидела сон, отмеченный чертами серьезного прегрешения. Она даже почувствовала неловкость, пересказывая его отцу Перния.
— Видеть сон — это грех, преподобный отец? — без обиняков начала она у решетки исповедальни.
— Вообще нет, — неприветливо ответил священник.
— Я видела очень гадкий сон, преподобный отец, — продолжала она одним духом, боясь, как бы не поколебалась ее первоначальная решимость. — Рыжий архангел с мечом в руке, когда я спала, сошел с картины, на которой нарисовано чистилище, прикрыл меня крылом и поцеловал в губы…
— Так ведь это сон. Ты не виновата, что видела его, дочь моя.
— Но, — она запнулась, — мне было приятно, преподобный отец.
— Тебе было приятно только во сне или и сейчас приятно? — спросил отец Перния, начиная беспокоиться.
— Мне было приятно только во сне, преподобный отец. Сейчас мне противно. Этот сон мне кажется ужасным, кощунственным…
Затем она почувствовала себя несколько разочарованной, хотя и свободной от всякой вины, ибо отец Перния не придал ее сну большого значения и не счел его грехом. Покаяние было обычным — читать Ave Maria.
Однако в следующее воскресенье, после мессы, отец Перния сообщил ей, что больше она не тересита младенца Иисуса:
— Поговори с доньей Кармелитой, пусть она сошьет тебе платье дочери Марии…
11
Река была так же неотделима от ее детства, как сеньор Картайя и сеньорита Беренисе, как патио ее дома и церковь. Смирная речка Пайя заслуживала лишь беглого упоминания в географии. Но когда выпадали августовские дожди и река набухала, для Кармен-Росы она превращалась в одну из могучих стихий вселенной.
— Сеньорита Беренисе, а море тоже такое большое?
В старые времена река подходила к самому городу. Теперь, когда от прежнего Ортиса уцелела лишь небольшая часть, Пайя оказалась в пятидесяти метрах от площади Лас-Мерседес. Спуск начинался у часовни, пролегал меж больших камней и акаций и заканчивался возле брода на Старой площади, где река мягко изгибалась, образуя тихую заводь. К Старой площади ходили купаться девушки и ездил за водой Олегарио. Кармен-Роса втайне лелеяла честолюбивую мечту нырнуть как-нибудь не у Старой площади, где река была спокойной и мелкой, а возле Брода контрабандистов, маленькой гуайявы или излучины, где Пайя была глубже и где даже летом на другой берег можно было перебраться только вплавь.