Уносит в больницу – последнее на земле место, где я бы хотел оказаться снова. Толкает в пропасть, а там – моя палата… Падаю в нее с огромной высоты и расшибаюсь. Еле-еле прихожу в себя. Заходит доктор, и лицо у него хоть вешайся: приклеенная улыбка и пустые глаза, в которых не отражается ничего, кроме светящейся надписи «Сожалею, но…»
– Базз. – Я чувствую руку на своем плече и фокусирую взгляд.
Передо мной – дверь, а я все так же цепляюсь за ее ручку.
– Базз? – Уиджи говорит таким тоном, словно есть о чем беспокоиться. – Ты в норме? Даже слышать тебя перестал.
Какой же настырный мальчишка!
Я сбрасываю его ладонь и прочищаю горло:
– Порядок. Задумался.
Никакие паралитические атаки мне не страшны. Бывало, разозлюсь, помашу кулаками и успокоюсь. Болезни башки пустоголовых трогать не должны. И почему она на меня одного набросилась? Даже Кензи проблевался и, вроде, отошел. А я, будто тряпка, продолжаю волочиться по полу.
Уиджи не унимается:
– Вчера… Тебе стало плохо.
Я к нему даже не поворачиваюсь. Он ловит намек и отступает.
– Вчера не повторится, – скриплю я зубами, злясь скорее на себя. – Потерял форму. С кем не бывает? Разберусь.
– Уверен? Что, если…
– Уверен! – прерываю я его попытку меня успокоить. – Если начнешь считать вероятности, придется тебя стукнуть, Уиджи.
Он хмыкает, и я толкаю дверь.
Не заперта, как и ожидалось. Хотя следовало бы. Мама так и не научилась быть внимательнее. Я захожу в дом, отряхивая по привычке ботинки и отпускаю под нос ругательства. Район у нас средней паршивости, к грабежам и разбоям тут почти привыкли. И с моим уходом ничего не поменялось.
Тумана почти нет, и пахнет лазаньей. Видимо, накрылась вентиляция. Обычно даже зимой заслонки решеток мы закрывали везде, кроме спален. Для экономии. Не из прихоти.
На полу в прихожей стоят мои спортивные бутсы. Ровно там, где я их и оставил. Только шнурки завязаны бантиком, а сбоку болтается брелок с китом. Дело рук соседкой девчонки, чей отец погиб на войне. Наши семьи эта трагедия сблизила, и с той поры, если позволяло мое здоровье, мы забегали друг к другу в гости. Сам бы я банты так не завязывал. Это по-девчачьи мило, а я – парень суровый. Но мне, признаться, нравится.
Я пытаюсь улыбнуться. Растягиваю губы, как в последний год перед болезнью, когда одна из чирлидерш шутки ради пыталась меня усадить на шпагат. И там и тут чувства те же – на разрыв.
Отрываю взгляд от бутс и иду в гостиную. Мамы в ней нет, и я прохожу дальше.
Из кухни льется тусклый свет. Снова папа забыл поменять перегоревшую лампочку. Он был рассеянным, сколько его помню. Перед выездом в аэропорт оставлял на кровати важные документы, а затем в спешке возвращался и часто опаздывал на рейс. Забывал пакет с завтраком и весь день на работе – так и вижу – пытался унять урчащий от нездоровой еды живот.
Для меня же понятия «нездоровая еда» – в отличие от мамы-вегана – не существовало. В нашей семье нездоров оказался я. Долбаная лейкемия. Чувствую, скоро в этом словосочетании дыру протру, но такова уж его доля – раздражать. Но вы не подумайте…
Моя болезнь – лотерея. И никаких обид на Вселенную или сучий случай я не держу. Родители же постоянно кого-то винили: себя, экологию, злые языки и даже испорченную лазанью, съеденную мамой аккурат перед родами.
Я бы хотел сказать «меня их убеждения не задевали», да не могу.
Из крана льется вода. Это чтобы папа не услышал из спальни наверху, как мама навзрыд плачет. Но папа наверняка не спит. Представляю, что он лежит с открытыми глазами и смотрит в потолок. Туда, где штукатурка пошла трещинами. Это я, когда мне стукнуло одиннадцать, твердо решил стать рок-звездой. А поскольку в гараже стояла отцовская тачка, приходилось нам с пацанами собираться на чердаке. Прыгали мимо нот так, что в родительской спальне тряслась люстра.
Эх, давно я не садился за инструмент. Барабаны мы не продали. Я все повторял: «Да буду я играть, буду!» А это «буду» так и не наступило, поскольку сверху мне постучали и сказали: «Собирай вещи, мы едем в больницу. Ты умираешь».
Думаю, родители надеялись до последнего, что я им еще сыграю. А я… сыграл в ящик.
Ха.
Ха.
Ха.
Останавливаюсь в арке, когда в поле зрения появляется спина матери, сгорбившейся за столом. Раковина набита грязной посудой. Видимо, лежит со вчера. Ждет, что я вернусь из нежизни и вымою. Нравился мне процесс. Тарелки очищаешь, и мысли разом проясняются.
Рука тянется закрыть кран, но я знаю – это паршивая затея. Мертвых мальчишек живые обычно не замечают, но резкие звуки или перемещение вещей способны их напугать. А оно мне надо, чтобы за счет страха моих близких насыщались фантомы? Нет уж. Лучше в эту копилку монетки не складывать.
Холодильник дребезжит. Касаюсь пальцами засечек у стены возле него, провожу по цифрам и задерживаюсь на имени брата. Родители каждый год отмечали наш рост, и, знаете, я его однажды даже обогнал. В отца пошел. Понял я это, когда брат приехал ко мне в больницу и крепко обнял. А ведь в воспоминаниях он почему-то всегда казался на голову выше…
Я беру в гостиной плед и накрываю им маму, уснувшую за просмотром фотоальбома с моими детскими снимками.
– Сынок? – звучит приглушенный женский голос снаружи.
Помяни дьявола.
Шагах в пяти от меня, в стекле двери, ведущей на задний двор, появляется фиолетовый силуэт и исчезает. Через секунду он оказывается в окне рядом, обретая четкие черты: фиолетовая кожа, фиолетовая одежда и даже белки глаз фиолетовые, а на лбу – два рога. Какие вы думаете? Фиолетовые! Аж тошно. Будто ее выблевал единорог или, скорее, высрал, а потом умчался обратно на радугу.
Моя немать жутковато машет мне через стекло и отступает в туман.
Три, два, один…
– Сынок, – материализуется она у стола и вновь пропадает.
Я верчусь, пока не нахожу ее в гостиной. Из дома все еще можно выйти, дав сигнал Уиджи, и вернуться завтра ночью. Но жажда слишком сильна, и рассуждать взвешенно не получается. Особенно когда кровь так близко…
Облизываю губы и тут же их прикусываю.
Соберись!
Зря я тут задержался. Надо было сразу идти к отцу и сваливать, а теперь немать встала поперек прохода и не дает подняться к спальням. В кухне есть другая лестница, но толку?
Такие фантомы, как она, самые отвратные и изворотливые после агрессивных. Мы их зовем прыгунами. Если травма повторялась в разных локациях, то и перемещаться может произвольно. Такую можно запереть только в том месте, где она точно меня не ранила, но вернее разобраться – преодолеть и с концами.
Сказать проще, чем сделать. Не хотел прошлое ворошить, но придется.
– Вот увидишь, – прыгун подходит ближе, весь такой счастливый, аж ком в горле встает, – ты обязательно поправишься, сынок. Пьешь те травяные смеси?
Когда она вытирает со своей сухой щеки ненастоящую слезу, я сжимаю кулаки.
– Да, мам. Пью. Кажется, они помогают. – Напрягаю бицепсы, скрытые под толстовкой, и демонстрирую, хотя и не видать ничего. – Мне лучше, гляди. Окреп.
– Хорошо. – Она ко мне даже не прикасается. – Прочла, что они выводят токсины от химиотерапии. Скоро полегчает, сынок.
Через толстовку мышцы не разглядишь, но лавандерам и прыгунам – как я заметил – важнее иное. Они залезают под кожу и разглядывают тебя с особым пристрастием, вороша и перебирая реакции. Часто им на слова плевать. Важнее то, что за ними скрывается.
Можно говорить всякое. И это всякое не должно причинять мальчишке острой боли или откровенно водить травмы за нос, поскольку стоит им почуять обман или самообман – активируются. Это не означает, будто болеть не должно совсем. Однако без перестройки в башке договориться с фантомом не получится.
Я натягиваю улыбку:
– Да, мам. Снова смогу играть на барабанах, выйду на поле…
– Так и будет, сынок. – Она кладет ладони мне на грудь, и от близости твари бегут мурашки. – Завтра к тебе придет женщина… Целительница. Обязательно на ноги поставит.
Хочется закатить глаза, но я сдерживаю порыв.
Похоже, травма уже не колет… Раздражает, не более.
Справлюсь.
По спине бежит холодок, и я разворачиваюсь, освобождаюсь из рук прыгуна. Она не сопротивляется.
– Хватит нести в дом ересь, – появляется на кухне пурпурный неотец с бутылкой пива в руке. – Его нормальные врачи лечат, а ты в могилу раньше времени сведешь своими припарками, отварами и заговорами! Сколько можно…
Или не справлюсь. Полный мертвяк!
Это уже не прыгун. Обычный лавандер.
Не многовато-то ли на одного меня?
Я стою посередине гостиной, зажатый с двух сторон, и обдумываю, что делать дальше. Слышу, как Уиджи трижды стучит в дверь.
– Я буду в порядке, – сообщаю ему чуть громче, встраиваясь в ситуацию.
Прыгун прижимается ко мне и поглаживает по спине:
– Конечно, дорогой. Мама тебя вылечит.
– Или угробит, – встревает лавандер.
И они начинают ругаться.
Этот эпизод фантомы особенно любят. То был период, когда пересадка костного мозга не помогла, и родители справлялись каждый по-своему. Мама ударилась в крайности: водила в дом (а позже и в палату) шарлатанов или тащила в цирк к клоунам уже меня.
Папа вскоре запил. Потерял часть клиентуры. Юридическая контора едва его не уволила. Еще чуть-чуть – и родители бы развелись, а горе… Оно или объединяет, или разделяет. Третьего не дано. Вот я и умер, разрушив их планы на развод и поработав свахой. Повезло же!
Знаю, не смешно. Но вы там посмейтесь, пока я из дерьма выбираюсь. Фоновый смех в ситкомах даже подбадривает. Представлю, что не один, а с кем-то. Хотя нет… Жуть какая-то. Обосраться можно. Не надо смеяться!
Я прерываю грызню внезапной мыслью:
– Мам, пап. Хотите, сыграю вам на барабанах?