Желание причинять боль постепенно сошло на нет. Словно отеки от синяков или боль от ссадин. Терзания отступили следом. Уникальным мертвым мальчишкой себя я больше не чувствовал. У всех на кладбище – надо же! – обнаружились тараканы, с которыми каждый пытался найти общий язык. В результате я решил новых травм не добавлять. Ни себе, ни другим. И с того момента появилось много времени на размышления о всяком…
Например, я не понимал, почему такой – сжатая пружина амортизатора. Почему другие мальчишки сдержаннее? Откуда во мне столько обиды, гнева и безрассудства?
Не счесть, сколько миль вокруг кладбища я накрутил, чтобы понять важные для себя вещи – добавить крохотные пазлы в картину и взглянуть на себя со стороны.
Все мы играем в жизнь. Кто-то по правилам, кто-то создает помехи или выходит в офсайд. И позиции на поле у нас тоже разные, как и реакции на оглушительную победу или позорное поражение.
Мое кредо: нападай или отступай для дальнейшего нападения.
Квотербеком был, им и остался, поэтому и в злость вцепился, точно в мяч.
Из-за непрожитой потери, которую я запер на десять замков. Из-за неумения выражать эмоции. Из-за болезни. Из-за обид на родителей. Из-за нарушенного братом обещания вернуться. За то, что после его ухода моя жизнь не стала прежней. За то, что прежним не смог стать я.
Калейдоскоп эмоций расцветал и находил выход в ненависти к целому миру, который, казалось, меня отверг. Будто на заводе N я стал той конструкцией, что вышла на конвейер бракованной. Полетела на переработку и выпала по дороге. Закатилась в пыльный угол и списалась со счетов. И раз мир оказался ко мне жесток, я решил дать ему сдачи столько раз, сколько смогу. В отместку за все хорошее, как говорится.
Когда моя агрессия вышла из берегов, Уиджи предоставил мне выбор. Такой, какой мне раньше никто не давал. Сомнительный, конечно. Но чего ожидать от придурка? Он протянул мяч с отметкой «Мудила», велел отойти на несколько шагов и спросил, каковы будут мои действия: бежать сломя голову вперед, передать из рук в руки другому или выбросить за пределы поля.
В общем, я для себя тогда две вещи понял.
Первое: с игрой надо завязывать, пока под траву не закатали.
Второе: Уиджи в футбольных правилах профан, поэтому и аналогия у него получилась через задницу. Он пытался провести параллели с приемом «шотган», но при нем квотербек, естественно, мяч за пределы поля не выбрасывает, а бежит или пасует члену команды. Во время матча сумасбродство очков еще никому не добавляло, но куда там Уиджи до таких тонкостей…
– Эй, – нагоняю я его на велике, рассекая пурпурный туман. – Помнишь тот мяч, на котором было написано маркером, какой ты мудила?
Он поворачивается, ослепляя меня налобным фонариком, и вновь возвращается к дороге.
– Помню тот, где мудаком был ты. Зачем спрашиваешь?
Я ржу, и смех разносится по всей улице. Подхватывается встречным потоком ветра и, надеюсь, не стучится в окна к спящим. Мы сворачиваем с главной дороги налево, чтобы не застрять в глубине города, а объехать по окраине – так безопаснее. Мой дом находится за стадионом, но я лучше в башке своей разберусь с травмами, ошивающимися рядом с ним, чем приму бой на их территории.
– Да так, – отвечаю. – Вспомнил, что перед нежизнью свой мяч я оставил в раздевалке школы.
– И? – ускоряется Уиджи, будто в попытке сбежать от начавшегося допроса.
– Думал, школа – запретная зона для всех.
«Кроме тебя, по-видимому», – сквозит в словах невысказанное и наверняка легко считывается Уиджи, точно я ору об этом в громкоговоритель, а не думаю про себя.
– К чему ты клонишь, Базз?
– Ты ходил туда один?
Он резко тормозит. Я проезжаю несколько ярдов мимо, прежде чем тоже остановиться. В воздухе стоит запах жженой резины и неразрешенного конфликта.
– Тебе показалось. – Уиджи выключает фонарик. Я делаю то же самое. – Чего прицепился?
Пожимаю плечами:
– Пытаюсь понять, насколько наш лидер спятил. Ведь ты полез на запретную территорию и принес мой мяч. И не говори, будто взял первый попавшийся в магазине. Мы оба знаем, что это ложь.
Школа не могла себе позволить закупать инвентарь ежегодно, вот и въедался он игрокам в память: трещинами, сколами или потертостями. Хочешь не хочешь – запоминается. И чаще руками, когда каждую деталь узнаешь даже с закрытыми глазами: от швов до воздушного клапана; от марки компании до виниловой шнуровки.
Все заводят любимчиков. Я не был исключением. Мяч, который Уиджи мне притащил, был моим четырехлистным клевером. Стоило пальцам коснуться кожи, я узнавал его по насечкам и автографу любимого игрока. Но резонный вопрос возник поздновато: откуда Уиджи узнал, что мяч для меня значил?
В совпадения я верю так же, как и в справедливость. С переменным успехом. Жаль, тогда не пустился в размышления. Да и мало ли, вдруг я подзабыл, что мяч завалялся в доме, а там его подобрал Уиджи. Мне и в голову не пришло, будто кто-то из мальчишек попрется в школу в одиночку. А сейчас, когда раскрылись неприятные факты, они потянули за собой и обрывки давно забытых воспоминаний.
– Если станет легче, – он вздыхает, – я не раз обносил школу. Использовал лазейки, мимо которых другие пройдут и не заметят. Так что стащить мяч труда не составило. Рисков не было тоже, если тебя волнует именно это.
– Риски есть всегда.
– Если начнешь считать вероятности, придется тебя стукнуть, Базз.
Неподалеку верещат коты, и мы отвлекаемся. Они бегут друг за другом, сцепляются в поединке, делают в воздухе сальто – точно неумелые чирлидерши – и замирают при виде несущегося на них пса с одного из участков.
Тот тявкает. И вот эти двое уже не заклятые враги, а братья по несчастью. Черные хвосты трубой. Шерсть дыбом. По забору на ближайшую крышу они залезают тоже вместе. Сидят, прижавшись, и посматривают на подбежавшую дворнягу с презрением.
– А почему именно тот мяч? – возвращаюсь я к разговору и чешу затылок. – Из десятка таких же.
– Ты о нем думал чаще, чем о девчонках.
Я вяло улыбаюсь, но опору у этой улыбки выбил бы даже младенец.
– Хочешь сказать… ты сделал это ради меня?
Уиджи садится на велосипед, устремив взгляд на дорогу, и неспешно едет мне навстречу. Подъехав почти вплотную, он ровным тоном произносит:
– Не обольщайся, Базз. На этом поле лидер – я, и о команде заботиться тоже мне. Хочешь разозлиться? Твое право. Выдай красную карточку. Посидим в разных углах, как в начальной школе, а потом пожмем руки. А может… – Он задумывается. – Пропустим драматическую сцену и двинемся дальше?
– Не уверен, смогу ли простить кое-что, – я хватаю его за ворот толстовки.
Уиджи сводит брови, но даже не моргает:
– Просвети.
– Не прощу, – наклоняюсь к нему вплотную, и наши лбы сталкиваются, – что за столько времени ты так и не запомнил главное: красных карточек в футболе не существует. Это тебе не соккер[39].
Разжимаю пальцы, и Уиджи отстраняется.
– Ты такой придурок, Базз.
В этот раз опора для улыбки мне и не требуется.
Bohnes – You’ve Created a Monster
В окне гостиной родительского дома горит свет. Опять. С момента моей смерти такое случается часто. Бессонница, точно старуха в деменции, засела в башке и, стоит закрыть глаза, стучит по батарее. Так мама, наверное, себя и ощущает без меня.
Вы не подумайте, будто я мудак, который вот так бесстыдно насмехается над больными старушками. Жизнь быстро мне под ребра напихала и указала, как псу, мое место. Да так, что я понял сразу: без цинизма в этом мире не выжить. Ты или закаляешься, ставя между собой и дерьмом стену, или отхлебываешь через воронку. А ее тебе готов подставить любой. И отсутствие выстроенных границ – билет в долгий рейс, с пересадками или без, но всегда в один конец – вниз.
Перед дверью я застываю, разглядывая замызганный коврик с надписью «Добро пожаловать». Рядом стоят промокшие под дождем коробки от Amazon, а сверху, словно в довершение, насрали птицы. Видать, родители забаговались в своей депрессии, но признавать ее, естественно, не хотят.
Готов поспорить: разрежь картон, а там баночка к баночке лежат сомнительные витамины и прочая бесполезная без анализов чушь. Добавки в еду без доказанной эффективности или инновация за сто баксов – трекер сна, чья точность оставляет желать лучшего и абсолютно бесполезна, если ты бодрствуешь посреди ночи.
Я переминаюсь с ноги на ногу и бросаю взгляд на Уиджи, который усаживается на крыльцо со своим скетчбуком и утыкается в зарисовки. Из кармана его спортивных штанов торчат провода белых наушников, а между губ зажат второй карандаш. Ума не приложу, зачем ему целых два! Но стараюсь в такие моменты его не отвлекать. Вдруг он, как Джон Уик, мне один из них в глаз засадит? Нет уж, спасибо.
Уиджи, словно чувствуя мое промедление, подмигивает:
– Если ситуация накалится – верещи.
– Шутник, – ухмыляюсь я и почесываю запястье.
Этот жест – привычка, оставшаяся со времен больницы. Призрак браслета стягивает кожу, зудит и не дает забыть о том, что бывает, если удача дала тебе ногой под зад. А тут еще и последние события из меня невротика делают…
Взять Кеплера. Кажется, он умер. Упорхнул навсегда или навсегда заперт в нежизни. Стал суперлавандером или переварился в пурпур – поди разбери. Произошло это в похожем на мой доме. И стоя в эту секунду на своем крыльце, я ощущаю в груди нарастающую тревогу, будто воронка болезненных воспоминаний затягивает меня обратно. Я сжимаю до побелевших костяшек ручку, не в силах открыть дверь, – или хватаюсь, чтобы окончательно не засосало? Не уверен, понимаю ли разницу.
А ведь в доме Кеплера в тот злополучный момент я даже не находился. Значит, не имею никакого морального права испытывать эти дурацкие вибрации по всему телу. Верно же? Пусть уходят! Не нравятся они мне. Но от моего сопротивления накатывает только сильнее.