Когда Базз отрывает заколоченную крышку гроба – он у нас сильный, в этом его способность, – к нам незаметно подходит Уиджи и хлопает меня по спине. Я подпрыгиваю, с трудом удерживаясь на скользкой земле от падения в яму.
Да чтоб тебя!
Simple Plan – Astronaut
В дождливый день нет ничего приятнее, чем испугать Кензи. Раньше он таким трусливым мальчишкой не был. То ли дело в его гиперчувствительности, из-за которой он заражается тараканами других, то ли в моем желании вызывать эмоции, поскольку на свои я, увы, бываю скуп.
Кензи до того тревожный, что проверяет, запер ли перед сном дверь (будто бы кто-то, кроме нас, может проникнуть в мотель), контролирует, закрыл ли микроволновку (иначе мы умрем от облучения, ха-ха), и по несколько раз заглядывает в душевую, дабы убедиться: кран закрыт, совершенно точно закрыт.
– Эй, – спрыгиваю я в яму и наклоняюсь над открытым гробом, – мы знаем, ты нас слышишь. Это не сон. Подъем!
Новенький нерешительно открывает сначала один глаз, потом второй.
– Я умер? – хрипит он.
Баззу, очевидно, не терпится поскорее отсюда убраться, поэтому он его и торопит:
– Умер, умер. Вылезай. Мне еще могилу закапывать.
Я протягиваю перепуганному птенчику руку:
– Не бойся.
На нем недорогой черный костюм, а вокруг разложены красные, не успевшие завять розы.
– Мы не кусаемся, – улыбается ему Ромео, демонстрируя клыки.
Птенчик предсказуемо орет как резаный, и я бросаю убийственный взгляд на Ромео. А он лишь брынькает несколько заунывных аккордов и напевает:
Однажды проснувшись в ночи,
Я брюки свои обмочил.
Грейнджер надевает наушники, кривясь и щурясь, и только после этого Ромео затыкается.
– Успокоился? – Я присаживаюсь на корточки рядом с птенчиком, а он невинно хлопает ресницами, словно и правда только вылупился. – Надо выбираться, пока яму не залило. Никто тебя тут не обидит. – Прочищаю горло, зыркая на мальчишек по очереди, и добавляю важное уточнение: – Сегодня.
– А з-завтра? – подает голос птенчик.
Я вздыхаю:
– А завтра будет завтра.
Он шмыгает носом и приподнимается. Бутоны и лепестки роз осыпаются с лацканов его пиджака на влажную землю, и Базз кромсает их лопатой. Его ухмылка зловеще сверкает в свете фонаря, подрагивающего от перебоев с электричеством. Птенчик громко сглатывает.
Придурки.
– Проверяют тебя на прочность, – успокаиваю его я, пока его пшеничные волосы дыбом не встали. – Весельчаки.
– Понятно, – отрешенно отвечает он.
– Базз подтолкнет тебя наверх, а Ромео вытащит.
– Угу.
Когда Ромео протягивает птенчику руку, тот опасливо косится на все еще скалящегося за спиной Базза, а он с легкостью поднимает новенького за корпус, точно перышко.
– Значит, вы – вампиры? – первым делом спрашивает птенчик.
Кензи тыкает его пальцем в грудь:
– Мы.
– Задай свой главный вопрос, – наклоняется к птенчику Ромео. Он изображает пальцами когти, подобно пластиковым монстрам с нижней полки детского отдела супермаркета, и клацает зубами: – Чем мы питаемся?
Базз закатывает глаза:
– И вот он опять заговорил цитатами из «Сумерек»…
Черное небо озаряется вспышкой молнии, и мы все на мгновение застываем, как перепуганные выстрелом птицы.
– Раз, два, три, четыре, пять… – считает Грейнджер, не отрываясь от игры в приставку. – Шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать…
Кладбище сотрясается от раската грома, и даже я вздрагиваю.
Грейнджер поправляет очки и сообщает:
– Молния примерно в двух целых и тридцати пяти сотых мили[5] от нас, но это неточно, потому что для моих расчетов недостаточно данных.
– Ч-что? – сжимается птенчик.
– Когда ударяет молния, она издает громыхание. – Он активнее жмет на кнопки приставки. – На самом деле шум возникает примерно в то же время, что и молния, но мы слышим его через несколько секунд, потому что звук движется медленнее света.
Птенчик задирает голову, и по его щеке скатывается первая капля дождя. Он моргает:
– Вот оно как? Гром, значит…
Грейнджер снимает наушники, переключая внимание с Nintendo на нас, и смотрит на птенчика, как если бы тот был самой скучной книгой во всей Центральной библиотеке Гровроуза. Или хуже – мелкой брошюрой с засаленными страничками, выброшенной в мусорный бак у туристической фирмы.
– Это звуковое явление в атмосфере с электрическими разрядами – молниями.
Птенчик приоткрывает рот и тут же закрывает, дрожа от холода. Лицо серое, словно пасмурный день, а губы отливают синевой.
– Думаю, он понял. – Ромео пытается приобнять Грейнджера, но тот ловко уклоняется. – Ах да, прости, недотрога. Привычка.
Ромео – самый тактильный человек из всех, кого я когда-либо знал. Если бы объятия могли убивать, он стал бы невероятно успешным киллером.
– Знакомься, это наш малыш Кензи, – я толкаю того локтем, чтобы развеять напряжение, и он отбрыкивается, пиная меня в бок коленкой.
– Не малыш я! – верещит Кензи, точно несносный ребенок, и я над ним по-доброму смеюсь.
– Ладно-ладно, – уворачиваюсь я от ударов его длинных конечностей. – Сэр Маккензи Берд.
– Уже лучше.
Он приподнимает воображаемую шляпу и низко кланяется.
Я продолжаю знакомство:
– Мама у него кореянка. Папа – ирландец. Лицо айдола, но голос как у бывшей Базза, то есть… кхм. – Я смахиваю фальшивую слезу со своей щеки. – Его нет.
Базз, сидя на закрытом гробу, растягивает губы в улыбку пальцами:
– Ха-ха-ха.
– Подтверждаю, – трагично брынькает на гитаре Ромео. – Когда сэр Маккензи поет в душе, в округе подыхают птицы.
Кензи важно упирает руки в бока:
– А я думал, что они дохнут после того, как ты весь день не вылезаешь из сортира. Краденые суши вкуснее?
Ромео замахивается на него кулаком:
– Цыц, узай! Я приобщался к предкам Уиджи!
Кензи отпрыгивает и показывает ему язык.
Я ухмыляюсь, вспоминая мою пропажу из холодильника:
– Ну-ну.
«У-зай», – повторяю я про себя, наверняка с ужасным акцентом. Недавно мы услышали это слово в японском фильме, и мальчишки стали его повторять, словно их заклинило. Но никто из нас точного значения не знал. Кажется, это что-то про боль в заднице или раздражение. Не свали мой папаша в детстве, у меня, возможно, и был бы шанс выучить язык. А так… о родине отца мне известно обрывками – через призму интернета. А там перспектива искажена, как в неумелом рисунке начинающего художника.
– А это Ромео, – киваю я в его сторону. – Местный сердцеед. Держи свои вещи подальше – особенно еду – или подписывай, хотя это не особо помогает. Захочешь отомстить – подсунь ему под койку розы. Не умрет, зато обчихается знатно. У него аллергия на цветы.
– Не на цветы, а на пыльцу, – гундит себе под нос Грейнджер. – Поллиноз.
– То-о-чно, – иронизирую я, упираясь о высокое надгробие локтем. – Это наша ходячая энциклопедия по имени Грейнджер. У мальчишки расстройство аутистического спектра, поэтому советую погуглить, что это, прежде чем обижаться, когда он в очередной раз тебя интеллектуально унизит или проигнорирует.
Из ямы доносится храп, и я потираю затылок:
– А там Базз. Он безобиден, если не злить.
Птенчик пятится от ямы, и Ромео издает протяжное «О-о-о», а затем снова поет под гитару:
Однажды проснувшись в ночи,
Я брюки свои обмочил.
– Завали, – ворчит из ямы Базз, и все, кроме птенчика, смеются.
Птенчик переминается с ноги на ногу и тихо, почти неслышно, спрашивает:
– Я… умер?
Все резко затыкаются. И даже рука Ромео замирает над струнами, а потом и вовсе безвольно опускается.
– Да, – честно подтверждаю я, поскольку врать о таком, как показала практика, не имеет смысла. – И сейчас ты чувствуешь голод, с которым мы разберемся позднее. А для начала проведем тебе экскурсию.
Посиневшие губы птенчика поджимаются, и Кензи приобнимает его за плечи – не навязчиво, а слегка касаясь, и широко ему улыбается:
– Все образуется.
Мы покидаем кладбище через кованые ворота, и я рассказываю птенчику всякое: про наш мотель со «Стеной посланий», где красуется множество записей и артефактов от ушедших мальчишек; про крышу с неоновой вывеской, под которой мы часто зависаем с гитарой, разглядывая через рощу огни города; про заброшенную заправку без капли бензина и про будущее, которое ждет впереди.
Я оборачиваюсь на металлическую ограду, будто могу разглядеть больше, чем кажется на первый взгляд. Базз остается в яме. Он ненавидит новеньких из-за их частых истерик после пробуждения. В отделении хосписа, где Базз провел последние месяцы жизни, было много слез. Не только детских. Родительских тоже. Когда он выбирался на крышу, чтобы скрыться от медсестер, видел, как матери и отцы рыдали на парковке больницы, громко завывая или тихо всхлипывая – всегда по-разному.
Так он мне рассказывал, но я думаю, поднимался он совсем не поэтому… Неспроста этот громила боится высоты. Базз всегда говорит: «Меня убила лейкемия». Но почему-то никогда: «Я умер от лейкемии».
Мы идем вдоль рощи к мотелю, и гром гремит уже ближе. Когда птенчик видит наше сокровище, то застывает с открытым ртом:
– Откуда здесь розы?
– Сами не знаем. – Кензи кивает на рощу: – Она была тут до нас всех. Возможно, с нее нежизнь началась, ведь ей обычно все и заканчивается.
Я кашляю в кулак, давая Кензи понять, что не стоит вываливать все разом.
– Или за ней новое начало, – нагоняет нас Ромео, закинув гитару за спину. – Загадка, которую вряд ли кто-то из нас разгадает.
– Любую загадку можно разгадать, – парирует Грейнджер, идущий чуть поодаль от остальных. – Но научные эксперименты пока не дали должного результата.