Эмоции на лицах лавандера и прыгуна моментально стираются, точно перестраиваясь под мою реплику. И это выглядит искусственно. Первым отвечает лавандер, резко изображая радость:
– Было бы здорово, сын! – Он оборачивается к прыгуну: – Правда же, дорогая? Так давно не играл.
Прыгун склоняет голову набок и мерит меня изучающим взглядом, а затем с неохотой натягивает материнскую любовь, как одежду на манекен:
– Папа прав. Ты давно не садился за инструмент. Думаешь, тебе по силам?
– Еще бы! – киваю я на лестницу за спиной прыгуна. – Мам, пап, идем?
Она берет меня за руку, будто я снова ребенок. Ее кожа ощущается на моей неприятно, и я борюсь с желанием выдернуть ладонь. Такое чувство, словно маму напечатали на 3D-принтере и пытаются уверить, что конструкция живая.
Мы поднимаемся.
Лавандер следует за нами. Ощущаю его не оборачиваясь. Слышу тяжелые шаги, под которыми половицы скрипят, а перила шатаются. Наверняка именно так надзиратели ведут заключенного в карцер. Или животное на убой. С улыбкой, поглаживая по холке. Приговаривая: «Больно не будет».
Поднимаемся на второй этаж, а с него на чердак. Свет не выключен. Видимо, опять заходил настоящий отец и сидел за барабанами, молча пялясь перед собой. Ушел и забыл выключить.
Я оглядываюсь. Установка на месте, а вот барахло мое запрятано по коробкам, и это настолько неожиданно, что на пару секунд я теряю связь с реальностью. Сколько ни ходил сюда на вылазки, вещи всегда стояли по своим местам. Изредка мама вытирала с тарелок пыль, а спортивную форму никогда не трогала.
– Ну же, дорогой, – подталкивает меня к барабанам прыгун.
Я иду без особого энтузиазма, но не из-за них…
Коробки как почву из-под ног выбили. И надо бы сосредоточиться на лавандере и прыгуне, но мысли бродят и путаются. К счастью, мои новые – до этого незнакомые – чувства их не касаются, потому что эти фантомы питаются совсем другими травмами: отчаянием матери, переродившимся в уродливое желание вылечить сына любыми средствами, и сопротивлением отца, привыкшего мыслить рационально.
Сажусь за установку, и лавандер с прыгуном улыбаются. Мой взгляд опускается на их сомкнутые руки. Прыгун кладет голову на плечо лавандеру и говорит с придыханием:
– Посмотри. Наш сын совсем взрослый.
Воспоминания наслаиваются друг на друга. Воображение дорисовывает живые краски на их лицах, превращая почти в настоящих родителей. В груди щемит, но не от боли, а совсем иначе. Помню, как мама с папой смотрели на меня с гордостью, а я играл, сбиваясь с ритма. И так же они смотрят сейчас.
Я шмыгаю носом и прочищаю горло. Правую ногу ставлю на бас-бочку[40], левую – на хай-хэт[41]. Беру палочки, прокручиваю их между пальцев, вспоминая механику. Выпрямляю спину. Затем разминаю шею, плечи, кисти. В руках чувствуется зажатость, но это нормально после долгого перерыва и меня не беспокоит. А когда поднимаю взгляд на лавандера и прыгуна, то от них остаются лишь пурпурные следы на полу и легкая дымка, рассеивающаяся в воздухе.
Да я хорош!
Улыбаюсь, точно дурак, своему ощутимому прогрессу: в первые месяцы в нежизни я вылетал из дома, снося дверь с петель. А потом разъяренно садился на помятый велик, который до этого сам же и сломал. И посмотрите, каков красавчик!
Но времени радоваться нет. Желудок скручивает – и по чердаку разлетается урчание.
Я напоследок сжимаю палочки и оставляю их на табурете.
Вопреки крепкой хватке голода спускаюсь по ступенькам на второй этаж не вприпрыжку, а замедляя каждый шаг, будто ступни вязнут в зыбучем песке. Отец с матерью хоть и не развелись, в одной комнате спать перестали. Если футбольный мяч сдувается, ты его накачиваешь. Форму латаешь. Ссадины обрабатываешь. А как поступают взрослые со своими отношениями – мне неведомо.
Подхожу к спальне и делаю пару глубоких вдохов. В доме Кеплера я увидел за похожей дверью то, что не могу не переносить на эту – запертое в стены горе одной семьи. И теперь оно, не щадя, стучится в мою башку и бьет по барабанным перепонкам. У меня в семье никто и никогда ни на кого не поднимал руку, но от этого легче не становится.
С чердака в коридор падает свет, но до меня он не дотягивается, поэтому включаю фонарик и толкаю приоткрытую дверь. Отец лежит на кровати, точно труп на столе у патологоанатома, вытянув руки вдоль тела. Бледный и замученный.
С моей смертью финансовые проблемы не исчезли, и родители по сей день выплачивают долги. Мама складывает ровные стопки счетов в ящике у кровати, а отец подкрепляет к ним чеки из банков. Уверен, все по-прежнему. И от этого понимания в области груди неприятно оседают сожаления.
Я подхожу к кровати, волоча по ковру ноги. На тумбочке лежат брошюры юридической фирмы, папки с делами и книга, которую я раньше не видел, – «Она и ее кот». Бегло пролистываю и закрываю. Аллергия на кошачьих мне досталась от отца, поэтому его выбор мне кажется странным, но я на нем не зацикливаюсь. Как и на таблетках, стоящих на краю тумбы. Такие принимает Ромео. Странно… Возможно, родители все же решились завести кота.
Фонарик оставляю на краю матраса, и луч проскальзывает в окно, рассеиваясь в ночи. Навстречу ему в комнату падает лунный свет, и от этого лицо отца кажется бледнее, а постельное белье отливает синевой.
Костюм на завтра выглажен и висит на вешалке у шкафа, как еще один неизменный показатель стабильности. Кажется, даже землетрясение или торнадо не помешают маме взяться за отпариватель, потому что внешнее для нее всегда было превыше внутреннего. Она из тех людей, кто ловит кадр за один щелчок затвора фотоаппарата, а ради рамки обойдет все лавки и барахолки в городе.
Я опускаюсь на колени рядом с отцом и медленно наклоняюсь. Из моих приоткрытых губ вырывается облако пурпурного дыма. Ресницы отца подрагивают.
– Просыпаться рано, – шепчу я ему на ухо, и он глубоко вздыхает.
Мой желудок скручивает спазм. Я прикрываю веки и на мгновение зажмуриваюсь.
Не встречал ни одного мальчишки, кто бы искренне любил пить кровь, но слышал разное. Вот и я не могу ни примириться, ни избавиться от отвращения. Жажда подступает, и судорога проходит по телу, точно молния. Когда мои губы касаются запястья отца, ненависть к себе будто смешивается с собравшейся во рту слюной, и на языке ощущается горьковатый привкус. Стоит клыкам войти в плоть, как все за пределами этой комнаты для меня меркнет.
Теплая солоноватая струйка спускается по моему подбородку. Капает на простыню, оставляя на ней раскрывающиеся, словно розы, пятна. Стекает по моим запястьям и впитывается в рукава толстовки.
Вернувшись в мотель, этот запах придется запереть в пакете для мусора, а затем еще в одном – для верности. А потом как можно скорее отнести в прачечную. Вывести с одежды химикатами и вывести из памяти. Обмануться.
Мои ноздри жадно сужаются, втягивая воздух. Запах железа тяжело оседает в легких.
Пахнет лавкой мясника. Стейком, поданным в ресторане в честь победы на очередном матче. Близостью с семьей и своей исключительностью в этот особенный вечер. Жарким летним днем и мясом на гриле, когда во дворе собираются все соседи. Мимолетным счастьем.
Пахнет коленками, которые расшибаешь в детстве, бегая с друзьями по дворам и лазая в самые труднодоступные места. Взрослением и бунтарством. Ценой побед и многочисленными тренировками.
Пахнет отчаянным стремлением жить и застрявшим криком в горле, когда на поле боя зажимаешь рану в груди близкого друга, а над головой свистят пули. Пахнет коробкой с «Пурпурным сердцем», когда стоишь перед дверью его семьи, ожидающей встретить героя живым.
Пахнет скорбью, а значит… пора остановиться.
Последние чувства мне не принадлежат. Они отцовские. В его венах и артериях течет образ, принесенный нам вместе с соболезнованиями о смерти брата. Рассказ, который каждый из нас домыслил и запечатал в сердце по-своему.
Клыки с хлюпающим звуком выходят из плоти, и я облизываю нижнюю губу, ненавидя себя за это. Затем отстраняюсь и встаю на ноги, избегая смотреть на отца. Мне стоило почувствовать грань раньше, но теперь последует расплата. Она всегда настигает жадных мертвых мальчишек.
Как привидение, я выхожу в коридор и плетусь в ванную. Свет на чердаке пару раз мигает и оживает. Закрываю дверь и прислоняюсь к ней спиной, тяжело дыша и сжимая фонарик. Тошнота подступает и застревает горечью в горле.
Кажется, теперь я понимаю, почему мертвые мальчишки на самом деле носят черное. Этот цвет скрывает те стороны тебя, которые замечать не хочешь. Прячет между волокнами ткани постыдное чувство голода. Мы пьем кровь, чтобы жить, но этим же иссушаем других.
Отвратительно. И в эти моменты себе я отвратителен тоже. Обостряются все чувства, до этого с таким усердием удерживаемые на привязи. Извращаются и подменяются. Путают. Заводят в самые темные уголки лабиринта сознания и достают из-под земли то, что давно закопано.
Подойдя к зеркалу, я включаю подсветку и упираюсь ладонями в края раковины. Грудь сдавливает от нехватки воздуха. Со лба скатывается капля пота, а в ушах звенит, будто по мне прилетел мяч. По спине проходит мелкая дрожь, и я стискиваю до боли зубы. Открываю кран, прополаскиваю рот и сплевываю несколько раз, пока привкус крови не притупляется.
Это пройдет. Надо перетерпеть. Собрать все чувства – и по клеткам. Пусть тявкают.
Кровь стекает в слив. И я с остервенением тру руки, точно пытаюсь содрать с них кожу. Из-под ногтей достать сложнее, приходится выскребать. Вода сразу становится алой. Запах железа и маминого геля для душа трансформируется в моем сознании в нечто извращенное – в монстра Франкенштейна, изуродованного реальностью.