себя.
И во многом мне помогло умение сопереживать, которому меня научил отец. Ведь с раннего детства он твердил: «Кензи, порой бабушка холодна, но ты на нее не обижайся. Это не ее вина, воспитание идет из семьи», «Кензи, мама тебя отругала не со зла. День был тяжелый. Вот увидишь – завтра отойдет», «Кензи, рыжий Дрю – брошенный родителями ребенок, оттого и злится на целый мир. Не у всех есть любящие родители».
Я впитывал его слова и со временем решил для себя, что никогда не стану глыбой льда, утаскивающей на дно целые корабли. Пускай ценой станет излишняя чувствительность, из-за которой я буду пускать сопли пузырями над каждым плаксивым мультфильмом. Не то что Грейнджер…
С ним «Вверх» или «Тайну Коко» лучше не смотреть. Не советую. Найдет к чему придраться. Зато с Ромео мы готовы рыдать даже в обнимку. Жаль, что стоит пойти титрам, он вновь закрывается и бежит в ванную – посмотреть, не сильно ли опухло его идеальное лицо.
Ромео – мечта любой девчонки. Так бы и треснул его за это. Но он выше и ловчее, легко мне наподдаст, поэтому я стараюсь себя сдерживать. А мечта по трем причинам. Во-первых, красавчик. Во-вторых, богатый красавчик. В-третьих, богатый красавчик с манерами джентльмена, с которым любая мама отпустит свою дочь гулять без долгих уговоров и драматичных сцен. В отличие от того же Уиджи или Кибы. С ними матери из благополучных семей даже своих собак не выпустили бы на прогулку.
Появился Ромео в своей семье довольно странным образом. Для моего детского воображения – словно по волшебству. Вот мистер и миссис живут вдвоем. И все делают вместе. Напоказ, это я понял позднее. Они суррогат семьи. Идиллия, картинка для социальных сетей, из которой все лишнее вырезают. Затем, ни с того ни с сего, в их доме появляется третий – маленький мальчик с большими глазами и такими пышными ресницами, что девчонки обзавидуются.
Он был вечно чем-то занят. Как ни проеду мимо на велике, на улице – никого. Один садовник да журчащий фонтан. И ни разу я не заставал Ромео играющим во дворе со своим писклявым псом. «Наверное, пес злющий, – думал я, будучи совсем маленьким. – Так бы они непременно бегали вместе, как я со своим».
Каждый раз, проезжая белый особняк, я невольно – честное слово, не из любопытства! – заглядывал в огромные окна. И в одном из них часто наблюдал силуэт мальчика за пианино. Бывает, еду в магазин – сидит. Если б не движения рук, решил бы, что за занавесками притаилась гипсовая статуя, не человек вовсе. Проведу пару часов, гуляя меж стеллажей, поиграю на площадке с ребятами и возвращаюсь, а Ромео все там же, будто на привязи.
В школе, когда постарше стал, из прилежного улыбчивого мальчишки он превратился в настоящего ловеласа. Часто – ходили слухи – оставался у девчонок на ночь, или они у него. Парни Ромео сторонились. Чувствовали, видать, в нем конкурента, точно бабуины какие-то.
Познакомились мы на уроках сольфеджо. Целый год был убит мной на освоение четырехструнной мандолины. Знаете этот инструмент? Вот и я предпочел бы не знать, если б не отец, который внезапно опомнился, что в семье надо перетягивать одеяло на свою ирландскую сторону. Поскольку мама и бабушка всерьез решили вылепить из меня корейца, папа тоже присоединился к лепке, но по-своему.
На родителей я не сержусь. На папу тем более. Позднее сложил два и два и понял: именно тогда он и заболел. И видимо, испугался не оставить во мне ничего от себя, а потому отрабатывал год за три. Это тогда он меня научил, что в День святого Патрика разрешается стукнуть того, кто одет в зеленое. А рыжий Дрю часто носил зеленое, вот я и воспользовался шансом на реванш. Рыжий Дрю мою попытку постоять за себя не оценил, поэтому я еще месяц отдавал ему деньги на завтрак – за себя и за Грейнджера. Потом Ромео пригрозил нашему обидчику судебным иском – и Дрю сразу сдулся.
С сольфеджо я вскоре завязал. Мне не нравилось играть на мандолине, а Ромео ненавидел пианино. Так мы и сдружились. Увидели с соседних концов зала кислые лица друг друга и все поняли. Он один, и я один, только причины одиночества были разными.
В сплоченные коллективы мне удавалось вливаться с трудом.
Недостаточно американец.
Недостаточно кореец.
В окружении многим мои привычки казались странными. Порой одноклассники надо мной смеялись, бросали в мою сторону косые взгляды и перешептывались. Над тем, что я ел палочкам. Таскал с собой вонючую – по их мнению – еду и кланялся учителям и взрослым, будто пришелец. Встроиться, как бракованному пазлу, в общую картину города мне не удавалось вплоть до старших классов. А там гормоны устроили бунт и оповестили всех: Симба вырос.
Хуже непохожего на остальных подростков только прыщавый непохожий на остальных подросток. Но сейчас – хоть вы и не видите – я красавчик. Поверьте на слово и передайте всем знакомым девчонкам. Пусть знают.
От размышлений о былом меня отвлекает скачущий по полю луч фонарика. И движется он прямиком от трейлера Уиджи. Это настораживает. За кровью мы всегда ходим парой: один на стреме, второй пьет. Момент это интимный, и поначалу всегда испытываешь неловкость: перед родителями и перед мальчишкой, что ждет за дверью. Но жажда сильнее любого стыда.
Без хлопьев с молоком мы и неделю не проживем, а без крови и подавно. Только есть одна загвоздка. Или даже две. Кровь, которой можно перекусить, как батончиком, не насыщает надолго, и вкусовые качества тем хуже, чем слабее была при жизни связь у мертвого мальчишки с донором. Такая тут у нас терминология. Толерантная. Всяко лучше, чем называть людей «пищей». Тем более если доноры – твои мама или папа.
Отвратительно, понимаю. Сам примириться не могу.
А существует кровь – та, что самая вкусная, – от тех, кто по тебе сильнее всего скорбит. Вот из-за нее жажда и просыпается. На моей памяти случалось всякое. Бывало, скорбит тот, о ком и подумать не мог. Или хуже всего, когда вцепился ты сам и даже не думаешь отпускать.
Самое интересное: некоторые из нас, чьи семьи примиряются с потерей довольно быстро, могут и вовсе не испытывать тяги. Взять меня. Мой голод затихает с каждым месяцем, но все еще на порядок выше жажды Ромео, с которым мы, на минуточку, оказались в нежизни разом. Быстро же его предки оправились…
И прошу, не бегите в полицию писать на нас заявление. Я вас умоляю! От упадка гемоглобина еще никто не пострадал. Мы берем-то самую малость – на один зубок. Вернее, на два.
Уиджи любит разбрасываться пафосными изречениями: «Вы должны отпустить, и отпустить должны вас». Говорит он ладно, а на деле дольше всех здесь торчит. Я, конечно, понимаю причину. Следит за лучшим другом, будто верит, что сможет до него дотянуться. Наивно, но все мы его по-своему понимаем.
Есть в этом всем нечто… метафоричное. Уродливо красивое.
Практика показывает: матери горюют громче всех, а отцы тише и дольше. Именно папы не готовы отпускать своих детей годами. Не умеют они выражать чувств, вот и копят, копят, копят их в себе. А переживания эти костенеют и срастаются с ними. Вот и вынуждены мальчишки жить на кладбище, пока билборд наконец не позовет.
Месишь ты скорбь, точно глину, так и сяк. Лепишь монстра. Особенно если вдоволь насыпать вины. Закидываешь результат в печь, достаешь оттуда урну и ставишь на воображаемую полку в своем сердце – на самое видное место. А надо бы отпустить – развеять и жить дальше.
Знаю, легко сказать… Но вернемся к роще.
Когда странная прогулка Уиджи начинает напоминать вылазку, я спрыгиваю с пикапа, поднимая под ногами пыль, и оглядываюсь на бензоколонку у мотеля. Мальчишки спят. Идти в город без рюкзака и велика не то чтобы рискованно – это самоубийство. Но я и шагу не сделаю с места, на котором стою.
Топчусь, нервно прикусывая губы, а свет фонарика Уиджи все отдаляется.
Мертвые мальчишки носят черное.
Мертвые мальчишки не дарят цветов.
Мертвые мальчишки держатся вместе.
Мертвые мальчишки приходят за полночь.
Мертвые мальчишки не говорят с живыми.
Первое правило скорее формальное. Технически мы пробуждаемся в костюмах и ходим в черном на вылазки, чтобы сливаться с тенями. Но при летнем зное такой дресс-код превращается в пытку. Не знаю, кто это выдумал и зачем. Фан-сервис для девчонок, не иначе! Ведь настоящие суровые мертвецы ходят в заляпанной соусом футболке, рваных на заднице штанах и носках разной расцветки. Я вам как профессиональный мертвец сообщаю.
Поэтому я быстро сдался в угоду удобству, хотя вначале – мамой клянусь! – пытался придерживаться готического стиля, лишь бы казаться круче. Представлял, как встречу на кладбище красивую девчонку, скорбящую у могилы своего непутевого бывшего. Появлюсь перед ней у склепа, точно Дракула, под взмах крыльев воронов. Весь такой загадочный. Генри мне обязательно подыграл бы, шелестя листвой даже в безветренную погоду, а потом, после тайных свиданий, она бы меня спросила на манер Беллы из «Сумерек»:
– И давно тебе семнадцать, Маккензи?
Я бы приблизился и прошептал, обнажая клыки:
– Беги, маленькая овечка.
И Ромео бы побежал.
Ладно, шутка так себе. Да и сценарий оставляет желать лучшего, но я над ним еще поработаю. Может, однажды расскажу, как мальчишки подшутили надо мной после пробуждения и почему с тех пор я не люблю розовый…
А с девчонками и правда обидно. Ни цветы не подарить, ни заговорить без наказания от всеслышащего Уиджи. Мы, конечно, можем перекинуться парой слов с жителями, но только в двух случаях: чтобы память стереть или успокоить.
Кстати, об этом тиране.
Нагнать Уиджи оказывается задачей не из легких. Я бегу через рощу по диагонали, стараясь срезать путь. Делаю это практически вслепую, ориентируясь на свет его фонарика. Розы хлещут по ногам. Сминаются под моими шагами. И грудная клетка расправляется, когда я ловлю потоки воздуха ртом.
Мгла не такая плотная, как в прошлые ночи, и Уиджи ступает в нее столь уверенно, что во мне просыпается зависть. Сам-то я держусь на границе и переступаю с ноги на ногу, прежде чем решаюсь сделать хотя бы шаг, а затем еще один. Задерживаю дыхание при малейшем шорохе.