– После объявленного бойкота вместо поддержки?
Базз переводит взгляд на линии электропередач, такие же запутанные, как и весь этот город. Я ставлю ногу на педаль, не готовый копаться в чужих промахах, и думаю: «Поскорее бы эта ночь закончилась».
– Правила нарушили мы оба, Базз.
– Тебя побаиваются… – он выдерживает паузу. – А Кензи…
– Не дает сдачи?
Базз чешет затылок:
– Кеплер ведь умер по его вине. Ты рисковал лишь собой.
– Я бы умер тоже, если бы не Кензи.
– Мне перестать и с тобой разговаривать? – поднимает он брови.
Свет в гостиной за спиной Базза гаснет. Я устало вздыхаю.
– Советую начать думать своей головой.
Черный кот выпрыгивает из мусорного бака рядом с нами. Бренчит упавшая крышка, Базз переминается с ноги на ногу и вяло разгоняет туман битой.
– Что-то еще? – раздражаюсь я, поскольку голод мешает сосредоточиться.
– Ты… ты когда-нибудь… кого-то…
Мне не нравится, к чему он клонит, и помогать ему в этом я не собираюсь.
– Говори прямо, Базз.
– В тот раз, когда меня накрыло, ты сказал…
– Я помню, что тогда сказал.
Вслух не произношу, хотя фраза едва ли не звенит в воздухе: «И пожалел».
Базз разглядывает свои бутсы с бантиками и вновь смотрит прямо.
– Ты… ты раньше убивал?
«В этой комнате убийца только один, приятель», – повисает между нами.
– Суперлавандер, если не заметил, не умер, – добавляю я вдогонку мыслям.
– Да, но умер бы, будь человеком. Его шея…
Вспоминаю звук и вздрагиваю.
– Он не человек, Базз.
– Поэтому ты такой спокойный? А я чуть не проблевался в первом же кусте.
Меня одолевает сонливость. Даже не злость. Я устал быть примером. Устал находить решения и раскладывать эмоции мальчишек на составные части, как Грейнджер уравнения, когда и сам чувствую себя неизвестным. Устал соответствовать чужим ожиданиям.
– Забыл, кто был моим боссом?
– Мистер Хер[42].
На моих губах нет и тени улыбки. Во времена расцвета казино мистер Дик за такие шутки отбивал пальцы и выбивал коленные чашечки. Я расставляю ноги по обе стороны от рамы и засовываю руки в карманы кожаной куртки. Базз, стоя напротив, убирает биту за спину и, вряд ли осознанно, зеркалит мой жест.
– На моих глазах ломали кости и ломали людей. Паковали, как сардины, в бочки с химикатами. А как-то раз одного несговорчивого копа подожгли в машине, пока его дочь попивала молочный коктейль в закусочной рядом.
Базз потирает переносицу, а я наматываю на палец торчащий из кармана шнур от наушников в попытке совладать с самим собой. Даже прикосновение к прошлому вызывает рефлекторное желание отряхнуться.
– Если тебе станет легче, то до этого мне никогда не приходилось ломать шею руками. Испытал ли я сегодня особое удовольствие? Нет. Сделал бы это снова, чтобы спасти кого-то из вас? Да. Не раздумывая. Доволен?
Он поднимает взгляд в небо, чешет затылок и сверкает улыбкой:
– Ты как Джеки Чан, чувак. Серьезно. Научишь парочке шаолиньских приемчиков?
Базз издает сомнительный в своей мужественности писклявый звук «Ки-и-я!» и делает несколько неуклюжих замахов длинными ногами в прыжке. Я закатываю глаза и трогаюсь с места.
– Ну ты и придурок, Базз. Это дзюдо, а не кунг-фу.
– Нет разницы, каким словом надирать задницы, чувак! – орет он, нагоняя меня, и мы въезжаем в плотный туман. Огни дома остаются позади.
Мама наверняка спит. Завтра ей предстоит побороться с брюзжащей машиной и вновь обогнать рассвет, чтобы успеть в больницу на утренний обход палат. До большого города добираться два часа, и это еще без пробок. Если не выехать на рассвете, непременно встрянешь. За опоздание последует штраф, равносильный трем полноценным обедам и десерту из любимого кафе, куда мы ходили после каждой маминой зарплаты.
В любую погоду – дождь, снег или зной – мы занимали столик у окна с отвратительным видом на нескончаемую стройку, но нам было плевать. Я брал большой молочный коктейль, а мама – пончики с самой вкусной начинкой в мире. Это было время только для нас двоих. Стабильность без суеты и переживаний о завтрашнем дне – легальный способ обмануться.
У дома припаркована ее машина по кличке Сузи. На багажнике оставлен помятый пакет из того самого кафе. Красный цвет бюджетного мини-кроссовера под слоем грязи выглядит сродни запекшейся крови. Похоже, между мойкой и вкусной едой мама по-прежнему выбирает второе.
Возвращаясь с ночных смен, она частенько не замечает ни границы участков, ни сломанный поворотник. Завтра непременно получит поток отменной брани от пожилой леди, чья мелкая собака будет тявкать, воображая себя цербером. Мама, потирая виски, извинится перед старушкой и расплатится за причиненный ее розам ущерб. Миссис Муди будет показательно пересчитывать купюры, смачивая пальцы слюной, а потом отдаст все до цента своему нерадивому сыну, чтобы тот смог выплатить долг перед казино. Я бы не злился, если бы на одной из вылазок не наблюдал картинку, как эта дамочка – пока никто не видит – приминала цветы ногами, инсценируя порчу газона.
Пакет не трогаю, хотя руки так к нему и тянутся. Базз салютует мне с крыльца, и я захожу в дом. Коридор заполняет пурпурный туман. Свет от аквариума едва дотягивается до темных углов и натыкается на стены. В воздухе витает запах маминого кофе и бунтарства, оставленный отцом перед уходом. Пахнет кожей, кремом для обуви, табаком и едким дезодорантом.
Все, что касается отца, не более чем воспоминание – полотно, которое увидел однажды, но подзабыл. И стоит мазнуть похожими красками, как память дорисовывает образ, вновь играя с моим воображением.
Отец часто и подолгу курил. Оставлял горсти пепла на крыльце, когда стряхивал его мимо пепельницы, или прожигал обивку в диване, заснув у телевизора. Весь дом пропах дымом, но его самого в этом запахе осталось мало. От никотина у него горели легкие, поэтому он часто кашлял. Зубы отдавали желтизной, и на последних снимках отец перестал широко улыбаться. Иногда он уходил перекурить надолго, и, казалось, сигареты становились поводом для его легального бегства: от бытового шума, ругани с мамой и любой ответственности… Жалкое зрелище.
Мою тоску по нему мама не выносила, и со временем я научился оставлять свои чувства за порогом. «Уиджи, твой отец был нехорошим человеком. И переживаний никаких не стоит», – сказала она мне, застав за просмотром поляроидных снимков. Спустя время я понял, что это было хрупкой попыткой залечить мои раны. Да вышло хреново.
Отца она ненавидела всем сердцем и в эту ненависть окунула с головой и меня. А я, точно преданный ему щенок, противился, поскольку с детства мою руку крепко держал авторитетный образ родителя, и стерла его лишь череда болезненных разочарований.
Со дня его ухода (если так можно назвать депортацию) дом мало изменился. Потрескалась штукатурка. Отошли обои. Прохудилась крыша. Металлический забор проржавел. Скворечник на дереве пуст чаще, чем заполнен птичьим шорохом, а ласточки не вьют гнезда на чердаке, как раньше.
Но некоторые вещи остались неизменны.
В пыльном шкафу, словно в склепе, висит кожаная куртка. Застывшая в том времени, куда мама не любила возвращаться, но выбросить которое – целый отрезок жизни – была не готова: в нашей семье черное всегда чередовалось с белым. Но даже в самые темные дни на перемены она не решалась.
Когда папа не приносил денег, она брала ночные смены, а под утро приходила с кругами под глазами, будто отделение онкологии высасывало из нее жизнь, подобно мертвым мальчишкам-кровопийцам.
Быть медсестрой – тяжелое бремя, и несла она его в одиночку. Работа на мистера Дика приносила больше затрат, чем прибыли. Бессонные смены оставляли на маме следы. Несколько грыж в позвоночнике из-за того, что ей регулярно приходилось поднимать тяжелобольных пациентов. Красные зудящие пятна от аллергии на дезинфицирующие растворы. И конечно же, вечный спутник – выгорание, в яме которого сил на мое воспитание часто не оставалось.
Я вспоминаю ее сморщенные от постоянного ношения латекса подушечки пальцев. То, как мама касалась ими моих детских ладоней, нежно улыбалась и просила не шуметь в комнате отдыха, иначе взрослые в халатах не позволят мне играть. А я, будучи маленьким, боялся, что ее руки останутся с бороздами навсегда. Но кожа непременно разглаживалась. Все возвращалось на круги своя, и в этом цикле, казалось, менялся лишь я.
Из дальнего конца коридора доносится мяуканье, возвращающее меня в реальность. В тумане проглядывается крохотный силуэт. Я присаживаюсь на корточки, протягиваю руки, и в них прыгает пурпурный кот.
– Теби, – я тереблю его за ухом, и он ластится. – Охраняешь маму?
Он трется и мурлыкает, бодаясь головой.
Фантомы в обличье животных, если потеря не связана с кровоточащей раной или трагическими событиями, чаще всего безобидны. Теби умер от старости, когда мне исполнилось одиннадцать. К тому моменту ему было больше двадцати лет. Воспоминания, связанные с ним, исключительно теплые, поэтому его приходу я искренне рад.
К таким фантомам особо чувствительны живые коты и некоторые собаки. Поэтому внимательно наблюдающий за чем-то странным в углу комнаты питомец еще не повод вызывать охотников за привидениями. Возможно, он ощущает смерть так же, как мы чувствуем осенний ветер в волосах или наблюдаем, как листья падают с деревьев. Естественной частью жизни.
Теби мяукает на прощание и растворяется в тумане.
Я включаю фонарик. Прохожу на кухню и заглядываю из любопытства в холодильник. Лицо обдает холодом, щекоча нос. Внутри стоят банки с содовой, бутылка молока, яйца, а морозилка забита полуфабрикатами. На столе оставлены полупустой стакан с водой и блистер со снотворным. Цветы на окне пожухли, но к ним прибавился новый сосед – кактус. В сушилке чайный сервиз, который мы доставали на праздники, а в мусорном ведре – увядшие розы, видимо подаренные маме в отделении благодарным пациентом.