в дверь, пока не проломят ее или не прогрызут в ней дыру.
– Эй! – я встряхиваю Кеплера, наплевав на бережное отношение. – Нужна твоя помощь. Сейчас. Ты с нами?
Он поднимает на меня замыленный взгляд. Губы трясутся.
– Надо уходить. Мы тебя тут не бросим, но придется подняться. Понимаешь?
– Вы… не бросите меня?
– Говорю же, нет! Ты теперь один из нас – мертвый мальчишка.
Кеплер моргает, туго соображая. Мое сердце вот-вот проломит грудную клетку, а игнорировать ходящую ходуном дверь становится все труднее. Не могу же я сказать, что если он не соберется, то превратится в труп?
В доказательство моих мыслей по двери идет трещина.
Похоже, пробили.
Нас и псов разделяет лишь хлипкий шкаф. На счастье, дрожь Кеплера отступает. Он сглатывает, а затем предпринимает попытку встать. Его лицо в красных пятнах, а ноги точно ватные. Я поддерживаю его за пояс и подбадриваю на ходу:
– Облокотись. Ты молодец. Отлично справляешься.
Мы пробираемся к окну. Постепенно шаги Кеплера становятся увереннее, и я его отпускаю. Он горбит спину, весь сжавшись, но держится. Под моими ногами хрустит стекло. Я выглядываю на улицу и вслушиваюсь в звуки снаружи между ударами псов в дверь. Затем сообщаю:
– Все чисто. Спускаемся.
Первым на крышу выбирается побледневший Базз. После я подталкиваю к окну Кеплера и оттягиваю рукава его толстовки, будто ребенку, чтобы он их зажал в кулаках и не порезался. Следом идет Кензи, а я замыкаю процессию.
Псы продолжают рваться в комнату, и это прибавляет мне оптимизма. Их увлеченность дает нам шанс выбраться отсюда живыми. Главное – не шуметь, и доберемся до велосипедов целыми. Пока мы будем стоять под стеной, псы не поймут, что в комнате нас больше нет. Начнем отдаляться, и они побегут за нами. Надо действовать быстро. И сообща.
Мы спускаемся по деревянному столбу козырька, и Базз помогает каждому из нас не расшибиться о землю.
– Наши велики во дворе. – Я киваю Кензи и указываю ему на ориентир: – Верхушку дерева в тумане видишь? Они под ним.
– А наши у дороги со стороны главного входа, – шепчет Кензи. – Вы с Кеплером езжайте, а мы с Баззом обойдем дом и за вами.
– Нет. – Я отрицательно качаю головой. – Мы с Баззом уходим первые, бери наши. Они ближе. А мы отвлечем их свистом и поедем к границе города через стадион. Услышите, как псы выбегают, переждите. А после уходите к бензоколонке и держитесь окраины, чтобы мы не пересеклись. Встречаемся у главной дороги.
– Почему это вы с Баззом? – возмущается Кензи, чем вызывает во мне прилив раздражения. – Это твой велосипед, ты и садись.
В доме гремит мебель, и на мгновение я перестаю дышать.
– Нет времени на споры, малыш. Скоро рассвет.
– Я не маленький, – надувает он губы. – Не опекай меня.
– Раз не маленький, – я подхожу к нему вплотную и почти шиплю, стиснув зубы, – делай как велено.
Кензи мерит меня взглядом, затем отталкивает и отворачивается:
– Засунуть бы тебе твое геройство в задницу, да я пацифист.
Я игнорирую колкость, и мы с Баззом скрываемся во мгле.
NF – Paralyzed
Небо светлеет, а туман отступает прочь. Утро подкралось незаметно, и я надеюсь, что все мы успеем выбраться, пока город не превратил нас в тыкву.
Меня одолевает гнев. Я зол так сильно, что даже страх отходит на второй план. Вот всегда Уиджи так поступает: лепит из себя героя, хотя никто не просил. Базз, если вдуматься, ему под стать. Им бы под руку и в Marvel. Такие спасатели гибнут от щелчка Таноса, пробивая весь зал на слезу, а потом возвращаются под шквал аплодисментов. Таких, как я, даже паук не укусит, потому что при виде него я бы бежал к канадской границе.
Боже, зачем про пауков вспомнил…
Я поглядываю на часы. Псы, снеся забор и кусты, убежали. И теперь, по моим прикидкам, они уже на приличном расстоянии от нас. В моменты озлобленности их встроенный радар, улавливающий мальчишек, будто сбивается, иначе бы нас с Кеплером сразу схватили за задницу.
Не пойму, от чего бешусь сильнее: оттого, что Уиджи в меня не шибко верит, или из-за его треклятой опеки. А я ведь и сам мог добраться до великов и по-геройски отвлечь на себя фантомов. Нет, Кензи, езжай с новеньким, ведь только в няньки ты и годишься!
– Идем, – тормошу я осевшего на траву Кеплера. – Пора ехать.
Он поднимается, и мы без проблем добираемся до великов под деревом, взбираемся на них и едем в сторону, противоположную от той, где скрылись Уиджи и Базз. Я пытаюсь отстраниться от своих же эмоций, но они, словно в гонке, настигают меня и бьются о бампер.
Смотрю в зеркало. Кеплер не отстает, и мне становится стыдно за свой ребяческий эгоизм. Мое пубертатное нытье – пустышка в сравнении с тем, что произошло с ним в том доме. Хоть триллер пиши.
Пиши…
Я резко торможу, разбрызгивая воду в луже. Кеплер чуть в меня не врезается, но успевает сбавить скорость. Мой блокнот остался в кармане куртки. Той самой, которой я накрыл его мать.
Каждая буква, впитавшаяся чернилами в бумагу.
Каждая строчка, отпечатанная на обратной стороне листов.
Каждая точка, поставленная ради того, чтобы дать жизнь новому предложению.
Все это сотрется раз и навсегда.
Кеплер нарушает молчание, голос его звучит сипло, с надрывом:
– Ты в порядке?
– Нет. – Я слезаю с велосипеда и начинаю ходить по кругу. – Одна важная для меня вещь осталась в твоем доме. Не заберу сейчас – с рассветом она сотрется.
– Мы можем пойти вместе.
– Плохая затея. – Я отмахиваюсь и пытаюсь связаться по рации с Уиджи или Баззом. – Непонятно, сколько твоих травм там еще вылезет. И светает. Нельзя медлить.
– Могу доехать до границы сам.
Я прекращаю нервно метаться, и мы встречаемся взглядами.
Все знают: мертвые мальчишки не ходят поодиночке. Если довезу Кеплера до черты города, то за блокнотом вернуться уже не успею. Отправить одного означает нарушить правило, которое ведь не зря придумали. Верно? Накосячу, и Уиджи никогда не сможет относиться ко мне как к равному. Без шансов.
– Не переживай, – наигранно улыбается Кеплер, и меня одолевает неумолимое предчувствие беды. – Буду гнать быстро. Обещаю.
– Уверен?
Он кивает.
Во мне идет борьба. На воображаемых весах я взвешиваю за и против и пытаюсь просчитать риски, но рассуждать здраво выходит со скрипом. Мгла почти рассеялась, а мысли мои все так же туманны. Все они о блокноте. Я блуждаю в них, точно потерянный. Вернуться – глупость и эгоизм, но могу ли я поступить иначе…
Да и что может случиться, правда ведь? Вернусь – туда и обратно. Мигом, будто за спиной развевается супергеройский плащ. Кеплер будет в порядке, а блокнот цел. Уиджи и Базз делают крюк, и я успею раньше них. Никто о моей шалости даже не узнает.
Кажется, решение давно принято…
– Гони. – Я поднимаю свой велосипед и перекидываю ногу через раму. – Срезай, где сможешь, и не останавливайся. Понял?
– Да.
Мы разъезжаемся, и беспокойство растет вместе с расстоянием между нами. Застревает где-то у горла, а затем опускается тяжелым грузом в распаленные скоростью легкие. Щеки горят. Икры требуют передышки, но, как говорится, отдохну – сдохнув.
И нравится мне, что слова эти – «отдохнуть» и «сдохнуть» – иронично сходны. Будто в детстве тебе не просто так дают кубики с буквами: чуть ошибешься в своем выборе, перепутаешь комбинацию – и пиши завещание. Вместо отпуска на Бора-Бора билет в один конец – гроб с вельветовой обивкой по акции и сырая земля.
В любую другую ночь я бы проявил осторожность. Без четкого плана и выверенной стратегии в туман меня не загонишь. Но даже перспектива застрять в кладовке до рассвета не страшит так, как исчезнувшие навсегда записи.
Правилам я привык следовать – без преувеличения! – с самого появления на свет. Мама рассказывала, что при рождении медсестра меня перевернула, похлопала по спинке и взглянула со всей строгостью, когда я не издал ни звука. Сказала как отрезала: «Плачь». Я и заплакал. Видимо, испугался. Грейнджер – кто бы сомневался – с этим не согласился и уверил, что мама в состоянии шока попросту перепутала слова «плачь» и «мальчик», поскольку не плакать сразу – вариант нормы, и никто в здравом уме такое не сказал бы. Я несколько дней с ним после этого не разговаривал. Умеет же он заумностями своими разрушить всю магию.
Я подъезжаю к дому Кеплера с заднего двора для экономии времени и бросаю велик в траве. Поблизости никого. Только свет загорается в редких окнах соседей. Я вбегаю по внешней лестнице внутрь, перепрыгивая через несколько ступенек, и проскальзываю в выбитую Баззом дверь прямиком в гостевую спальню. Из нее попадаю в темный коридор.
Перепрыгиваю через подпирающий дверь стул, цепляясь носком кед. Лечу вниз со стремительным притяжением, ударяюсь лбом и локтями об пол. Да так, что из глаз летят искры. С трудом нахожу в себе силы подняться и кое-как через боль в теле, держась за стену, бреду дальше.
В спальне родителей Кеплера приоткрыта дверь. Я захожу внутрь в надежде, что картина, въевшаяся мне в память, стерлась, но все на своих местах. Стараюсь не думать о том, сколько мать Кеплера пережила под этой крышей, но мысли – они без намордника – кусают больно и оставляют следы. Надеялась ли она, что с переездом в новый город все изменится, или давно потеряла веру? Об этом тоже не думаю. И о том, как будут развиваться события после моего ухода. Завтра и послезавтра. Совсем не думаю.
Чужие травмы всегда чужие.
Пусть так оно и остается.
Возможно, вы решите, будто мне никогда не доводилось видеть подобного, вот я и впечатлился, но это не совсем правда. Я наблюдал похожую трагедию одной семьи – прикрытую жаккардовыми занавесками под заказ и пропитанную ароматизатором для дома за пятьсот баксов. Настолько приторным, что находиться рядом было невыносимо.