Я просыпаюсь от скрипа двери, укрытый одеялом. В животе урчит голодный зверь. Пытаюсь разобраться, хочу ли я крови или это привычная потребность в пище. Кажется, второе. Продрав слипшиеся от слез глаза, я сажусь на кровати и поднимаю опущенные жалюзи.
Темно. Лунный свет голубовато-белесым покрывалом стелется в роще. Из окна комнаты она напоминает бушующий под порывами ветра океан, где редкие огни спящего города зазывают путников, подобно хаотично разбросанным маякам. Летний зной идет на убыль.
Похоже, я проспал целую вечность, но даже ее оказывается мало, чтобы отвращение к себе утихло. Казалось, за несколько лет пребывания здесь мне стоило бы поумнеть. Ведь если задуматься (с этим у меня явно проблемы), технически – пускай не телом – я совершеннолетний. Но как повзрослеть при отсутствии опыта? Дни походят один на другой, и их вереница сливается в месяцы. «Завтра» не отличить от «вчера», а «раньше» повторяет «теперь».
Развитие неотделимо от ошибок. И только так – верю – мы и растем. Тогда почему, когда я представляю столкновение с разочаровавшимися во мне мальчишками, возникает такое чувство, будто я лечу вниз? Падаю, вязну в трясине, барахтаюсь и не могу выбраться. Даже сейчас, касаясь ступнями пола, нет уверенности, что он подо мной не разверзнется. Утащит в болота, где даже пение птиц теряется в топях, а из воды торчат иссохшие обломки деревьев.
Именно так я себе вину и представляю – зловонной зеленой жижей сродни той из склизких водорослей, которую бабушка упорно звала «супом». А в семье она слыла бунтаркой, поэтому готовила его без нашего желания – шла против системы. И страдать животом у нас дома стало обычным делом.
Я нащупываю под матрасом заначку леденцов и засовываю один в рот, с наслаждением прикрыв веки. Если однажды меня одолеет кариес, я без капли сомнения сдамся ему на съедение. Только бы с сахаром не расставаться.
«Кушай хорошо, – с сильным корейским акцентом часто повторяла мне бабушка. – Спи хорошо. И учись прилежно. Не расстраивай омма[26]».
Я кивал. Раскланивался. Делал, как велено, лишь бы родители мной гордились. Боялся не оправдать надежд, возложенных на меня, будто цветы на могилу. Ожидания достигли настолько высокой планки в небесах, что Гровроуз с ее высоты казался игрушечным – пластмассовым городом для кукол, не подходящим для маленького Кензи, который однажды вырос бы в достойного джентльмена, гордо носящего имя Маккензи Берд. По правде говоря, об этом мечтали скорее мама и бабушка, а отец, уроженец Ирландии… молчаливо соглашался.
Женская часть семьи расписала план на мою жизнь вплоть до женитьбы. Только в нем отчего-то не было меня. Проскользнул между учебой в колледже, успешной сдачей экзаменов и получением степени в стоматологической школе[27]. Провалился в «не хочу, но надо» и покатился в «чрезмерную опеку», где бабушке отводилось особое место.
В Америке она прожила половину своей жизни, но полноценной американкой стать у нее не вышло. Кореянкой в общепринятом смысле она тоже уже не была. Застряла на границе: ни туда ни сюда. Так, бабушка могла по привычке надеть резиновые тапки и дойти до магазина зимой, как это принято на родине, а по возвращении сетовать на погоду. Затем она непременно стучалась в мою комнату и просила включить «того очаровательного ведущего Чимми-щи», и я сразу понимал, о ком идет речь, – о Джимми Фэллоне.
Старые фильмы мы смотрели с ней вместе. Особенно ей нравились истории, где кто-то совершал безумства ради мечты или любимой, потому что она выросла в строгой семье, где никто не смел идти наперекор воле старших. А если кому неудобно – подвинься.
Обиду на своих родителей бабушка пронесла под сердцем до самой смерти. И несмотря на бегство от ненавистных с детства требований, те приехали вместе с ней сюда, в Гровроуз. Тихо и без разрешения прокрались в чемодан и поселились уже у нас в доме.
С годами посаженные в ней семена проросли. Оплели ее крепкими корнями, которые не упускали случая дотянуться и до остальных членов семьи. Не успела бабушка опомниться, как стала похожа на родителей, от которых когда-то сбежала под луной с красивым американским военным. Замуж за него она, кстати, так и не вышла, а иронично сошлась с корейцем – моим дедом.
И вот по прошествии лет из зеркала на нее глядела поседевшая женщина с прямой осанкой матери и волевой челюстью отца. В день, когда она это осознала, сильно расстроилась. А я долго не мог допытаться, в чем же дело, пока не застал ее за просмотром старого семейного фотоальбома. Тогда мы наконец поговорили, и после она долго гладила меня по спине, хотя поддержка нужна была вовсе не мне.
«Кушай хорошо, – повторяла мне бабушка, будто постарев разом лет на десять. – Спи хорошо. И живи счастливо». А через неделю… ее не стало.
Внезапная смерть близкого человека разбивает тебя на части, как случайно задетую вазу. И ты – маленький и напуганный – пытаешься ее собрать до прихода взрослых и даже неумело склеиваешь, но ваза уже не станет прежней. И когда в нее наливают воду, она медленно стекает по столу вниз, а мама тихо плачет. Вот и я с уходом бабушки прежним стать не смог.
Звезды с трудом пробиваются сквозь затянутое облаками небо. Воздух насыщен цветочным ароматом. Таким привычным и успокаивающим, что хочется разбежаться и прыгнуть в рощу, словно на гигантский матрас, а затем – обязательное условие! – плавно погрузиться в сон.
Хочется слышать шелест травы, поскрипывание билборда и гул линий электропередач. Как тревожит закрытые бутоны ветер, проносятся мимо страхи и рассеиваются на дороге, ведущей отсюда прочь, пылью. Как издали звучат убаюкивающие аккорды Ромео и ругань Базза с Уиджи из-за графика дежурства на кухне. И непременное тарахтение генератора, который Грейнджер вновь пытается реанимировать, будто парамедик – пациента.
И совсем не хочется думать о Кеплере, молотящем в мою голову, точно непрошеный гость в дверь во время грозы. Поэтому я ускоряю шаг в надежде проветрить душные мысли. Но на моем пути до кладбища вырастает треклятый пикап. Я бы и рад его по частям разобрать и на свалку отнести, да не могу. Пытался, а он латает дыры и возвращает все на прежнее место, подобно тем батончикам в магазине.
Подтянувшись на руках, я взбираюсь на машину (чего никогда раньше не делал) и свешиваю ноги. Достаю из кармана леденец на палочке и откусываю половину разом, ощущая непривычную пустоту…
Впервые за долгое время я один. Без блокнота и желания делать в нем записи. Не уверен, что после случившегося я способен хотя бы на строчку. И оно понятно. Буквы вязнут в отвращении к себе и перерождаются в злость. А злюсь я сильно. Быть может, даже сломал бы что-нибудь в духе Базза. Или починил бы, как Грейнджер. Эх, кто бы меня починил… Отредактировал, точно текст, и отправил в крупное издательство со множеством, словно соты улья, маленьких кабинетов. А потом оттуда непременно пришел бы отказ: «Разберитесь с вашей подпорченной репутацией, мистер Берд».
Терзаясь тревогой о будущем, я нахожу глазами блеклый огонек окна трейлера.
С Уиджи наши миры до нежизни не пересекались. Будто я рос в цветочном горшке дома, а он снаружи – диким сорняком, который город пытался вырвать с корнями. Знаете, а ведь именно в такой густой траве змеи и водятся. И если одна заползет в сад, то ничего хорошего оно не сулит. Вот я и держался от банды на расстоянии. Чаще ярдов двадцать, не ближе. Не хотел привлекать к себе их внимание, поэтому стоило одному из них повернуть в мою сторону голову, я по взмаху волшебной палочки растворялся в воздухе. Не буквально, конечно. Образно. Делало ли меня это трусом? Не знаю. О мертвых ведь либо хорошо, либо ничего, но я свидетельствовать против себя не стану.
В школе из «Райских змеев» училось двое. Уиджи и… Киба. Да, точно. Оба старшеклассники, и все девчонки по ним сохли, словно они квотербеки, а не опасные элементы в периодической системе, как сказал бы Грейнджер.
Проходя мимо своего фан-клуба, Киба широко улыбался. Бывало, заведет глупую беседу, а девчонки только и ждут внимания кумира. Смех их был приторнее, чем мои любимые подушечки на завтрак, которые постоянно раскупали. Приходишь – полка пустая, а на ней лишь слой пыли. Так у меня и с противоположным полом не складывалось – извечное «распродано».
Уиджи использовал иную стратегию, и она меня страшно бесила. Наденет наушники и сядет на пустую трибуну стадиона. Базз с остальной командой наматывает круги по полю, а Уиджи глаза прикроет и ногой притопывает в такт музыке, хуже которой только скрип мела по доске. Ветер непременно развевал его волосы, а он их зачесывал пальцами под томные вздохи чирлидерш. Мне эти помпоны отобрать хотелось и… Даже не знаю. Потрясти ими. Мол, смотрите, я здесь! Тоже ничего. А кей-поп вам нравится? Могу стать вашим оппой[28]. Люблю собак и пользуюсь дезодорантом.
Девчонки почему-то мои азиатские корни по достоинству не оценили. Стоило мне открыть рот – и мой фан-клуб тут же расформировывался. А я виноват, что петь не умею?
Им нравились совсем другие парни: задумчивые и с отрешенным видом, как Уиджи, которые излучают абсолютную незаинтересованность. Черные коты, гуляющие сами по себе. Те, что с надменным взглядом воротят носы от всего невкусного.
Я всегда был послушным мальчишкой, виляющим хвостом: «Люби, корми и никогда не бросай». И скулящим, если не гладили. Горжусь тем, что заделался профессиональным нытиком. Мастерски овладел этим навыком и искусно могу уложить им на лопатки сочувствия любого, кто заговорит о маскулинности и о том, что «мужчина должен».
Мама твердила, будто девчонки начинают ценить хороших и порядочных юношей, лишь повзрослев, поэтому мне оставалось смириться и ждать. Пускай я понимал, что не дотягиваю до школьных красавчиков, но ни с кем из них поменяться местами мне бы не хотелось. Даже потерявшись во тьме, я искал