Лестница на второй этаж поскрипывает. Улавливаю запах стирального порошка с фруктовым кондиционером из прачечной. Машинка наверняка достирала, а белье так и осталось преть в барабане. Наутро мама будет ругать себя, что рано уснула, и станет впопыхах запихивать сырые вещи в сушилку. Позавтракать из-за этого, уверен, она не успеет.
Дверь в родительскую спальню приоткрыта, и из зазора разливается сияние ночника. Я прохожу внутрь, стараясь не шуметь. Привычка, оставшаяся из жизни. Когда отец проводил ночи, занимаясь делами казино, неокрепшее воображение часто разрисовывало стены моей спальни чернильными кляксами. Они, как и тени от крючковатых веток деревьев, скользили по комнате, словно чудовища.
Мне снились кошмары, в которых монстры утаскивали папу и приходили к нам в дом. Поэтому, сжав подушку, я на цыпочках шел к маме и забирался к ней в кровать. Она прижимала меня к груди, напевая колыбельную, и мы засыпали – под стук наших сердец и капель дождя о стекло. «Мужчина не цепляется за материнскую юбку», – осудил бы отец, увидев эту картину. А я бы сжался от тяжести его слов, точно в открытом поле в грозу, стараясь сдержать подступающую дрожь и жгучие слезы.
Но пугал меня вовсе не гром или вспышки молнии. На самом деле я боялся, что чудища заберут мою маму, как однажды забрали душу отца. Работа на мистера Дика оставила от него лишь жестокую оболочку, которая – вижу сейчас – не сильно отличалась от пустых лавандеров. Возможно, именно поэтому я злился, когда мама ставила мне в упрек проклюнувшиеся отцовские черты – сдержанность, холодность и скрытность. Ведь стать «таким же» означало одно – превратиться в того, кого в нашем доме больше не ждут.
Эмоции отец выбивал умеючи. Не физически, а морально. Он с детства воспитывал меня на благо казино: лепил не личность, а полуфабрикат – солдата, исполняющего приказы. Будто не рисовал мои черты яркими красками, а по частям печатал на черно-белом принтере. И именно за это меня ценил мистер Дик.
Для босса члены банды были простыми винтиками в системе, хотя он умел придавать ценность каждому из них. Так же хорошо он умел запугивать. Например, мог прижечь руку повару, пересолившему ужин, на глазах новичков и наслаждаться реакцией дрожащих сотрудников, выстроенных в ряд. А затем подозвать одного из побелевших рекрутов и сказать осипшим голосом: «Так бывает с теми, кто подводит семью. Ты услышал?» Затем он непременно хлопал новичка по плечу и предлагал в знак доверия кубинскую сигару.
Будучи винтиком, надо уметь эту неповоротливую машину двигать. Быть глазами и ушами. Докладывать обо всем, а уж босс решит, что из сказанного имеет вес или не стоит и цента. Все в банде знали: если мистер Дик позвал в кабинет – тебя выделили. Когда один из нас выходил из его двери, то плечи «змея» сами собой широко расправлялись, а другие члены банды смотрели ему вслед с завистью.
Казино слабаков не терпело. И ими считались те, кто смел иметь личное мнение или перечить приказам. Поэтому с боссом я вел себя словно послушный щенок, которого подобрали с улицы. Был готов вилять хвостом, если после пинка гладили. И радостно тявкать, когда давали подойти к корму из опрокинутой миски. Мир кривых зеркал, но понимаешь это только на расстоянии.
Луч от фонарика в отражении маминого шкафа слепит меня – и я отворачиваюсь к комоду у другой стены. На нем лежат пудреница и губная помада, хотя раньше мама не красилась. А около них выстроены в стопку медицинские книги, среди которых затесалась «Зима тревоги нашей» Стейнбека. Из любопытства листаю ее до закладки. С прошлого моего появления прошел месяц, но мама не сдвинулась ни на страницу. Зато стопка с конспектами стала на порядок выше.
После моей смерти мама ушла в учебу. Решила осуществить давнюю мечту – стать детским онкологом. Хотел бы я увидеть, как она улыбается, получая диплом. Сказать, что горжусь ей. Но это несбыточные мечты, не дающие разжать мои пальцы на ее запястье. Ядовитые грезы, отравляющие нас обоих. И я знаю: мои действия пропитаны эгоизмом…
Еще в том году, когда бы ни вернулся в дом, в глубине души – под десятью слоями красок – я ожидал увидеть на его месте развалины. Доказательство того, что без меня мамина жизнь разрушилась, но с каждым моим приходом дюйм за дюймом пространство оживало. В прошлый раз в спальне отклеились обои, и посмотрите – она содрала старые и поклеила свежие. Чайный сервиз для праздников больше не ждет случая, ведь вся мамина жизнь превратилась в событие. Порошка уже недостаточно, поэтому постельное белье благоухает кондиционером. И пончики с джемом не требует повода, как и простое желание быть.
С этими открытиями пришло понимание, что мама справляется. Тоска, смешавшись с детским чувством обиды, растворилась во мне, и на ее месте глубокими корнями проросло смирение.
От остальных родителей, которых я повстречал за время нежизни, мою маму всегда отличало невероятное и непоколебимое стремление к выживанию. Терпение, превозносимое ею в абсолют, сделало из нее временами черствую, словно засохшие краски, женщину. И все же суть ее оставалась неизменной, а палитра пестрила разнообразием.
Нависая над ней, как туча, я испытываю чувство вины. Голод, просыпающийся раз в месяц, – хороший признак отдаления, но он… по-прежнему голод.
Присев на край кровати, я выдыхаю ей в лицо:
– Просыпаться рано, мам.
Глажу ее по растрепанным волосам и поправляю сбившееся одеяло. Когда хрупкое запястье оказывается у меня в руках, мой пульс учащается. Я надкусываю кожу, будто сомневаюсь, и затем вонзаю клыки глубже. Теплая кровь стекает по моим обветренным губам, заполняя в них трещинки. Ее полуприкрытые веки подрагивают, и я делаю глоток за глотком, позволяя жажде перехватить контроль.
Запах железа бьет в ноздри – и я вздрагиваю от отвращения. Пахнет испорченной едой или залежавшейся одеждой в комнате Базза. Ненормально. Желудок сводит спазм. Я хватаюсь за живот, сгибаясь пополам, и падаю на ковер. Меня пробивает пот. В глазах двоится. Сердце бешено, точно прощаясь, стучит в груди.
Пытаюсь разогнуться, но меня выворачивает кровью. И только после нескольких позывов становится легче. Туман клубится вокруг, словно наблюдает лучшее представление за ночь, а снаружи гудит сигнализация.
Прислонившись к стене, я вытираю со лба испарину, все еще тяжело дыша. Мама морщит во сне нос и переворачивается на другой бок как ни в чем не бывало. Слышу топот на лестнице, и в комнату влетает Базз. Его силуэт растекается, подобно акварели по холсту, и ускользает.
– Что… – Он застывает. – Что произошло?
– Меня стошнило. – Сузи, машина мамы, верещит за окном. – Фантомы?
Базз присаживается рядом со мной:
– Идти можешь?
– Не уверен.
– Полный мертвяк. – Базз отходит и выглядывает в окно, раздвигая жалюзи. – На улице вся футбольная команда. Или часть. Не знаю. Лавандеров пять точно. Вышли из тумана. Молча двинулись на меня. Я запер дом, но…
– Базз, помедленнее. Какие еще лавандеры? Мы далеко от школы.
– Проделки супера?
Я отвожу взгляд, пытаюсь определить масштаб катастрофы.
– Возможно.
Базз возвращается ко мне и садится на кровать, морщась от вида крови на полу. Мое зрение постепенно приходит в норму, а тошнота отступает.
– Тут как в гребаном «Американском психопате», чувак.
– После укуса суперлавандера, – я вытираю рот рукавом и пытаюсь переварить произошедшее, – что-то во мне… сломалось.
– Так, – нога Базза ходит ходуном от нервного перенапряжения, и он останавливает ее тряску, положив ладонь на колено, – дело дрянь. Я спущусь на первый этаж и посмотрю, сколько их, а ты побудь тут. Лады?
Я вяло киваю. Базз обеспокоенно разглядывает меня, достает из-за спины биту и уходит. Его шаги отдаляются, пока не превращаются в неразборчивое шарканье. Сигнализация маминой машины перестает орать, но в затылке продолжается пульсация ей в ритм.
Собрав все силы в кулак, я поднимаюсь, держась руками за стену. Голова кружится, но по крайней мере мне удается удерживать себя в вертикальном положении. Во рту чувствуется отвратительней привкус горечи. В дверном проеме появляется Базз, и глаза его наполнены ужасом.
– Говори как есть.
Он сглатывает:
– Нас окружили. Отсюда не выбраться. Мы застряли, Уиджи.
– Походу, – я прикусываю щеку, – супер получил апгрейд и научился призывать других лавандеров. Затерялся среди них или уже в доме. И раз он способен перемещаться как прыгун, то у нас проблемы.
– Думаешь, он стал сильнее из-за нашего бездействия? С ним нужно справляться, как и с другими травмами?
– Не знаю, Базз… Погоди, слышишь?
– Прием, – трещит голос Ромео из моего кармана.
Я достаю рацию и нажимаю кнопку:
– Прием.
Сквозь помехи прорывается запыхавшийся Ромео:
– Мы наткнулись на суперлавандера. Еле удрали.
– Когда он появился?
– Сразу после того, как вы вышли на связь.
Я думаю. Похоже, он может свободно перемещаться по городу, но вряд ли способен находиться в двух местах одновременно. И все же ситуация паршивая, потому что теперь надо быть начеку даже там, где раньше было относительно безопасно.
– Нас окружили лавандеры, – сообщает Базз, оттянув мою руку с рацией.
Ромео замолкает и возвращается более встревоженным:
– У нашего дружка появилась новая фича? Едем к вам.
– Нет. – Я подхожу к окну и выглядываю на улицу. Они бродят в тумане и выглядят миролюбиво, но их слишком много. – Мы переждем до утра или поищем способ выбраться незамеченными.
– Уиджи…
– Это не обсуждается, – прерываю я Ромео. – В доме мы в безопасности.
В рации слышатся искажения, и его вопрос звучит роботизированно:
– А если появится суперлавандер?
– Надерем ему зад, – говорит Базз, прижав растянутые в улыбке губы к микрофону. – Ты бы видел ниндзюцу Уиджи. Даст просраться любому лавандеру