— Очень... очень многие умирали, — не спуская с Чичикова глаз, ответил Манилов. — А для каких причин вам это нужно? — сладко спросил он.
Чичиков беспокойно оглянулся на дверь, Манилов тоже оглянулся и еще ближе наклонился к Чичикову.
— Я бы хотел купить... мертвых...
Манилов отшатывается, дико смотрит на Чичикова.
— Как-с? Извините... Мне послышалось престранное слово...
Чичиков смотрит в упор на Манилова и спокойно повторяет:
— Я полагаю приобрести мертвых крестьян...
Манилов тут же выронил чубук с трубкой на пол и, оцепенев от ужаса, уставился с разинутым ртом на Чичикова. Некоторое время оба они сидели неподвижно, вперив друг в друга глаза, как те портреты, что вешались в старину один против другого, по обеим сторонам зеркала. Наконец Манилов поднял трубку и поглядел снизу Чичикову в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки, не пошутил ли он.
— Но, мне кажется, вы затрудняетесь? — заметил ему Чичиков.
— Я?.. Нет, я не то... — с трудом проговорил Манилов. — Но я... извините, не могу постичь... Может быть, здесь... в этом выраженном вами... скрыто другое... Может, вы изволили выразиться так для красоты слога?
— Нет, — перебил его Чичиков, — я разумею приобрести именно мертвых.
Манилов совершенно растерялся и вместо какого-нибудь вопроса принялся молча посасывать свои чубук, причем так сильно, что тот начал хрипеть, как фагот.
— Может быть, вы имеете какие-нибудь сомнения? — спросил его Чичиков.
— О, помилуйте, ничуть!.. Но позвольте спросить, — испуганно взглянув на гостя, с трудом проговорил он, — не будет ли эта, так сказать негоция... супротивна гражданским законам и дальнейшим видам России... — Здесь Манилов, сделавши движение головой, очень значительно посмотрел на Чичикова, показав в чертах своего лица и в сжатых губах такое глубокое выражение, какое может быть только у слишком умного министра в минуту самого головоломного дела.
— Нет, не будет, — твердо сказал Чичиков.
— Так вы полагаете?
— Я полагаю, что все будет хорошо.
— А если хорошо, то и я не против, — успокоившись, сказал Манилов.
— Тогда нам остается условиться только в цене...
— Как в цене? — опять испуганно воскликнул Манилов. — Неужели вы полагаете, что я за умершие души стану брать деньги... Нет уж, если вам пришло такое фантастическое желание, то я передаю их вам совершенно безынтересно...
Этими словами он такое удовольствие доставил Чичикову, что тот чуть не подпрыгнул от радости.
— Ах, мой друг? — сердечно воскликнул он, протягивая Манилову руку. — Если бы вы знали, какую услугу сейчас вы оказали человеку без роду и племени. Да и действительно, чего только я не потерпел! Каких гонений и преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? За то, что соблюдал правду, что был чист на своей совести, что подавал руку и вдовице беспомощной и сироте горемыке!..
При этих словах Чичиков отер платком набежавшие слезы. Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча в глаза, в которых видны были слезы...
Эп. 15
И вот герой наш в весьма довольном расположении духа уже катил в своей бричке по столбовой дороге. Предположения, сметы и соображения, блуждавшие по его лицу, были, видно, приятны ему и вызывали довольную усмешку.
Кучер Селифан, изрядно подвыпивший у дворовых людей Манилова, делал в это время замечания чубарому пристяжному коню, запряженному с правой стороны. (Этот чубарый конь был сильно лукав и показывал только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и пристяжная каурой масти трудились от всего сердца.)
— Хитри, хитри! Вот я тебя перехитрю! — говорил Селифан и, перегнувшись, хлестнул чубарого кнутом. — Ты знай свое дело, панталонник немецкий! Вон гнедой, он справно сполняет свой долг, и я ему с охотой дам лишнюю меру, потому он почтенный конь... Ну, ну! Что потряхиваешь ушами? Ты, дурак, слушай, коли говорят. Куда, куда морду воротишь, Бонапарт проклятый! — прикрикнул Селифан и опять стегнул чубарого. — Ты живи по правде, коли хочешь, чтоб тебе оказывали почтение. Вот у помещика, что мы были, хорошие люди. А ежели хороший человек, с ним и выпить и закусить одно удовольствие. Хорошему человеку везде почтение. Вот барина нашего всякий уважает, потому что он справно сполняет службу государскую, потому что он есть сколеский советник, а ты варвар...
Если бы Чичиков прислушался к рассуждениям Селифана, он бы много узнал подробностей, относившихся лично к нему, но, покачиваясь в бричке, он сладко дремал, и только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть в окошечко.
Все небо было обложено тучами, и пыльная почтовая дорога уже опрыскивалась каплями дождя.
Другой громовый удар раздался громче и ближе, и дождь вдруг хлынул как из ведра. Это заставило Чичикова задернуть кожаные занавески на окошечках и крикнуть Селифану, чтобы он ехал поскорей.
Подобрав вожжи и повернув почему-то направо, на перекрестную дорогу, Селифан прикрикнул:
— Эй вы, почтенные! — и пустился вскачь, мало размышляя о том, куда ведет взятая дорога.
Эп. 16.
Темнело. Дождь, казалось, зарядил надолго. Дорога замесилась грязью, и лошади уже усталой рысцой тащили бричку.
— Селифан! — высунувшись из брички, крикнул Чичиков.
— Что, барин?
— Погляди, не видно ли деревни?
— Нет, барин, не видно, — ответил насквозь промокший Селифан. — Но, но, любезные!
Вдруг бричка почему-то стала качаться из стороны в сторону.
— Ты по какой дороге едешь, мошенник? — высунувшись опять, крикнул Чичиков.
— Не знаю, барин! — ответил голос Селифана. — Темно. Кнута не видно.
В это время бричка резко наклонилась набок.
— Держи, держи, опрокинешь! — закричал Чичиков.
— Как можно опрокинуть... — ответил из темноты Селифан. — Опрокинуть я никак не могу...
Но бричка все же совсем наклонилась, и Чичиков, выпав из нес, шлепнулся прямо в лужу.
Остановив изнуренных лошадей, Селифан слез с козел и стал перед барином, который, чертыхаясь, барахтался в грязи.
— Ишь ты, все же перекинулась... — после некоторого размышления заметил Селифан.
— Ты пьян, мерзавец, как сапожник! — отряхиваясь, ругался Чичиков.
— Что вы, барин, как можно, чтоб я был пьян, — оправдывался Селифан. — С приятелем поговорили милость, ну, и закусили...
— А что я тебе последний раз говорил, когда ты напился? — подойдя к Селифану, с угрозой спросил Чичиков. — Забыл? А? Забыл?
— Как можно забыть, ваше благородие. Я свое дело знаю. С хорошим человеком закуска не обидное дело...
— Вот высеку я тебя! — оборвал его Чичиков, — так будешь знать, как с хорошим человеком закусывать...
— Это как вашей милости завгодно, — ответил на все согласный Селифан и, подойдя к бричке, уперся о нее плечом, стараясь выправить. — Коли высечь, так и высечь, я не прочь. Почему не посечь, коли за дело, на то воля господская... — Рассуждая так, Селифан выровнял бричку и, прислушиваясь к собачьему лаю, доносившемуся из темноты, сказал:
— Собаки лают. Кажись, деревня близко. Садитесь, барин.
Промокший, грязный Чичиков молча полез вовнутрь, а Селифан на козлы.
— Но, почтенные! — послышался его голос, и бричка, тронувшись, исчезла за завесой дождя...
Эп. 17
Проснулся Чичиков от странного шипения и чрезмерно громкого боя стенных часов. Часы пробили девять. Солнце сквозь окно блистало прямо нашему герою в глаза; окинувши взглядом невзрачную комнатку, в которой он проспал ночь, Чичиков заметил, как в дверь выглянуло чье-то женское лицо и в ту же секунду скрылось. Спрыгнув с постели, Чичиков начал одеваться и так громко при этом чихнул, что стоящий в это время у открытого окна индийский петух вдруг быстро заболтал ему что-то на своем языке, вероятно, «желаю здравствовать», на что Чичиков, обернувшись, сказал: — Дурак! — Подошел к окну и стал рассматривать бывшие перед ним виды.
Окно глядело едва ли не в курятник, весь дворик которого был наполнен птицами. Индейкам и курам не было здесь числа. Справа от курятника был расположен огород, где промежду грядок виднелись яблони и другие фруктовые деревья, накрытые сетями для защиты от сорок и воробьев. Для той же причины на длинных шестах водружено было несколько чучел с растопыренными руками. На одном из них был одет чепец самой хозяйки...
Эп. 18.
...которая в точно таком же сидела сейчас за самоваром и наливала сидящему перед ней Чичикову чай. Хозяйка была женщина пожилых лет, одна из тех матушек, небольших помещиц, которые всегда плачутся на неурожай, на убытки, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов.
— А у вас, матушка, хорошая деревенька, — заметил Чичиков, принимая чашку с чаем. — Сколько в ней душ?
— Душ в ней, отец мой, без малого восемьдесят, — склонив голову набок, ответила хозяйка, — да беда, времена плохие, прошлый год неурожай был...
— Однако, — перебил ее Чичиков, — мужики на вид у вас дюжие, избенки крепкие. Но позвольте узнать фамилию вашу. Я так рассеялся. Приехал в ночное время, в дождь...
— Коробочка, коллежская секретарша.
— А имя и отчество?
— Настасья Петровна.
— Настасья Петровна? Хорошее имя, Настасья Петровна. У меня тетка родная Настасья Петровна.
— А ваше имя как? Ведь вы, чай, заседатель.
— Нет, матушка, — ответил Чичиков, усмехнувшись, — «чай, не заседатель», а так, ездим по своим делишкам.
— А, так вы покупщик! Как жаль, что я так дешево продала купцам мед, ты бы, мой отец, наверно, купил его подороже.
— Нет, мед я не купил бы.
— Что ж? Разве пеньку?
— И пеньку не купил бы. Скажите, матушка, у вас умирали крестьяне?
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха вздохнувши. — И умер такой все славный народ, все работники.
— Уступите-ка их мне, Настасья Петровна?
— Кого, батюшка?
— А вот этих, всех, что умерли.