не тот, что снаружи, а тот, что внутри, – всегда со мной. А у кого иначе? Все мы, взрослея, набираем целый багаж с травмами, оттого и спины, убежден, у нас такие сутулые. И порой мы эту ношу перекладываем на других – намеренно или невольно. А иногда другие ее взваливают на нас. И нести или бросить – наша ответственность.
Лидером я становиться не желал. Знаете, если выбирать между фишками в один доллар и тысячу, я хотел бы быть сотней. Тем, кто карты раздает, а не разыгрывает. Проще говоря, кем-то посередине.
Ты не совсем уж на дне, но и вверх голову не задираешь. Мне и при жизни не нравилось выделяться, а уж после смерти и подавно…
А теперь появилось ощущение, будто по полю бегаю я, а не Базз. И взгляды с трибун направлены в мою сторону, чтобы каждый провал зафиксировать и разнести под хештегом #лузер. Все мальчишки от меня чего-то да ждут: весомого слова, разрешения спора, поддержки или даже чуда. А я не волшебник, и порой мне так сильно хочется сбросить груз лидерства, что самому от себя тошно.
Наверное, для того совесть и придумали. Хороший это инструмент, удерживающий от эгоистичных решений. Если б не моральная ответственность, то мир бы давно схлопнулся, гарантирую. Однако есть то, что заботит меня сильнее прочего.
Легитимность.
Никто ведь меня не выбирал. Сам не понял, как однажды проснулся главным. Не помню час или время суток. О чем я тогда размышлял и думал ли вообще. Если переломный момент и был, то подкрался к нам на цыпочках и тихо ушел. Точно мой отец в ту ночь, когда из дома отправился на дело и больше не вернулся.
Детство с отцом запечаталось в моей памяти урывками. Словно смотришь фотоальбом с пропущенными страницами. И чем дальше листаешь, тем больше попадается выцветших снимков. Одни воспоминания – хочется верить – со мной навсегда, а некоторые с годами тускнеют до неузнаваемости. Голос отца узнаю только в записи, а без… не могу воспроизвести в памяти. Поначалу меня это даже пугало, а потом… смирился.
У отца я научился многим вещам. Но не тому, как бриться или общаться с девчонками. Он обучал – так ему нравилось говорить – взрослой жизни. И будучи доверчивым ребенком, я всему верил.
Однажды – мне было лет пять – мы украли из магазина по пачке Pop-Tarts. Мне стыдно признаться, но это были самые вкусные печенья из всех, которые я когда-либо пробовал. То ли из-за адреналина, то ли потому, что разделил их с отцом.
Вскоре к совместным кражам добавились другие «воспитательные меры». Отец занялся моей физической подготовкой. Вечера мы проводили на спортивной площадке в парке и могли застрять до заката, пока по улице не разносился грозный голос матери. Не упомнить, сколько труб я облазил, сколько преград преодолел…
В игровой манере отец заставлял меня протискиваться в самые мелкие отверстия, бегать спринты и проходить полосы препятствий. Перед собой, как сейчас понимаю, он ставил две задачи: сделать меня проворнее и выносливее, будто я не ребенок, а пластилин, из которого можно слепить, что ему вздумается.
Инструмент.
Отмычка для любых дверей.
Стоило детскому телу окрепнуть, как игры перешли на новый уровень. Мне восемь. И вот я пролезаю в зазор между створкой окна и рамой, царапая спину, а затем спускаюсь и отпираю отцу ворота от сокровищницы.
Сказками я жил долго. Не теми, что рассказывают перед сном детям, а теми, что убаюкивают и ловят в сети лжи, точно в паутину. То мы спасали золото из лап дракона, который якобы притаился наверху. То отправлялись на поиски ожерелья для принцессы (мамы), ожидающей нас в замке. Я даже прикладывал ухо к двери комнаты, воображая за ней вход в пещеру, и слышал сопение грозного чудовища. Это храпел мистер Робинсон.
В ту ночь мы мало чем поживились, хотя до женитьбы его берлога и правда походила на заброшенный замок. Тут и там стояли коробки с кинофильмами. Я представлял на их месте древние манускрипты, а себя – фигуркой из настольной игры «Подземелье», которую в качестве поощрения мы иногда доставали после ужина. Коридоры домов превращались в туннели крепости, а комнаты – в темные гробницы. Свет, естественно, мы никогда не включали, и оттого мое детское воображение расходилось все сильнее, а реальность отступала в тень.
Как-то раз мне подарили пластиковый меч, но я его случайно обронил, сражаясь с невидимым монстром, пока отец обчищал сейф чиновника из Гленлосса. За тот промах мне сильно досталось. Оказалось, ментальное насилие такое же зубастое, как и физическое, но шрамы от него остаются навсегда – глубоко под кожей.
Мои болят до сих пор.
В наказаниях отец отличался особой изощренностью. Самым травмирующим стало игнорирование. Он наказывал меня молчанием и оставлял с мамой, когда я слезно просил пойти с ним. Отворачивался, чтобы не слушать. Сбрасывал пальцы, сжимающие рукав его кожаной куртки, запах которой можно уловить в родительской спальне даже спустя годы.
В ночи, если слежка не окупалась наживой, отец превращался в чудовище из «Подземелья» и зубы свои смыкал на матери, уверяя, будто та – раз воспитала бездарного сына – заслужила быть перекушенной.
Очевидно, ни в какое чудовище он не превращался. Отец был им всегда, но на виду у всех мастерски скрывался, как настоящий вор, притворяясь приветливым соседом и порядочным семьянином. Меня он тоже учил не выделяться. Тогда я думал: это чтобы оставаться незаметным для драконов из «Подземелья», а позднее осознал: ему было проще писать на чистом холсте, чем править готовый. И мою индивидуальность он стирал, пытаясь изобразить меня заново.
А рисовать я и сам любил… Буквально.
Знать бы еще, почему я так отчаянно цепляюсь за карандаш и бумагу даже в нежизни. До нее рисование было моей возможностью – дверью, ведущей к свободе. Подальше от поблекшего города, некогда пестрившего красками. Города, где даже в художественную лавку иронично перестали завозить былое разнообразие палитр, а казино стало единственным ярким пятном на выжженном безнадежностью клочке земли.
Свои рисунки приходилось прятать. И делал я это хорошо, поскольку мне достался талантливый учитель. Но любому везению приходит конец. И однажды отец попался… А с его уходом мои крылья словно раскрылись, но я по-прежнему стеснялся и прятался, пока за год до смерти, вернувшись домой из школы, не увидел в своей комнате перемену: втайне от меня мама развесила мои работы на стенах и сказала, что скрывать их больше нельзя – ими нужно гордиться.
А что до отца, то он попался на деле. Не успел отсидеть срок, как его депортировали в Японию без права на обратный въезд. Я искренне верил: если б не наши суровые законы, то папа обязательно бы вернулся домой. Жаль, у веры есть обратная сторона – разочарование.
Сперва я отправлял письма каждый день. С годами все реже, а потом и вовсе перестал, потому что ответных почти не приходило. Раз в полгода получу весточку – уже праздник. Оказалось, отец женился. Обзавелся семьей и открыл скромный бизнес.
Помню смазанную фотографию из соцсетей, которую я тайком от мамы распечатал, обрезал и долго хранил под матрасом. На ней отец стоял в обнимку с женой, оба в фартуках на фоне рыбного рынка. Улыбки до ушей. И не было ни одного снимка, где бы папа был также счастлив в Америке. Со мной.
Поначалу это сильно задевало. Но я его простил и даже ждал. Ждал, когда он снова напишет и подкормит пустыми обещаниями о том, как однажды купит мне билет в Токио. Там я бы сел на экспресс линии Тюо на станции Синдзюку, в направлении Мацумото, и вышел в городе Сува, префектура Нагано. Дорога заняла бы два с половиной часа.
Откуда я так хорошо это знал? Не счесть, сколько раз прокладывал маршруты и мечтательно заглядывал на вырезанный из путеводителя клочок карты, хранившийся в коробке с красками. Прикидывал путь и из Осаки, и из Киото. Куда бы жизнь меня ни забросила в моих фантазиях, мне было важно, чтобы все дороги вели в Сува – к отцу.
После моего приезда мы бы обязательно прокатились на велосипедах вдоль набережной, посетили синтоистский храм и поднялись на гору, с которой бы открылся вид на озеро в окружении бескрайних гор. Могло и повезти: я бы застал фестиваль и ослепительной красоты фейерверки.
А ослепляться мне болезненно нравилось: накладывать на реальность свои наивные иллюзии и тонуть в них, пока голова не уйдет под воду. В иллюзии я горячо верил. Каждое утро перед школой подходил к почтовому ящику и заглядывал внутрь, а там – пусто.
Шли дни, а писем не приходило. В ящике даже паук поселился. Я отчего-то решил, будто это непременно «она», и назвал ее Люси. Паучиха жила в этой узкой металлической коробке и умудрялась находить себе пропитание, но и я ей время от времени подкидывал жучков и букашек. Хорошо еще, почтальон передавал счета лично в руки, поэтому Люси не угрожало быть однажды прихлопнутой стопкой бумаги.
Потом, правда, похолодало, и в глубине ящика я нашел ее засохшее тельце. В тот день я понял: если буду, как Люси, сидеть в коробке и ждать писем, то точно сдохну. Мир – он огромный. Где захочу, там и сплету паутину. И отец мне для этого совсем не нужен.
Прошла пара лет. Я вновь – взбрело же в голову! – зашел посмотреть в соцсетях, что там у ускользающего родителя. Проверил. С тех пор отца у меня нет. Он обзавелся детьми. Аж двумя. Девочки-близняшки. И на семейном фото их уже было четверо. Бизнес процветал, сакура отцветала, почтовый ящик мой пустовал… Как вам такое хокку?
Пускай мне не свезло с отцом, но у меня был лучший друг по имени Киба. И за многое я ему благодарен. В особенности за слова, сказанные в ночь, когда мы оба прошли посвящение в «Райских змеев». Сидели после на разваливающейся крыше его дома и наблюдали за засыпающим городом, попивая рутбир[23]. Окна гасли одно за другим, будто звезды падали с неба и затухали, коснувшись земли. А из комнаты доносился черный рэп, который я скорее терпел, чем слушал.