– На помощь!
Голос принадлежит Кензи.
Солнечные лучи пробиваются через занавески на кухонном окне, падают в забитую тарелками мойку, крадутся по полу к столу и прячутся в подушках на диване, где лежит побелевший Уиджи. Его прикрытые веки дрожат, а размеренное дыхание ничуть не успокаивает. Напротив. Каждый из мальчишек попеременно подходит, чтобы проверить – жив ли он.
– Да в порядке я! – отмахивается Уиджи, касаясь шеи и шипя от боли.
Базз поджимает губы, но пересаживается на край дивана от греха подальше.
– Милый чубчик. Дашь номерок стилиста?
Уиджи открывает глаза, и во взгляде читается раздражение:
– О чем ты?
– Твои волосы у лба… Они стали пурпурными.
Кензи подносит к его лицу оторванное от машины боковое зеркало, и я подмечаю: оба избегают зрительного контакта. Дрожащая рука Уиджи тянется к зеркалу. На пальцах запеклась кровь. По выражению лица не поймешь, что на самом деле творится в его душе, поэтому я даже не пытаюсь найти к ней ключ, а просто отворачиваюсь и зеваю.
Ненавижу солнце.
Пахнет свежемолотым кофе, который мы выпили скорее для бодрости, чем из искреннего желания. Горячие тосты с джемом медленно остывают. Никто так и не решается к ним притронуться. Кусок в горло не лезет. Особенно когда оно перевязано у Уиджи. Бинты пропитались кровью, а ее запах заполняет комнату и, кажется, решает остаться здесь навсегда.
Сижу на полу у «Стены Посланий» и пялюсь на нее битый час.
Она разрослась до огромных размеров. И раскинутых рук не хватит, чтобы измерить. Исписана снизу доверху словами на незнакомых языках, чудными почерками и разными цветами. И если отойти, то от количества каракулей в глазах все рябит и пляшет. Некоторые написаны маркерами и давно выцвели. Другие старательно закреплены на бумаге, разверни ее – и послание раскроется гармошкой до самого пола. Где-то приклеены на жвачку, а часть намертво вбита гвоздями, от которых, будто на доске в криминальном сериале, раскинуты нити.
Я долго вожу пальцами по схеме, спрятавшейся между фотографией незнакомых мальчишек и пурпурным билетом на музыкальный фестиваль. Маркером, а поверх – чем-то острым сделана зарисовка, точно наскальный рисунок: лавандер, затем стрелка вправо с вопросительным знаком, а дальше – суперлавандер.
Из-за случившегося ночью напряжение в комнате достигает предела. Базз подходит к раковине и с раздражением теснит Кензи к холодильнику.
– Эй, ты чего?
– Только не думай, – выдает ему Базз, включая воду, – будто спас Уиджи, и мы резко забудем о том, что произошло с Кеплером.
– И не думал, – голос Кензи подрагивает, точно задетая струна.
Базз бурчит, вырубая кран и вытирая руки о футболку:
– Оно и видно. Вы с Уиджи последние мозги растеряли.
– Негативные эмоции, – заводит пластинку Грейнджер, – не являются движущей силой к решению любой из задач, включая конфликты в социуме…
Базз – и гением быть не нужно – вот-вот взорвется, забрызгав нас мозгами. Впрочем, у него их нет, поэтому, может, останемся чистенькими, даже если его черепушка лопнет. Я поднимаюсь и кладу руку ему на плечо, пользуясь силой. Гнев и растерянность в нем стихают, но Базз успевает меня отпихнуть:
– Не делай так. Знаешь же, бесит.
– Знаю.
А про себя добавляю: «И самому противно». Особенно когда вспоминаю, какие эмоции в семье мне было дозволено чувствовать, а какие стоило прятать. Проделывать это с мальчишками я ненавидел всем сердцем. Жаль, они так и не поняли почему.
Я поднимаю взгляд на Кензи, но он весь в себе. Сжался и нахохлился, точно птенчик. Пытаюсь представить его злым – разъяренно размахивающим битой, – но выходит с трудом.
– Думаете, – я подаю голос, стараясь перевести тему к более насущным проблемам, – суперлавандер опаснее обычных?
Кензи подходит к «Стене Посланий», сторонясь Базза, и садится рядом со мной на табурет:
– Суперлавандер разговаривал, как… как…
– Как человек, – кашляет Уиджи. – Разумнее и хитрее. И появился там, где никакой травмы возникнуть не могло. Будто он был привязан не к месту, а ко мне.
Мы замолкаем. Наши взгляды мечутся между друг другом, словно мотыльки, бьющиеся в тусклую лампу над столом. За время нежизни нам приходилось выбираться из тех еще передряг, но это…
Базз смачно рыгает, но никто не улыбается, и он тянется к тостам:
– Чего вы такие унылые? Давайте соберем все, что выяснили о суперлавандере, в одну корзину.
– Разумно, – поддакивает ему Грейнджер.
– Например, – я провожу пальцами по струнам, и они издают минорные звуки, – ничего?
Уиджи выстукивает ритм бледными пальцами по спинке дивана.
– Скорее всего, он умеет менять облики, подстраиваясь под конкретного мальчишку.
– И не привязан к травме на карте, – осторожно добавляет Кензи.
Я зачесываю волосы назад и поглядываю в свое расплывчатое отражение в окне.
– Ведет себя как мудак.
Грейнджер поправляет на носу очки и упирается подбородком в коленки, устраиваясь в кресле поудобнее:
– А что у него был за скрипт?
Уиджи клацает клыками:
– Сожрать меня?
– Похоже на то, но не проще ли ему было развиться до фантома и поглотить? – спрашивает Кензи и делает паузу, косясь на Базза. – Как… как случилось с Кеплером.
Грейнджер кивает.
– Согласен с доводом. Зачем суперлавандеру кусать Уиджи, если он не хотел его съесть? Разве что…
– Заразить? – заканчивает фразу Уиджи.
– Заразить, – повторяет Грейнджер. – Но это всего лишь гипотеза. Посмотрите на волосы Уиджи. – Мы синхронно переводим взгляды. – Меланин в области лба внезапно дал фиолетовый цвет. Как у лавандера.
Базз чешет затылок:
– Это намек, умник?
Я открываю кухонный ящик, достаю пачку начос с банкой соуса. После отвинчиваю крышку, обмакиваю кукурузные чипсы в сырный соус и кладу в рот. Падаю в кресло, предвкушая шоу.
– Это не намек, – ровным тоном констатирует, словно очевидное, Грейнджер. – Я говорю прямо. Цвет волос определяется пигментами эумеланина и феомеланина. Гены Уиджи дают о себе знать более темным оттенком, потому что его предки жили в регионе с высокой степенью интенсивности ультрафиолетовых лучей.
Он хватает ртом воздух и начинает тараторить, как взорвавшаяся энциклопедия:
– Эумеланин хорошо поглощает и рассеивает свет. Лавандеры же выходят лишь в ночное время суток, поэтому им бы быть белыми, но они… пурпурные. Я много думал, почему происходит именно таким образом. И на этот счет у меня есть своя гипотеза. Во-первых, вероятно, они не нуждаются в витамине D…
– Кто-нибудь, заткните его! – не выдерживает Базз, но Грейнджер словно не слышит.
– …Во-вторых, антоцианы – весьма любопытные пигменты из группы гликозидов флавоноидов. Так, например, окрашена голубика или смородина. Для чего? Снижение окислительного стресса. Однако подвести это к фантомам весьма проблематично. Возможно…
Базз расхаживает по кухне как заведенный.
– Возможно, их окрашивание обусловлено эволюцией. Не только их самих, но и нашей, – протирает очки Грейнджер, будто открывая второе дыхание: – Чтобы мы в нежизни могли замечать лавандеров сразу, отделяя их от фоновой окружающей среды. В этом и заключается моя гипотеза – в приспособлении видов, но отчего-то, знать бы наверняка, эволюция не на стороне хищников, а на нашей.
Он выдыхает и даже – прости господи – улыбается.
Базз воет, как расстроенная гитара, и ищет поддержки:
– Кто-нибудь понял хоть слово?
– Весьма пренеприятно, – фыркает Грейнджер, – что на некоторых индивидуумах в нашем шатком биоценозе[38] эволюция отыгралась с особым коварством.
– Это ты обо мне? – Базз приоткрывает в изумлении рот. – Назвал каким-то «шатким биоценозом»? Да ты мышцы мои видел, умник? – Он снимает футболку, красуясь так и сяк. – Гляди во все четыре глаза! Да я вершина этой твоей эволюции!
– Революции, – подшучивает над ним Кензи.
– Революции! Я так и сказал! – Базз обиженно выпячивает нижнюю губу. – Вершина революции шаткого биценоса, вот!
Кензи кашляет в кулак:
– Мне показалось, Грейнджер говорил про «занозу»?
– Как в заднице? – повышает голос Базз, и Кензи кивает:
– Как в заднице.
– Ну, держись у меня…
Они начинают пререкаться, а Уиджи пытается их разнять, слегка пошатываясь. Базз размахивает руками, точно Годзилла, но Кензи уворачивается. Грейнджер надевает наушники и улетает в немыслимые для меня стратосферы. Я подхватываю гитару и нащупываю саундтрек сегодняшней ночи. Отыгрываю нисходящее легато раз за разом, разминая руки. После чего большой палец правой руки идет на шестую струну, указательный – на третью, средний – на вторую, безымянный – на первую. Касаюсь свободной, отыгрываю восьмые ноты и расслабляю кисть полностью.
Базз зажимает голову Кензи подмышкой и трет его по макушке так, словно пытается развести огонь. Мне побоку. Делаю тихие движения, прогревая мышцы. Не хватает метронома, но в этом шуме все равно не сосредоточиться.
Зажимаю пальцами левой руки минорный аккорд и замысловато перебираю струны, чередуя шестую с четвертой, а пятую с третьей. Не только в прямой последовательности, но и в обратной. Уклоняюсь от летящего в меня полотенца, сдувая со лба волосы, будто ничто не способно помешать мне сохранить контроль.
Когда потасовка переходит в драку, я подбираю бой и во все горло пою:
Их пятеро было.
А мозга, а мозга, а мозга…
А мозга всего четыре.
Базз, верхом на Кензи, ловит рассекающий воздух кулак Уиджи и сводит брови:
– Это ты про меня, что ли, свиристель?
– Менестрель, – снимает наушники Грейнджер.
– Я так и сказал!
Грейнджер пожимает плечами:
– Нет.
Я улыбаюсь и отыгрываю новую тему: