Последнее, что вижу, – взгляд испуганных глаз. Пацан смотрит на меня, но будто бы сквозь. А потом исчезает из поля моего зрения. Я слышу звук ударов тела о ступеньки и хруст костей, впивающийся иглами в барабанные перепонки, и в доме становится болезненно тихо.
Глава 11. Оксюморон реальности
Sleeping Wolf – You Don’t Know What It’s Like
Сон подбирается ко мне под минорные ноты, а затем плавно отступает. Так я ворочаюсь час или два. Не уследить. Думаю о Кеплере, и мысли эти тут же навевают тоску. В голове звучат заученные наизусть аккорды: соль мажор, си мажор, до мажор и до минор. Отыгрываю мысленно бой, и пальцы с фантомным медиатором сами двигаются по струнам воображаемой гитары. Пока не рождается заветное четырехтактное звучание, повисающее в воздухе, словно живое.
Когда становится душно, я сбрасываю одеяло и сажусь. Ступни касаются прохладного пола. Лунный свет пробирается в комнату, оставляя на поверхностях синие отпечатки. Если бы Грейнджер не сопел за стенкой, то непременно указал бы мне на ошибку. Ведь видим мы солнечный свет, отраженный от поверхности Луны, а не ее собственный и бла-бла-бла. Откуда мне это известно? Сдерживаться и не поправлять меня этот умник попросту не умеет.
Однажды Грейнджер спросил, каким образом я кадрил девчонок. О! У меня для каждой находилась своя методика, но сводилась она к простому – перестановке фраз в нужной последовательности. Поскольку опытным путем выяснилось: всем им нужно одно – красноречивый богатый парень с рельефным телом.
Девчонки приходили и уходили. И не счесть, сколько раз выталкивали меня на улицу через окно под осуждающие взгляды соседей. Ветер свистел в ушах, собаки поднимали шум, а во рту всегда стоял привкус горечи.
Впрочем, тайны из своих намерений я никогда не делал. Всегда обозначал условия: отношения без «должна» и «должен». Никаких чувств и гротескных рыданий. Лишняя драма мне была не к чему.
Они давали. Я забирал.
Мной пользовались тоже.
Давайте начистоту. Мне и самому было невыносимо тяжко. Вы, возможно, думаете, будто я плохой человек. И будете отчасти правы… С девчонками я держал дистанцию. Даже если б захотел близости, не смог бы ее дать. Из пустой шляпы кролика не достанешь, а я – к фокуснику не ходи – чувствовал себя бездонной черной дырой, в которую что не вложи – испортится и извратится.
Отец часто повторял: «Посмотри, до чего ты довел меня? Вынудил руку поднять, щенок! Порченный! И все, к чему ты прикасаешься, становится таким же»
Думаю, узнав, что мы всей семьей дружно ходили по воскресеньям в церковь, вы не удивитесь. Но мы с отцом искали в ней разное. Он часто просил: чтобы бизнес пошел в гору, новый ресторан окупился, инвесторы стали сговорчивее и – любимое – защиту от лукавого. Я же не просил ничего и никогда. Боялся, что Бог меня и правда услышит…
Месяц назад, сидя на крыше бензоколонки, я изобразил Грейнджеру пару незамысловатых аккордов и напел строки, всегда срабатывающие на последнем этапе соблазнения. Имя в тексте я менял на нужное мне в моменте: Синти, Джемма, Кейси, Мэнди… Всех не упомнить. Когда мой маленький секрет с песней «для тебя одной» раскрывался, я знатно отхватывал, и вполне заслуженно. Но что поделать, если метод был рабочий?
Грейнджер мою песню не оценил и назвал ее «требующей доработки во избежание неприятных с точки зрения обеих сторон инцидентов, которые с высокой долей вероятности повлекут за собой повышение децибел, выделение кортизола и усиление потоотделения». Простыми словами – разборки с криками. Ничего он в соблазнении не смыслил…
Хотя соблазнение – громко сказано, конечно. Уверен, не открывай я рот и вооружись гитарой или пианино, результат был бы тот же. Те девчонки, тайком пробиравшиеся в мою комнату, хотели не разговаривать. У каждой из них были свои причины быть со мной. Порой они резонировали с моими, и это чувствовалось даже без слов. Болезненная тяга к теплу и нестерпимое желание заполнить дыру, прицельно оставленную в груди кем-то близким. Я не спрашивал. Вопросы о моих синяках и ссадинах не задавались тоже. Да и привычки выставлять свои проблемы напоказ я не имел. До поры до времени.
С улицы слышно дребезжание генератора. Оно смешивается с гулом холодильника и тревожащими меня мыслями о будущем. Думаю, что зря мы решили наказать Кензи таким образом. Молчанием ни один конфликт разрешить еще не вышло.
Натянув джинсы и толстовку, я подхватываю гитару и выхожу в коридор, застыв у комнаты Кензи. Прикладываю ухо и вслушиваюсь. Тихо. Приоткрываю дверь, а он там – лежит на кровати, свернувшись в клубок, словно побитый жизнью котенок. Бормочет что-то во сне и вздрагивает, весь сжимаясь. Так, в одежде, и уснул.
Я поднимаю упавшее одеяло и осторожно накрываю им Кензи, чтобы ненароком не разбудить. Из-под кровати торчит край коробки для кассет, на которые мы записываем наши истории для его будущей книги. Вернее, записывали.
На комоде – стопка книг, где «Поступь хаоса» уживается с «Цветами для Элджернона», а «Над пропастью во ржи» лежит запыленная, с закладкой в середине. Блокнот валяется в куче одежды среди разбросанных на полу комиксов, пустой банки от арахисовой пасты и пачки начос. Спортивные гири стоят ровно в том же положение, что и месяц назад.
Мне любопытно, что же скрывается под обложкой. Какие слова сказаны обо мне, а какие посвящены остальным мальчишкам, и посвящены ли вообще. Сколько эпитетов, метафор и сравнений использовано для передачи всей моей неотразимости и чарующего обаяния. Есть ли на полях корявые пометки или каждая буква выведена идеально. Следует ли Кензи строгому плану или отдается творческому хаосу. Делает ли зарисовки. Смяты ли уголки страниц или порваны в писательском порыве. Видны ли отпечатки от чайных кружек, как на рисунках Уиджи, которые он старательно прячет, когда кто-то – точно туча – нависает над его плечом.
Открыть блокнот я не смею. Знаю, каково жить в прозрачной коробке, где нет ничего, действительно принадлежащего тебе. Особняк с идеальными углами в девяносто градусов и белыми стенами без единой трещинки домом и с натяжкой нельзя назвать. Как и стены приюта, так легко отторгнувшие меня, когда администрация втайне согласилась на сумму побольше, чем могла предложить семья, показавшаяся мне куда отзывчивее и добрее нынешней.
Часто, лежа в кровати и изнывая от боли в ребрах, я представлял свою жизнь совсем иной. Той, какой она стала бы, обернись время вспять. Грезил домом мечты. Тем, куда я буду возвращаться с улыбкой и откуда не захочу уходить.
О первой семье я помню мало. Они пару раз приезжали в приют, и мы сразу друг другу понравились. С той поры мне долго мерещились их размытые надеждой лица в прохожих. Я гадал, тот ли это мужчина или та ли женщина, которым не дали стать мне любящими родителями. Упрекал за опоздание любого взрослого, подходящего под воспоминания. Ведь приди они чуть раньше, моя жизнь сложилась бы иначе – и непременно лучше.
Полагаю, виной всему стал самообман, въевшийся в мое неокрепшее сознание, точно следы от маркера в пальцы Уиджи. Мне верилось в мир, где чужая лужайка наверняка зеленее. Казалось, будто птицы за соседским забором, откуда временами доносился детский смех, поют чище и звонче. Мне стоило быть благодарным за то, что я не попал в семью нудистов-хиппи или чего хуже – к гаражным рэперам. Да только радоваться не получалось…
С детства я научился подмечать всякое. Не из-за скуки, а ради выживания. Расписание родителей знал досконально: только так и мог избежать острых, словно бритва, слов матери и уклониться от ударов отца за любой поступок и неверно подобранную в разговоре интонацию. И в этих жестоких играх я ходил по канату над пропастью. Оступлюсь – и этот шаг станет для меня последним.
Будни любил особенно. В эти дни отец возвращался поздно и всегда в срок. Придя из школы, я успевал подготовиться к занятиям, позаниматься сольфеджо и только потом садился за пианино. Играл до прихода отца с работы, а затем накрывали ужин.
За столом мы с матерью слушали сухой пересказ из жизни ресторанов и кивали, где требовалось. Отец, точно по расписанию, просил меня передать соль (хотя та стояла в зоне его досягаемости) и приходил в ярость, если мои пальцы не вписывались в некий стандарт, придуманный им самим.
Так, сегодня вторник. В голове тут же всплывает поминутный распорядок. Я знал наверняка, сколько времени проходит между стихшим ревом газонокосилки через три дома от нас и шорохом колес отцовской машины, коснувшихся подъездной дорожки. Две минуты на то, чтобы мистер Пэриш – наш сосед – ограничился скромным приветствием, прервав стрижку газона. Три, если в субботу прошла теннисная игра и они с отцом перекидываются парой слов о ее итогах.
Семнадцать секунд опускалась роллета гаража. До задней двери дома ровно одиннадцать ярдов. Семь ступенек по крыльцу и пять цифр на двери с кодом. Щелчок замка, после – звон ключей о мраморный поднос на комоде. Именно в этот момент прислуга, опустив взгляд, подносила тапочки. Всегда точно и выверенно.
Две минуты тратила чирлидерша, чтобы выбраться из моей комнаты через окно и спуститься по козырьку в траву. На остальных девчонок – менее спортивных – я закладывал три. Кензи успевал за минуту тридцать секунд. Личный рекорд, которым он чрезвычайно гордился. Грейнджер мог позволить себе войти и выйти через парадную дверь. Отец считал, что из таких отличников можно извлечь пользу и общение с ним не мешает моей дисциплине. Конечно, пока родителей не было дома, никто из прислуги нас не сдавал и мы могли хоть немного расслабиться.
С персоналом у меня сложились теплые отношения. В благодарность за уважение они прикрывали мои ночные вылазки в казино или мастерски, достойно Оскара, подыгрывали моим фальшивым простудам.
Одна из служанок проносила мне в комнату лед и теплый куриный суп, чтобы боль от отцовских наказаний проходила скорее. Будучи многодетной матерью, она смотрела на меня с такой жалостью, с которой не глядел никто. Порой мое задетое самолюбие вырывалось наружу – и я отталкивал ее вместе с тарелкой. Та с грохотом падала на пол, разбрызгивая содержимое. Вел я себя – сразу понимал – отвратительно. Поэтому наутро всегда извинялся и обязательно оставлял щедрые чаевые из свое