— Да как же уступить их?
— А просто так. Или продайте. Я вам за них деньги дам.
— Это как же, право... — произнесла старуха, выпучив на него глаза. — Я что-то в толк не возьму. Нешто ты хочешь откапывать их...
— А это уж мое дело.
— Да ведь они же мертвые.
— А кто же говорит, что живые. Ведь они в убыток вам, вы за них подать платите, а я вас избавлю от платежа, да еще заплачу вам рубликов пятнадцать. Ну, как, а?
— Право, не знаю... Я ведь мертвых еще никогда не продавала.
— Еще бы! — усмехнулся Чичиков. — Это бы скорей походило на диво! Да неужто вы думаете, что в них есть какой-нибудь прок?
— Нет, этого-то я не думаю, меня только затрудняет, что они мертвые.
— А платите вы за них, как за живых...
— Ох, мой отец, и не говори!.. — подхватила помещица. — Еще третью неделю внесла больше полутораста.
— Вот видите, а теперь я буду платить за них, а не вы. И даже крепость свершу на свои деньги, понимаете?
Старуха задумалась. Она видела, что дело как будто выгодное, да только слишком небывалое, а потому начала сильно побаиваться, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал бог знает откуда, да еще в ночное время...
— Так что ж, матушка, по рукам, что ли? — теряя терпение, спросил Чичиков.
— А может, ты, отец мой, обманываешь меня, может, они того... больше стоят?..
— Эх, какая вы! — вскричал Чичиков. — Да что же они стоят. Ведь это прах. Просто прах! А я вам даю деньги, пятнадцать рублей. Ведь это деньги. Вы их не сыщите на улице. Вот признайтесь, почем продали мед?
— По двенадцать рублей за пуд.
— Так это же мед! Вы заботливо собирали его, может быть год, ездили, морили пчел, кормили их зимой в погребе и получили за труд, за старание двенадцать рублей. А тут вы ни за что, даром, берете пятнадцать.
После таких убеждений Чичиков почти уже не сомневался, что старуха, наконец, поддастся.
— Право, — отвечала помещица, — мое такое неопытное вдовье дело! Лучше уж я маленько повременю, авось понаедут купцы, да применюсь к ценам.
— Страм, матушка! Страм! — вконец выйдя из себя, вскричал Чичиков. — Ну что вы говорите! Кто же станет покупать их! На что они им?
— А может, в хозяйстве-то как-нибудь под случай понадобятся... — возразила старуха и, не кончив речи,
открыла рот и уставилась на Чичикова почти со страхом, желая знать, что он скажет.
— Мертвые в хозяйстве! — рассмеялся вдруг Чичиков. — Эх, куда хватили! Воробьев разве пугать по ночам в вашем огороде?
— С нами крестная сила! — крестясь, испуганно проговорила старуха. — Какие страсти говоришь.
— А впрочем, ведь кости и могилы у вас останутся, перевод только на бумаге. Ну, так как же? А?
Старуха вновь задумалась.
— О чем же вы думаете, Настасья Петровна?
— Может, я вам лучше пеньку продам...
— Да на что мне ваша пенька? — опять возмутился Чичиков. — Я вас совсем о другом, а вы мне про пеньку. Так как же, Настасья Петровна? А?..
— Право, не приберу, товар такой... Совсем небывалый...
— О черт! — вскричал Чичиков и хватил в сердцах стулом об пол.
— Ох, не припоминай его, батюшка, не припоминай! — вскрикнула, вся побледнев, помещица и, вскочив, быстро закрестилась. — Еще вчера всю ночь мне он снился, окаянный. Такой гадкий привиделся, с рогами...
— Дивлюсь, как они вам десятками не снятся! Ведь вы словно какая-нибудь дворняжка, что лежит на сене и сама не ест и другим не даст. А я хотел было закупить у вас и продукты разные, потому что я и казенные подряды веду. — Здесь Чичиков прилгнул, хоть и вскользь, но неожиданно — удачно. Казенные подряды сильно подействовали на старуху.
— Да ты не сердись так горячо, отец мой. Ну, изволь, я готова отдать тебе их за пятнадцать ассигнаций. Только ты уж насчет подрядов-то, коли случится, муки ржаной, или круп каких, или скотины битой, не обидь меня.
— Как можно, матушка, — облегченно вздохнув, сказал Чичиков, стирая со лба пот платком. — Только вам надо подписать доверенное письмо на свершение крепости. Я его сейчас составлю, а вы подпишете.
Выйдя в комнатку, где он провел ночь, Чичиков тотчас же вернулся обратно со своей шкатулкой. Поставив на стол и со звоном открыв ее особым ключом, он присел к столу и, очинив перо, начал писать.
— Хорош у тебя ящичек, отец мой, — подходя к нему, сказала помещица. — Чай, в Москве купил?
— В Москве, — ответил Чичиков, продолжая писать.
— Только уж, пожалуйста, не забудьте насчет подрядов, — присаживаясь, попросила хозяйка.
— Не забуду, не забуду.
— А свиного сала не покупаете? У меня на святках свиное сало будет.
— Купим, купим, все купим, — не отрываясь от письма, пробормотал Чичиков.
— Может быть, понадобятся птичьи перья, — продолжала помещица. — У меня к Филиппову посту и птичьи перья будут...
— И перья купим, и сало, и пеньку, все купим! — закончив письмо, весело проговорил Чичиков. — Вот, подпишитесь, матушка, — сказал, подавая помещице перо и подвигая бумагу...
Эп. 19.
И опять под звон бубенцов катила бричка по дороге. В бричке с открытым верхом сидел и мурлыкал что-то про себя довольный Чичиков.
Селифан на сей раз был суров, он только похлестывал лошадей кнутом, не обращая к ним никакой поучительной речи. Из угрюмых уст его лишь были слышны одни однообразно-неприятные восклицания. — Ну, ну, ворона, зевай! — и больше ничего...
Неожиданно из-за поворота, навстречу тройке Селифана, вылетела коляска с шестериком коней. В коляске губернаторская дочь и старая компаньонка. Экипаж налетел на чичиковскую бричку. Лошади перепутались. Губернаторская дочка испуганно взвизгнула.
— Ах ты, мошенник, ты что, пьян, что ли! — закричал Селифану губернаторский кучер.
— А ты что расскакался! — приосанясь, ответил ему Селифан.
— Да ведь я тебе кричал, ворона!
Ругаясь, они начали осаживать назад лошадей, чтобы распутаться... Но не тут-то было. Лошади несколько попятились, но потом опять сшиблись, переступив постромки.
Со страхом в лице смотрят на все это дамы. Привстав в бричке, как завороженный, Чичиков смотрит на губернаторскую дочку (шестнадцатилетнюю девушку с золотистыми волосами, ловко и мило приглаженными на небольшой головке).
Губернаторский кучер и Селифан слезли с козел и, продолжая переругиваться, начинают распутывать упряжь и коней.
— Осаживай, осаживай своих, нижегородская ворона! — кричал чужой кучер.
— А я что делаю, шаромыжник!.. — отвечал Селифан.
Между тем Чичиков, сойдя с брички, вежливо поклонился дамам, те благосклонно ответили ему. Осмелев, он двинулся было к коляске, явно намереваясь заговорить и познакомиться с этим юным и прекрасным созданием...
Но упряжь была уже распутана, кучер ударил по лошадям, и коляска, подхваченная шестеркой, полетела...
Чичиков двинулся вслед за коляской. Вышел на пригорок и, как зачарованный, уставился вдаль... Вдали, вздымая за собой пыль, со звоном, что музыка, летела, удалялась коляска.
— Славная бабешка... — задумчиво произнес Чичиков, открывая табакерку и нюхая табак. — Любопытно бы знать, чьих она. Ведь если, положим, этой девушке да придать тысчонок двести приданого, из нее бы мог выйти очень и очень лакомый кусочек...
Эп. 20.
Окно. У окна большая, неуклюжая клетка, в ней темный дрозд с белыми крапинками. Слышится знакомый звон бубенцов. В окне рядом с дроздом одновременно показались два лица: женское в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдавская тыква. Выглянув и переглянувшись, оба лица и ту же минуту исчезли... «Тпрррууу», — раздулся громкий голос Селифана, и из окна стало видно, как перед крыльцом остановилась бричка и из нее с помощью подбежавшего лакея выскочил Павел Иванович Чичиков, которого на крыльце встретил сам хозяин.
Эп. 21.
Гостиная. Грубая, необыкновенных размеров мебель. На стенах портреты в больших рамках.
— Прошу... — громко произнес, распахивая двери, отрывистый голос, в тот же момент раздался нечеловеческий крик от боли... и в гостиную, держась рукой за ногу, вскочил Чичиков.
— Я, кажется, вас побеспокоил... — смущенно извиняясь, появляется следом за ним Собакевич...
— Ничего... Ничего... — прошипел Чичиков, потирая ногу...
Из противоположных дверей, степенно держа голову, как пальма, вошла весьма высокая дама, в чепце с лентами.
— Это моя Федулия Ивановна, — сказал Собакевич. — Душенька, рекомендую: Павел Иванович Чичиков.
Чичиков, хромая, подлетел к ручке Федулии, которую она почти впихнула ему в губы, затем, сделав движение головой, подобно актрисам, играющим королев, Федулия сказала:
— Прошу... — и уселась на диван. Чичиков и Собакевич сели в кресла. Наступило молчание. Стучит дрозд. Чичиков делает попытку улыбнуться Федулии Ивановне, но она недвижна и величественна. Тогда Чичиков смотрит на Собакевича.
— Маврокордато... — отрывисто вдруг изрекает тот, кивая на портрет какого-то странного военного, в красных панталонах, с толстыми ляжками и с неслыханными усами.
Чичиков уставился на портрет.
— Колокотрони... — продолжал Собакевич на точно таком же портрете другого военного.
— Канари...
— Миаули... греческие полководцы... — пояснил он.
Ознакомив Чичикова с портретами полководцев,
Собакевич опять замолчал.
— А мы в прошедший четверг, — с улыбкой начинает Чичиков, — об вас вспоминали у Ивана Григорьевича...
Молчание.
— Прекрасный он человек... — продолжал Чичиков.
— Кто такой? — спросил Собакевич.
— Председатель...
— Это вам показалось. Он дурак, какого свет не производил...
Чичиков изумленно открывает рот, потом приходит в себя и, хихикнув, говорит:
— Возможно. Всякий человек не без слабостей... Но зато губернатор...
— Разбойник... — перебил его Собакевич.
Чичиков опять смущенно хихикнул.
— Однако у него такое ласковое лицо...
— Разбойничье лицо... — снова перебил Собакевич. — Дайте ему нож да выпустите на большую дорогу, зарежет. Он, да еще вице-губернатор — это Гога и Магога.