Есть среди нас один мальчишка, которого мне отчаянно хотелось спасти. Мать его по-своему любила. Ядовитой любовью – отравляла, разъедала и оставляла шрамы, похожие на оспины. Не снаружи, а глубоко внутри – там, где увидит не каждый, спрятанные под восковой улыбкой и сияющим взглядом. Отец его… тут я не уверен, любил ли он хоть кого-то, кроме себя. Такие люди давать не умеют, а если и дают, то взамен всегда просят непосильную для человека плату.
С виду благополучная семья с гаражом на три машины, а на деле… Так уж сложилось в умах людей, что за идеально подстриженным газоном и низким забором проблем не спрячешь. Красивая картинка красива под любым углом. Мне же давно очевидно: сколько газон ни стриги, скелеты под ним никуда не денутся.
Всхлип матери Кеплера вырывает меня из воспоминаний. И я, слегка смущаясь, снимаю с нее куртку, достаю блокнот и вновь накрываю ее плечи. Она даже не вздрагивает. Лишь переводит на меня опустошенный взгляд и заторможенно моргает.
– Это все дурной сон, – внушаю я ей, и из моего рта вылетает облако пурпурного дыма. – Но просыпаться рано.
Снаружи завывают псы, а значит, Уиджи и Базз выехали за пределы города. Сердце уходит в пятки. Я отхожу назад и выбегаю из спальни. В конце коридора стоит лавандер отца Кеплера, которого я умудрился выпустить, споткнувшись о стул.
Браво, Кензи!
От осознания своей глупости пульс подскакивает; первая реакция – бежать, но резких движений лучше не делать. Двигаюсь по стене в сторону ближайшей лестницы в гостиную, и по какому-то нелепому стечению обстоятельств все происходит так быстро, что от неожиданности я застываю, будто олень перед светом фар.
Никаких игр в гляделки или фраз-прелюдий. Лавандер не мешкает. Шагает ко мне, шатаясь, и ухмыляется. Туша наваливается на меня, припечатывая к двери, а я едва уворачиваюсь от удара. Фонарик выпадает из моих рук, и луч света, как мячик, скачет по обоям, пока не останавливается.
Драки я всю жизнь обходил стороной.
И вот, поглядите-ка! Отхватываю за свой выбор.
Лавандер сжимает ворот моей толстовки, и его кулак летит мне в лицо. Перед неизбежным столкновением я зажмуриваюсь и втягиваю голову в плечи.
– Пап! – звенит знакомый голос.
Разлепляю веки и оборачиваюсь на крик. Слева у лестницы стоит Кеплер, сжимая в дрожащих руках пистолет, и тут я вспоминаю, что его отец – коп.
Лавандер отпускает мой ворот, разворачивается к сыну и, заплетаясь, движется к новой цели. Мое оцепенение оттесняется негодованием.
Зачем ты вернулся, глупый птенчик?
С первого этажа и улицы доносится грохот. Мое внимание рассеивается. Я верчу голову, глядя то на Кеплера, то на выбитую дверь в гостевой спальне. Псы уже в доме и вот-вот окажутся наверху. Во рту пересыхает. Руки и ноги немеют. Я сжимаю и разжимаю пальцы, пытаясь вернуть им чувствительность, но в мыслях только стук лап, скребущих по лестнице.
– Пап, – Кеплер снимает пистолет с предохранителя и направляет дуло на лавандера в шаге от него, – я тебя обыграл.
Затем одними губами Кеплер произносит «Пау» и нажимает спусковой крючок. Только выстрела нет. Глаза Кеплера в ужасе расширяются, и в этот момент на него сзади набрасываются пурпурные псы, а лавандер начинает менять форму, превращаясь в фантома. Он пузырится, становясь черным. Конечности хрустят и видоизменяются до бесформенных. Кто-то кричит. Возможно, это делаю я.
Псы вцепляются в лодыжки Кеплера, и их головы меняют форму: превращаются в пурпурную жижу, которая поглощает его ноги и поднимается выше. Пистолет выпадает из рук Кеплера, но тот даже не сопротивляется. И я трясусь так, что до крови прикусываю язык, но боли нет.
Оцепенение чуть отпускает, и я шарю по груди, нащупывая свисток, и хватаю его губами. Выпускаю воздух из легких в отчаянный свист. Когда фантом набрасывается на голову Кеплера, а жижа из лап и хвостов словно переваривает его, я снова и снова издаю свист, но это не помогает.
Из другой части коридора долетает рык. Я резко поворачиваюсь к гостевой спальне. В проеме, куда уже добираются предрассветные лучи, стоит еще один пес. Из его пасти стекает фиолетовая слюна. Он шагает в мою сторону и клацает зубами в предвкушении.
Я прижимаюсь к стене, будто хочу в нее провалиться, и пытаюсь заставить окаменевшие ноги двигаться – мелкими и неуверенными шагами. Ощущаю, что иду по стеклянному мосту, который вот-вот обрушится подо мной, но справа единственный для меня шанс спастись – комната, откуда мы до этого выбрались с мальчишками через окно. Дверь туда разломана. В ее центре зияет дыра, сделанная псами, и я не могу здраво оценить, получится ли у меня протиснуться через нее.
Всего лишь резко открыть дверь и протиснуться через дыру в шкафу, Кензи.
Открыть и протиснуться.
Проще простого.
Слышу мерзкие булькающие звуки. Бросаю взгляд в сторону Кеплера и тут же жалею. Он полностью поглощен пурпуром. Его фиолетовая рука тянется ко мне, словно прося о помощи. А на том месте, где раньше было лицо, образуется глаз.
Око фантома…
Кеплера не спасти.
Ком отчаяния встает в горле. Делаю шаг в противоположном направлении вдоль стены и ощущаю затылком рамку с фотографией. Я хватаю ее и бросаю в пса, срываясь к дыре в двери. Не знаю, попал ли, но пес издает рык, и его когти царапают деревянный пол за моей спиной.
Тяну за ручку с невиданной силой – и она чуть не отрывается. Наплевав на острые выступы в дыре шкафа, я пролезаю в нее, цепляясь одеждой. Толкаю свое тело вперед, чувствуя внезапный прилив энергии вопреки впивающимся в кожу щепкам и кровоточащим порезам на ладонях.
Пурпурный пес кусает меня за ногу как раз в тот момент, когда большая часть меня оказывается в шкафу, подпирающем дверь с той стороны. Я пинаю пса по морде и ору так, что саднит горло. Хватаюсь за свисток и дую. Пес на секунду прижимает уши и теряет бдительность. Этого достаточно, и мне удается вырвать из его пасти ногу, лишившись обуви. Тяжело дыша, я падаю на ковер спальни Кеплера, вывалившись из шкафа.
Немедля вскакиваю и бегу к выбитому Баззом окну. Один из осколков на полу врезается мне в пятку – и я невольно подгибаю ногу, стискивая зубы. А вот эту боль уже ощущаю. Она прорывается даже сквозь страх. Стоит выдернуть осколок – в глазах собираются жгучие слезы. Перекидываю через раму сначала одну ногу, упираясь в черепичный козырек, а затем и вторую.
На улицу выбираюсь, почти не соображая, и механически спускаюсь по столбу вниз. Руки дрожат, и я соскальзываю на землю, ударяясь копчиком. С усилием заставляю себя подняться. Затем бегу, прихрамывая, к велосипеду на задний двор. Практически падаю рядом с ним, спотыкаясь. Пес спускается по внешней лестнице и, когда его заносит, врезается на лету в ограждения.
Подняв велосипед, я запрыгиваю, хаотично соображая, как ехать, и – наконец! – мышцы вспоминают. Кручу педали вопреки ноющей пульсации в стопе. Носок влажный от пропитавшей его крови, а за спиной клацают челюсти. Я стискиваю зубы и через боль ускоряюсь.
Солнце поднимается из-за горизонта – и мою грудь пронзает адская боль.
Я должен успеть. Обязан! Иначе все будет зря…
Дорога передо мной превращается в размытое пятно, а на педали я жму так рьяно, что в ушах свистит ветер. Но сколько бы усилий я ни прикладывал, от случившегося в том доме мне не сбежать.
Оно будет стучаться в окно после захода солнца.
Оно будет дышать в затылок и исчезать, стоит мне обернуться.
Оно будет тем ноющим шрамом, что стягивает кожу даже спустя годы.
Оно просто будет, и никуда от этого уже не деться…
И насколько сильно бы меня ни возненавидели мертвые мальчишки за мою безответственность, никто из них не разочаруется во мне сильнее, чем я сам.
Когда туман остается за спиной, а рассвет удается обогнать, я падаю с велосипеда в траву. Вгрызаюсь в землю пальцами и кричу, кричу, кричу, пока желудок не извергает свое содержимое наружу. Чувствую на плече чью-то руку. В нос бьет запах лака для волос. Голоса мальчишек сливаются в белый шум, и темнота встречает меня объятиями, как самого близкого друга.
Глава 7. Расчет холодной вероятности
С кухни доносится звон посуды, шум воды и неразборчивая новостная сводка. Я свешиваюсь с лестничных перил второго этажа и бросаю в дверной проем кухни подушку, чтобы не подходить к источникам звуков и не кричать самому.
Жду реакции. Мама перекрывает кран, выключает телевизор и кладет пульт на стол. Не слышу, как отрывается бумажное полотенце, и раздражаюсь.
Она появляется в коридоре:
– Все хорошо, милый?
– Руки, мам. Нельзя трогать технику, не высушив кожи.
Ее губы изгибаются, и я давно выучил – это означает хитрость. Или инсульт. Оценив другие признаки, понимаю, что ничего угрожающего для ее жизни нет, поэтому выкидываю второе предположение из уравнения.
– Мам.
– Я вытерла о скатерть.
– Это еще хуже.
– Прости. Учту, милый. Ты что-то хотел? У меня духовка и…
Считываю это как «сделала вывод и впредь буду обходить твою систему умнее, но руки вытирать должным образом не стану, так и знай».
Мама продолжает говорить о еде, и я ее прерываю:
– Ты не против, если я пропущу ужин? Лягу сегодня пораньше.
– Уверен? – хмурится она. – Сегодня твои любимые макароны с сыром. И папа звонил, будет поздно. Нам больше достанется!
Слова про отца выбираю не комментировать. Одно упоминание о нем вызывает рефлекторное желание потянуться к наушникам, но, осознав неуместность этого, я тут же отдергиваю руку.
– Уверен. Отложи мне порцию. – Я пытаюсь улыбнуться. – Но не перепутай контейнеры. Съем завтра.
Квадратный – завтрак. Круглый – обед. Прямоугольный – ужин. Мама иногда забывает, и мне приходится есть не в срок, а это сбивает выверенный по часам график.