— Впрочем, что до меня... — немного подумав, начал Чичиков, — то мне, признаюсь, больше всех нравится полицмейстер...
— Мошенник! — хладнокровно сказал Собакевич. — Продаст, обманет, да еще пообедает с вами. Все мошенники, — спокойно продолжал он. — Весь город такой. Один там есть порядочный человек — прокурор, да и тот свинья.
Чичиков подавлен, вынимает платок, вытирает пот.
— Что же, душенька, пойдем обедать, — изрекла, наконец, Федулия, поднимаясь с дивана.
— Прошу... — вставая, сказал Собакевич.
Эп. 22.
Столовая. Четыре прибора. Дымятся щи. Громадное блюдо няни[2]. За столом Федулия, Собакевич, Чичиков и неизвестное существо женского пола — не то родственница, не то приживалка.
Собакевич (жуя):
— Этакой няни в городе вы не будете есть. Там вам черт знает что подадут.
Чичиков (робко):
— У губернатора, однако ж, стол не дурен.
Собакевич:
— Котами кормят.
Чичиков (уронив ложку):
— Как котами?
Собакевич (жуя):
— Купит его каналья повар кота, обдерет и подаст вместо зайца.
Федулия:
— Фу... какую ты неприятность говоришь...
Собакевич:
— А что ж, душа моя, я не виноват, что у них так делается. Все, что наша Акулька в помойную лохань бросает, они это в суп, да в суп... У меня не так... — отваливая себе с блюда новый кусок няни, продолжал Собакевич, — у меня, когда свинина, всю свинью тащи на стол, баранина, всего барана подавай... Я не какой-нибудь Плюшкин. 800 душ имеет, а обедает хуже моего пастуха.
— А кто это такой? — поинтересовался Чичиков.
— Мошенник, — ответил Собакевич, — скряга. Всех людей голодом переморил.
— Взаправду с голоду умирают?.. — с участием спросил Чичиков. — И что же, в большом количестве?
— Как мухи дохнут...
— Неужто, как мухи... И далеко он живет?
— В пяти верстах.
— В пяти верстах! — взволнованно воскликнул Чичиков. — Это, если выехать из ваших ворот, будет налево или направо?
— А я вам даже не советую и дороги значь к этой собаке, — сказал Собакевич. — Извинительней сходить в какое-нибудь непристойное место, чем к нему.
— Нет, что вы... — скромно улыбнувшись, отвечал Чичиков, — я спросил только потому, что интересуюсь познанием всякого рода мест...
Эп. 23.
Гостиная. Собакевич, развалясь, сидит на диване, сбоку около него, на кресле, Чичиков. Оба без фраков, перед ними на блюдечках различное варенье...
Чичиков, только что, очевидно, кончивший говорить, вынул платок, громко высморкался, посмотрел на неподвижно сидевшего Собакевича и, наклонившись к нему, произнес:
— Итак?..
— Вам нужно мертвых душ? — просто, без тени удивления, спросил Собакевич.
— Э... Да... несуществующих... — смягчил выражение Чичиков.
— Извольте, я готов продать.
— И какая же цена?
— По сто рублей за штуку.
— По сто?! — вскричал Чичиков и, разинув рот, поглядел Собакевичу в самые глаза.
— А ваша цена? — не меняя позы, спросил Собакевич.
— Моя цена? — поднимаясь с места, криво усмехнулся Чичиков. — Моя цена... Ну... по восьми гривен за душу.
— Эк, куда хватили, — оживляясь, произнес Собакевич. — Ведь я продаю не лапти.
— Однако ж это и не люди! — возмущенно сказал Чичиков. — Извольте, по полтора рубля.
— Да чего вы скупитесь, — вставая, сказал Собакевич. — Другой мошенник обманет вас и продаст дрянь, а не души. — С этими словами он подошел к конторке, достал пачку каких-то бумаг. — У меня мужики, что ядреный орех! — И, заглянув в бумаги, заявил: — Вот, например, каретник Михеич, сам сделает, сам обобьет и сам лаком покроет...
— Но позвольте... — начал было Чичиков.
— Пробка Степан, плотник, — не слушая, продолжал Собакевич. — Ведь что за силища была! А Милушкин, кирпичник... А Максим Телятников, сапожник, что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо! А Еремей...
— Но позвольте! — перебил его, наконец, изумленный Чичиков. — Ведь это весь народ мертвый!
— Мертвый... — как бы одумавшись, произнес Собакевич. — Да, мертвый... — согласился он и тут же хмуро добавил: — А что толку с тех, что живут? Что это за люди? Мухи!
Чичиков рассмеялся.
— Но все же они существуют.
— Существуют... Эх, сказал бы я! — махнул рукой Собакевич и, кинув на конторку бумаги, направился к Чичикову. — Ну, извольте, ради вас, по полсотни за душу...
— Да ведь предмет-то, Михаил Семенович, — улыбнулся, пожимая плечами, Чичиков, — просто: фу-фу. Кому он нужен...
— Да вот вы же покупаете, — не без намека заметил Собакевич, — стало быть, нужен...
Чичиков на мгновение растерялся и, закусив губу, хладнокровно ответил:
— Я покупаю по наклонности собственных мыслей...
— Это ваше дело, — уловив его замешательство, спокойно сказал Собакевич. — Мне не нужно знать, зачем вам эти души. Давайте по тридцати и забирайте их, бог с вами.
— Нет, я вижу, вы не хотите продавать, — потеряв терпение, вскипел Чичиков и стал надевать фрак. — Два рубля — последняя моя цена, и прощайте! — категорически заявил он и двинулся к дверям.
— Позвольте! Позвольте! — кинувшись за ним, вскричал Собакевич и, задержав его у дверей, жалобно закачал головой.
— Эх, душа-то у вас... Ну, нечего с вами делать. Извольте. — Пожимая Чичикову руку, он опять наступил ему на ногу. Изогнулся, зашипел Чичиков. Смущенно разводит перед ним руками Собакевич...
Эп. 24.
Под унылый звон церковного колокола...
...Безлюдная равнина с тяжелыми облаками... Бедное, без единого деревца крестьянское кладбище... и длинный, ветхий деревянный мост на фоне деревни и белеющей сельской церкви. По мосту плетутся крестьянские дроги с большим длинным гробом. За гробом молча шагают старенький священник в темном заплатанном подряснике, худая, рослая баба и двое маленьких ребятишек, одетые в лохмотья. Навстречу похоронам по мосту едет чичиковская тройка. Остановились дроги с гробом, пропуская тройку. Крестится, проезжая мимо, Селифан, привстав в бричке, крестится его барин...
Проехала, разминулась тройка с гробом и, сделав два-три поворота — мимо полуразвалившихся крестьянских изб, мимо скирд и кладей заросшего крапивой необмолоченного хлеба, — въехала в покосившиеся ворота барской усадьбы и остановилась в большом безлюдном дворе. Обветшалые, покрытые плесенью амбары, погреба, разные повозки, телеги и сани заполняли двор. Все говорило, что здесь когда-то текло хозяйство в обширном размере, а ныне глядело все пасмурно и пустынно.
Удивленно приподнявшись в бричке, Чичиков только у одного из амбаров заметил какую-то фигуру, возившуюся около огромного замка со связкой ключей, «Наверное, ключница», — подумал Чичиков, платье на ней было неопределенное, похожее очень на женский капот, на голове колпак, который носят дворовые бабы. Фигура со своей стороны пристально глядела в сторону Чичикова, ей, казалось, в диковину появление во дворе чужого человека.
— Послушай, матушка! — крикнул Чичиков, выходя из брички. — Что барин....
— Нету дома! — прервала его сиплым голосом ключница. — А что вам нужно? — прибавила она, немного спустя.
— Есть дело!
— Идите и комнаты! — крикнула ключница и повернулась к нему спиной.
Эп. 25.
Поднявшись на полуразвалившееся крыльцо дряхлого господского дома, Чичиков вступил в темные широкие сени, из сеней он попал и комнату, чуть-чуть озаренную светом, выходившим из широкой щели находившейся здесь двери. Отворивши дверь, Чичиков очутился в свету и был поражен представшим беспорядком. Казалось, будто в доме происходило мытье полов и сюда на время нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял сломанный стул, рядом с ним висели часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину. Тут же стоял шкаф со старинным серебром и китайским фарфором. На бюро лежало много всякой мелкой всячины. На стенах, весьма тесно и бестолково, висело несколько картин: длинная пожелтевшая гравюра какого-то сражения и рядом два почерневших портрета, писанные маслом; один — юной красивой девушки, другой — лихого гвардейского офицера. С середины потолка свисала люстра в рваном холстяном мешке. В углу комнаты была навалена куча того, что погрубее и что недостойно лежать на столах.
Пока Чичиков все это странное убранство рассматривал, отворилась боковая дверь и вошла та самая ключница, которую он встретил на дворе. Но тут он увидел, что это был скорее ключник, потому что весь подбородок его от довольно редкого бритья походил на скребницу из железной проволоки, какою чистят лошадей.
— Что ж барин? У себя, что ли? — спросил Чичиков.
— Здесь хозяин, — сказал ключник.
— Где же он?
— Да что вы, батюшка, слепы, что ли? — сердито ответил ключник; стаскивая с головы колпак. — Я ведь хозяин-то!
Чичиков, пораженный, отступил, шинель сползла с его плеч... Перед ним стоял Плюшкин, лицо его не представляло ничего особенного, только один подбородок выступал далеко вперед да маленькие глазки из-под высоко выросших бровей бегали, как мыши... Шея его была повязана чем-то таким, что нельзя было разобрать, чулок ли это или набрюшник, только никак не галстук...
— «...А ведь было время, — возникает голос автора на лице Плюшкина, — когда он был только бережливым хозяином! Был женат и семьянин. Все текло живо и размеренным ходом: двигались мельницы, работали суконные фабрики, столярные станки, прядильни: везде и во все входил зоркий взгляд хозяина. Сильные чувства не отражались в чертах лица его, но в глазах был виден ум. Опытом и познанием света была проникнута речь его, и гостю, что заезжал к нему сытно пообедать, было приятно слушать его...»
Все это время Плюшкин стоял перед Чичиковым, не говоря ни слова, этот все еще не мог придумать, как ему начать разговор. Наконец, через силу улыбнувшись, он проговорил:
— Наслышавшись о вашем редком управлении имением, счел долгом познакомиться и принести свое почтение...