Мне пока не доводилось видеть столько разочарования за раз. Для ранимого подростка это слишком. Поэтому я сел на велосипед и поехал туда, откуда все началось – на кладбище, проклятое то ли самим Богом, то ли злыми девчонками. Я пока не определился.
Снова и снова вспоминаю лицо Уиджи – уставшее и с вымоченной в уксусе улыбкой. Настолько его оглушил мой поступок, что, кроме пустоты при виде меня, он ничего не почувствовал. Я ощутил это столь явно, будто он произнес это вслух.
Грейнджер выкинул очередную жуткую статистику (сколько убийств совершается в Америке каждый час), после чего уткнулся в приставку, и с концами. Мастерски он умеет уходить от проблем.
Ромео – не оставь гитару в мотеле – непременно сыграл бы мне пару унизительных аккордов про мальчишку, который не смог. Не смог за столько лет заиметь мозги.
А Базз? Наверняка обрадовался. Ведь наконец-то провинился не он! Я бы это считал в его эмоциях, если бы он не ушел, хмуро уставившись в землю.
Сижу, пялюсь на надгробие папы и наматываю сопли на кулак вот уже час или час тридцать, если вы сильно дотошные. Я б засек время, но у нас – вы помните – оно проблемное. Часовщику в нежизни бы понравилось…
Из травы торчит мой блокнот, из-за которого я растерял последние мозги. И торчит он с осуждением. Ручаюсь. Меня одолевает обида (на себя, на это место и на мальчишек), и я подхватываю этот кусок бесполезной бумаги и швыряю через ряды могил.
В Уиджи.
Конечно, я попадаю в него.
Ведь лучшего момента для эффектного появления он найти не мог.
– Ты бы так не разбрасывался тем, за что новенький нежизнью заплатил. – Уиджи поднимает и отряхивает выпавшие листы с заметками.
Я чувствую, как краснею:
– Ну вот, посмотрите. Теперь мне еще совестливее, чем раньше. Спасибо-не-спасибо.
Он садится рядом, но блокнот не отдает. Касается затертых уголков и водит пальцами по кожаному корешку. Трещины на сгибе походят на выбеленные временем шрамы, а потертости обложки напоминают сиденья в машине моего отца.
Уиджи, не говоря ни слова, подставляет лицо прохладе, и листва дуба, точно смеясь, шелестит над нами, лишь изредка затихая. Ветер скользит по отросшей траве, просачивается сквозь проржавевшие пики забора и улетает через приоткрытые ворота кладбища, спеша по своим делам.
Пахнет полевыми цветами, мхом и безысходностью. Смятая травинка в моей руке дает сок, и ее аромат перекрывает все остальное. Уверен, если бы у горевания был запах, то в Гровроузе он бы состоял из оттенков свежевскопанной земли, живых роз, соли со щек близких и лакричных конфет, которые любил раздавать священник.
– Ты даже не накажешь меня? – не выдерживаю я гнетущей неизвестности.
Уиджи запускает пальцы мне в волосы и взъерошивает:
– Малыш, никто не накажет тебя сильнее, чем ты сам.
И отчего-то в его словах слышится куда больше, чем он решается сказать. Словно между строк скрывается нечто неуловимое и поэтому для меня непостижимое. Как читать книгу на чужом языке: буквы, слова и предложения знакомы, а в смыслы они не складываются.
– Это моя вина. – Я жадно отрываю пучок травы и от стыда проглатываю звуки. Не уверен, не уносит ли мое откровение ветер. – А что, если поглощенные фантомами мы не сможем перейти на ту сторону и застрянем здесь навсегда?
– Эй, – толкает меня локтем Уиджи. – Мне стоило расспросить о его семье подробнее. Посмотри-ка, кто не справился. Похоже, Кеплер был закрытым, и в нежизни это переросло в способность – ментальный щит. Кто ж знал, что Базз попал в яблочко?
Внезапно меня одолевает злость. Я отпихиваю его и вскакиваю.
– Да брось! Ты сам на себя ношу лидерства взвалил. Никто тебя не просил… И вины твоей тут нет. А моя – есть! Треклятый блокнот. – Я бью кулаком в кору Генри, и тут же прижимаю руку груди, стискивая от боли зубы.
В кино оно поэффектнее выглядит…
Уиджи ничего не говорит. Слышу его тяжелый вздох сквозь свист ветра и злюсь сильнее. Я благодарен ему. Правда. Но до чего паршиво внутри. Особенно чувствовать жалость. Все тут по-своему одинокие – изгои. Кто-то больше, кто-то меньше. Не хочется уж слишком драматизировать, но… Вы простите меня за это. Непросто быть мальчишкой, ощущающим чужие эмоции как свои. Ох, непросто…
Внезапный вопрос сбивает с толку:
– Хочешь быть лидером?
Я поворачиваюсь к Уиджи, совладав с нарастающим отчаянием:
– Нет.
– Вот и мне не хочется, но один из нас должен брать на себя ответственность. Так уж в нежизни сложилось, что это я. А ты, – бросает он в меня отвалившийся от надгробия камешек, – моя головная боль. Значит, отвечать за последствия нам тоже вместе.
– Ты так говоришь, чтобы мне стало легче.
Уиджи отводит взгляд к дальней части кладбища, где могилы посвежее. Потирает тыльную сторону запястья, запрятанную под рукавом толстовки, и задумчиво произносит:
– Или чтобы легче стало нам обоим.
Копать глубже совсем не хочется, поэтому я вновь опускаюсь на землю и прижимаюсь спиной к дубу. Уиджи листает мой блокнот, не вчитываясь в исписанные страницы, и мои щеки снова горят.
– Кензи, могу я задать личный вопрос?
– Более личный, чем мысли мои читать?
Уиджи ухмыляется уголком рта:
– Возможно.
– Ладно уж. – Я вырываю блокнот из его рук и кладу рядом с собой. – Заинтриговал.
– Ты же делаешь в нем пометки для книги?
– Ну допустим.
– А ради чего? Ведь она не будет опубликована.
– Может, и не будет. – Я чувствую в своем голосе колебания печали. – Важнее то, что однажды я ее допишу.
– Даже если никто и никогда ее не прочтет?
– Даже если никто и никогда ее не прочтет, – повторяю я за ним, а сам улыбаюсь.
Так мы и сидим, пока солнце не оказывается в зените, добравшись до нас через крону Генри. Каждый думает о своем, и болит у каждого наверняка по-своему.
Когда я появляюсь на кухне, мальчишки замолкают. Уиджи заходит за мной, и все при виде него выдыхают. Меня задевает такая реакция, но их можно понять. Ведь это не они, а я пару часов назад убил мальчишку…
Бреду по длинному коридору, опустив взгляд на свой грязный носок. Рана, оставленная осколком в комнате Кеплера, уже заживает, но та, что глубоко внутри, ноет и кровоточит. Тишина преследует меня по пятам. Она давит грузом на плечи и прибивает к полу. Стоит мне отойти подальше, как мальчишки оживляются. Их голоса издевательским эхом отскакивают от стен коридора и колют в самое сердце.
Будто мне среди них не место.
Будто я прокаженный.
Будто все хотят, чтобы меня и вовсе… не существовало.
Генератор, дребезжание которого слышно даже в мотеле, издает предсмертное тарахтение. Гаснет свет. Так неожиданно, что я прохожу еще пару ярдов на автомате, пока то ли не спотыкаюсь о чьи-то тапки, то ли не путаюсь в самобичевании. Мальчишки перекидываются возмущением. В раковине гремит посуда. Слышится топот, а потом голоса стихают.
Я замираю и вижу в конце коридора пурпурный силуэт Кеплера. Узнаю его сразу. Он стоит и смотрит прямо на меня, а его губы шевелятся, складываясь в неразборчивое, словно заклинание, бормотание. С отставанием я улавливаю обрывки звуков и складываю их по слогам в два слова: «По-мо-ги мне».
Вот это да! Только завывания не хватает для полноты картины. Мне кажется, что именно так жертвы на своих убийц и глядели бы, если б могли. Лишь бы он исчез, а то я вот-вот заверещу, чем еще сильнее подпорчу себе репутацию.
Я нащупываю косяк и врываюсь в комнату, хлопнув дверью так, что сверху осыпается штукатурка. Сердце уходит в пятки, а оттуда будто падает на пол и прячется под кровать, где продолжает стучать отдельно от тела. Мне мерещится светящееся око. Пурпурная рука хлопает по матрасу, и свет загорается. Кто-то оживил генератор.
На заправленной наспех кровати лежат…
«Раз, два, три», – считаю я про себя.
Диктофоны.
Никто из мальчишек рассказать мне свою историю лично не согласился. Стеснялись, наверное. И тогда мне пришла идея: они записывают все, что взбредет им на ум, а после их ухода за билборд я имею полное право прослушать все разговоры и использовать это для книги.
Ромео попросил почаще упоминать о его неподражаемом обаянии.
Грейнджер взял слово, что я сделаю сноски ко всей научной ерунде, которую он будет нести, и назвал это «просвещением». Хренов далай-лама от мира физики!
С Уиджи мы заключили сделку, и теперь я своего рода раб: убираюсь раз в неделю у него в трейлере. А я ему кто? Темный дворецкий[22] или горничная? Нашлось графье!
А Базз… пару лишних батончиков или черничный йогурт – и кассеты мои.
На каждом из диктофонов, разложенных на покрывале, наклейка с именем: «Ромео», «Базз», и последнее особенно добивает – «Грейнджер». Уиджи то ли забыл меня выкинуть на обочину жизни, то ли сжалился. Кто ж его разберет?
Вот именно с таким звуком писательские мечты и разбиваются. Со звуком заброшенной под кровать пыльной коробки с кассетами. А скрип пружин неплохо вписывается в симфонию моей страдающей души. Ждите, скоро выпущу ремикс…
Постойте-ка, или и души у меня нет? Наверное, у таких проблемных мальчишек, как я, нет в первую очередь мозгов, хотя Базз – глядите-ка! – справляется и без них. А без души тем более прожить можно. Хотя Ромео со мной бы не согласился.
Да ну их всех!
Вновь меня одолевает злость.
– Плевать, – развалившись на кровати, я упираюсь взглядом в потрескавшийся потолок.
Если мне суждено провести остаток дней в бойкоте, так тому и быть. И без них книгу напишу. Или не напишу. Что хочу, то и буду делать!
– Без вас обойдусь! – ворчу я, вытирая со щек слезы, и проваливаюсь в сон.
Nirvana – Come As You Are
Рюкзак не беру. Сигнальные ракеты оставляю тоже. Говорят, передвигаться проще налегке. Да только все мы с собой что-то да носим. Груз –